Упражнение по литературе в системе ТОГИС «Пушкин – наше все»? (по роману Т.Толстой «Кысь») - 11 класс

Бондаренко А.Ю. Задача об образе Пушкина в романе Т.Толстой «Кысь».

Имя задачи: «Пушкин - наше все»? (по роману Т.Толстой «Кысь») Автор: Бондаренко Алла Юрьевна, учитель русского языка и литературы, общеобразовательная школа І-ІІІ ступеней № 10 г.Тореза

Предмет: литература

Класс: 11

Тема: Литература конца XX - начала XXI века. Общий обзор произведений последнего десятилетия. Татьяна Толстая

Профиль: базовый

Уровень: общеобразовательный

Текст задачи.

Бич жандармов, бог студентов,

Желчь мужей, услада жен,

Пушкин - в роли монумента?

Гостя каменного? - он,



Скалозубый, нагловзорый

Пушкин - в роли Командора?

Марина Цветаева «Стихи к Пушкину»

«…Пушкина, что ли, опять пойти подолбить. У Никиты Иваныча, у старика, сейчас две мечты дурацких: Бенедикту хвостик обрубить, да пушкина на перекрестке воздвигнуть, на Белой Горке. Дался ему этот пушкин. Дрожит над ним, и Бенедикту дрожать велит, вроде как благоговеть. Много, говорит, он стихов понаписамши, думал, не зарастет народная тропа, дак только если не пропалывать, так и зарастет».

Татьяна Толстая «Кысь».

А.С. Пушкин - величайший русский поэт. Творил он в 19 веке. Великий путь прошла наша культура и литература с того времени. Восторженно отзывалась о Пушкине М. Цветаева. Изменилось ли отношение к поэту в ХХІ веке? По-прежнему «Пушкин - наше все»? Как интерпретировала образ поэта Татьяна Толстая в романе «Кысь»?

а) Выделите ключевые слова для информационного поиска.

б) Найдите и соберите необходимую информацию.

в) Обсудите и проанализируйте собранную информацию.

г) Сделайте выводы.

д) Сравните Ваши выводы с выводами известных людей.

Возможные информационные источники.

Web-сайты:

www.bibliofond.ru/view.aspx?id=454574

real-books.ru/modern-russian-writers/tatyana-tolstaya/rasskazy-tatyany-tolstojj.html

philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_20_441

magazines.russ.ru/znamia/2001/3/rec_tolst.html

www.docme.ru/doc/980064/poe-tika-romana-tat._yany-tolstoj--kys._-

Культурный образец

Надежда Нестюричёва

Пушкинский текст

в романе Татьяны Толстой «Кысь»

Формирование пушкинского мифа имеет ряд отправных точек. Во-первых, это слова Одоевского из извещения о смерти Пушкина, напечатанного 30 января 1837 года в пятом номере «Литературных прибавлений»: «Солнце русской поэзии закатилось!» Во-вторых, формула Аполлона Григорьева «Пушкин - наше все»¹, появившаяся в 1859 году в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», - воспринятая буквально, формула эта начинает тиражироваться, множиться, распространяться на все сферы не только литературной, но и общественной и духовной жизни. В-третьих, всеобщее воодушевление, вызванное открытием в 1880 году опекушинского памятника Пушкину в Москве, в-четвертых, обострение интереса к личности и творчеству поэта в 1899 и последующие юбилейные годы.

Попытки пошатнуть представление о пушкинской исключительности, остудить пыл панегиристов Пушкина предпринимались, между тем, регулярно: одна из самых серьезных - две полемические статьи 1865 года «Пушкин и Белинский» Д.И.Писарева, в которых автор пылко и прямолинейно оспаривает оценку личности и творчества Пушкина, данную В.Г.Белинским. Не умаляя литературной значимости статей Белинского о Пушкине, Писарев готов рассматривать их скорее «как восхваления старого кумира, как зазывания в старый храм, в котором было много пищи для воображения и в котором не было никакой пищи для ума»². Признавая за Пушкиным безукоризненность стиля, но обнаруживая за этой безукоризненностью содержательную пустоту, Писарев беспощадно сокрушает кумира: «Пушкин - художник и больше ничего! Это значит, что Пушкин пользуется своею художественною виртуозностью, как средством посвятить всю читающую Россию в печальные тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственного бессилия»³. Возведя в абсолют положение о вспомогательной роли искусства в социально-политической жизни страны и рассматривая Пушкина с этой точки зрения, и только, Писарев «на пятнадцать лет вычеркнул вопрос о Пушкине из числа злободневных вопросов критики и публицистики, недвусмысленно охарактеризовав творчество великого поэта как устаревшее и даже ретроградное явление, не имевшее никаких живых связей с сегодняшним днем»⁴.

Как бы то ни было, вся последующая русская, литература существовала и существует с оглядкой на Пушкина.

Русский постмодернизм и в образе самого поэта, и в его произведениях, в том числе переосмысленных и переработанных писателями послепушкинской поры, находит благодатную почву для деконструкции; порожденные Пушкиным тексты своим весом и своей распространенностью сами провоцируют современных писателей на игру, прямое цитирование, пародию.

Впрочем, пародия классического модернизма в постмодернизме претерпевает некоторые изменения, её место занимает пастиш. «Пастиш, - пишет В.Руднев в «Словаре культуры ХХ века», - отличается от пародии тем, что теперь пародировать нечего, нет того серьезного объекта, который мог бы быть подвергнут осмеянию. Как писала О. М. Фрейденберг, пародироваться может только то, что "живо и свято". В эпоху постмодернизма ничто не живо и уж тем более не свято»⁵. Постмодернисты отрекаются от признанных авторитетов, но разве сам факт игры с ними, цитирование и пародирование их текстов - само явление пастиша - не способ актуализировать оригинальный текст?

Вся ирония пастиша может быть оценена лишь в случае, если читатель погружен в литературный контекст и свободно ориентируется в текстах-первоисточниках. Именно эффект узнавания составляет для читателя наибольшее удовольствие от чтения постмодернистского произведения.

Так, Толстая выкладывает замысловатую мозаику своего романа «Кысь», обращаясь к текстам разных авторов различных литературных эпох и направлений - от эпопей Гомера до эстрадных песен 90-х годов ХХ века, использует историко-литературный и биографический материал (чего стоит только пародирование знаменитой клятвы Герцена и Огарева на Воробьевых горах), и так органично вписывает реминисценции в сюжет, что они не выглядят в нем чужеродными. В этом многообразии лиц и цитат одним из главных героев Толстая, хоть и опосредованно, делает не кого-нибудь, а Пушкина. И это - отречение от абсолюта? Впрочем, обратимся к тексту романа.

Общий тон повествованию и ключ к разгадке «Кыси» дается в главе «Добро». Варвара Лукинишна, сослуживица Бенедикта, главного героя романа, выводит его на разговор о природе поэзии Федора Кузьмича и, во-первых, признается: «для меня стихи - это все», тем самым подготавливая читателя к многократно повторяющейся на протяжении романа формуле «Пушкин - наше все»; а во-вторых, высказывает предположение о том, что Федор Кузьмич «как бы на разные голоса разговаривает». Именно Варвара Лукинишна подходит к своей работе так, как образованный читатель должен подойти к чтению постмодернистского текста: слышит, где «совсем другой голос звучит». Варвара Лукинишна даже «все стихи на разные стопочки разделила. И нитками заново тетрадки сшила», то есть, почувствовала идиостили разных авторов. Немалое открытие для представительницы социума, в котором не умеют обжигать горшки. Так, через образ Варвары Лукинишны, Толстая вводит в свое произведение пример идеального читателя.

Для сравнения, Бенедикт - получивший доступ к обширной библиотеке старопечатных книг тестя, руководствуется в их классификации любыми признаками: цветом обложки, размером, алфавитом; и отнюдь не сразу приходит к выводу о том, что книги объединяются именем автора, автор для него - «голубчик», существо безликое: «…на каждой книжке, слышь, на коробке ее обозначено: кто писал. Скажем, Жюль Верн. Так он и большую книжку, коричневую, сочинил, и малую, синенькую. Как их в разные углы пихнешь? - их надо вместе».

В сущности, Бенедикту безразлично, Федор Кузьмич сочиняет книги или кто другой. Однако в пылу совершаемой на пару с тестем революции он воскликнет, обвиняя Федора Кузьмича: «У пушкина стихи украл! <…> Пушкин - наше все! А он украл!».

Татьяна Толстая пародирует не Пушкина, а образ Пушкина, каким он сложился в национальном сознании. Две господствующие крайности - коленопреклонение перед гением и обытовление и одновременно мифологизацию классика - изображает Толстая в своем романе. Пушкин из уникального явления, «самородка» трансформируется в Пушкина - «первого и полного представителя нашей физиономии» (думал ли Аполлон Григорьев, что когда-нибудь эти его слова будут истолкованы буквально?), имя Пушкина переходит в разряд нарицательных имен со значением «универсальный помощник и универсальный щит» и становится в один ряд с ивановым, петровым, сидоровым и васей пупкиным. Потому для Бенедикта он - с маленькой буквы, потому Бенедикт вменяет в вину Федору Кузьмичу воровство у Пушкина не только стихов, но и идей, Пушкину никогда не принадлежавших:

«- Я колесо изобрел!

- Это пушкин колесо изобрел!

- Я коромысло!..

- Это пушкин коромысло!

- Я лучину!..

- Вона! Еще упорствует...»

Сразу приходит на ум распространенный анекдот о Пушкине:

«Дуэль. Дантес медлит...

Секундант:

- Hу! Кто за тебя стpелять-то будет - Пушкин, что ли?!»

«Пушкин, что ли?» - современная фразеологическая единица, используемая для обозначения лица, якобы способного прийти на помощь в выполнении любых действий, этакий высококлассный специалист, словом, гений, идол и герой.

В романе «Кысь» спародированы и отдельные пушкинские произведения, и некоторые образы пушкинской поэзии, очевидными кажутся отсылки к биографии писателя.

Один из центральных образов «Кыси» - пушкинский образ метели. Метель становится предвестником изменения состояния Бенедикта, вызывает тревогу и ассоциируется с образом неведомой и ужасающей Кыси: «Свечи

помаргивают. Медвежьи пузыри на окнах синевою отливают. Вечер уже. Никак и метель собралась. Наметет высокие сугробы, засвищет по улочкам, занесет избы по самые окна. Застонут высокие деревья в северных лесах, выйдет из лесу кысь, подступит к городку, завоет жалобно: кы-ысь! кы-ысь!»; «Где поземка стелется, пылит по оврагам, где метель столбом, где снежный смерч с полей поднялся, там и она: летит в поземке, вьется в метели! Ни следа не оставит лапами на снегу, не спугнет ни одного подворотного пса, не потревожит домашней твари!»

Метель шлейфом тянется за кысью, тревожа сердце Бенедикта: «И снежные смерчи поднимутся с темных полей, где ни огонька над головой, ни путника на бездорожье, ни севера, ни юга, только белая тьма да метельная слепота, и понесутся снежные смерчи, и подхватят кысь, и полетит над городком смертная жалоба, и заметет тяжелым сугробом мое слабое, незрячее, захотевшее пожить сердце!..»

В рамки пародии-пастиша на пушкинскую «Метель» можно включить и образ Тетери (Терентия Петровича), запряженного в сани Бенедикта. Пушкинский Терешка-кучер - добросовестный человек, исполнительный и немногословный, находящийся с барином в доверительных отношениях: «Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю». В противовес ему Толстая наделяет своего Терентия безудержным желанием пререкаться, хвастать и зубоскалить; даже Прежние, проявившие было к нему милосердие, не выдержали его присутствия и «скрутили, выбросили наружу, наподдали пинка напоследок».

Можно предположить, что толстовский Тетеря, кроме очевидных реминисценций к «Метели» обнаруживает сходство и с другим персонажем, но уже не пушкинского произведения, а пушкинской биографии - Дантесом. Именно Тетеря по недосмотру Бенедикта, становится вхож в хозяйский дом, заслуживает уважение и любовь всех членов семьи, в особенности Оленьки - жены Бенедикта. Тетере - правда, выдержав приличия и сделав это вслед за Бенедиктом - показывают новорожденных детей Оленьки, положение Тетери Бенедикт оценивает, называя вещи своими именами: «полюбовник ее». И именно Тетеря зальет пинзином выдолбленный Бенедиктом памятник Пушкину.

Сожжение идола, а вместе с тем и Никиты Ивановича - инициатора возведения памятника, мыслится Бенедиктом, который уже убежден тестем в необходимости этого действия, как акт жертвоприношения искусству. Тема жертвы искусству неоднократно поднимается в семье Бенедикта. Бенедикта, страдающего от ненароком совершенного убийства Оленька пытается оправдать словами: «Но, папенька, ведь искусство требует жертв». Бенедикт, уговаривающий Никиту Иваныча пойти на казнь, аргументирует это соответственно: «Искусство гибнет со страшной силой. Вам, Никита Иваныч, вот, стало быть, и выпала честь принести жертву».

Пастиш на стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» занимает особое место в романе, становится сюжетообразующим элементом. Татьяна Толстая не только буквализирует метафору: Бенедикт с подачи Никиты Иваныча действительно выдалбливает из дерева памятник Пушкину, расчищает народную тропу, поросшую укропом, которая, впрочем, не зарастает, пока вокруг шеи поэта обмотана бельевая веревка, - но и рассыпает по тексту романа цитаты из стихотворения, самая частотная из которых - «выше александрийского столпа». «Александрийский столп» появляется в романе везде, где подразумевается какая бы то ни было вертикаль («Дозорная башня вышиной выше самого высокого терема, выше дерева, выше александрийского столпа», «Дак мы ж не знаем, Никита Иваныч, сколько в том столпе аршин») или подчеркивается ощущение героем собственной важности в определенный момент: «Дескать, вознесся выше я главою непокорной александрийского столпа, ручек не замараю тяжести таскамши. Обслугу держу».

Отсылки к биографии поэта прочитываются и в веревке на шее обезноженного идола и в желании привязать цепи к ногам второго монумента, разместить который Бенедикт, воодушевленный своим новым званием «Зама по морским и окиянским», планирует на ладье (чтобы уж наверняка выше того самого столпа).

Для Бенедикта памятник Пушкину - буратина и идол, и в сознании Бенедикта эти два понятия не разграничиваются. Для него и куклы из ветоши для отработки приемов санитара - тоже идолы. Для него идол - и подобие иконы, вкладываемой в руку скончавшейся Варвары Лукинишны. До этого момента Бенедикт столько раз повторял слово «идол» по отношению к изготовляемому памятнику, что читатель сам догадывается, что за идола герой вложит в руки умершей. Наскоро нарисованный Бенедиктом образок повторяет и портретные черты Пушкина, и те детали, которые характерны исключительно для созданного Бенедиктом памятника - другого Пушкина он не знает: «какие мы, таков и ты, а не иначе». «Хлюпая носом, Бенедикт сел за стол, взял бересту, повертел. Идола надо... Размял письменную палочку - а давно в руках не держал, - обмакнул в чернила. Идола. Как его рисовать-то...

...Головку вывел ссутуленную. Вокруг головки - кудерьки: ляп, ляп, ляп. Вроде буквы "С", а по-научному: "слово". Так... Нос долгий. Прямой. Личико. С боков - бакенбарды. Позакалякать, чтобы потолще. Точка, точка, - глазыньки. Сюда локоть. Шесть пальчиков. Вокруг: фур, фур, фур, - это будто кафтан.

Похож».

При этом характеристика действий самого процесса изображения идола: небрежность в деталях - «ляп, ляп, ляп», размашистость - «фур, фур, фур», схематичность - «кудерьки <…> вроде буквы "С", «это будто кафтан», - отсылает нас к автопортретам Пушкина, таким же узнаваемым и схематичным, выполненным размашистыми, но уверенными и выверенными движениями.

Предсказуемость реминисценций к Пушкину и цитат из пушкинских произведений к концу повествования усиливается до такой степени, что читатель уже сам готов продолжить тест романа. Так, в эпизоде замысла и осуществления революционного переворота Бенедиктом и тестем его, Кудеяровым, дважды звучит слово «тиран», подготавливая читателя, уже освоившегося в пушкинском тексте Толстой, к полной цитате: «"Тираны мира, трепещите, а вы мужайтесь и внемлите!" - крикнул и Бенедикт из-за тестева плеча».

Пушкин с маленькой буквы, пушкин-кукушкин, идол и божок, шестипалый и кривой, но постоянно цитируемый, полноправно участвующий в формировании композиции сюжета… «Какие мы, таков и ты, а не иначе» - подводит Бенедикт итог своего обращенного к памятнику Пушкину пронзительного монолога, выстроенного совершенно по-гоголевски, с тем же витиеватым синтаксисом, риторическими вопросами, разворачивающимися вглубь текста высказываниями, но при этом сюжетно и интонационно сопоставимого и со стихотворением В.Маяковского «Юбилейное». Бенедикт, как и лирический герой Маяковского, ищет в Пушкине живое, настоящее, созвучное себе и своей судьбе: «Что, брат пушкин? И ты, небось, так же? Тоже маялся, томился ночами, тяжело ступал тяжелыми ногами по наскребанным половицам, тоже дума давила?»

И шестипалый выходит Пушкин, и затылок у него плоский (и чего только еще не припишут ему в нашем, не романном, мире народная молва и лихие интерпретаторы), и это тоже нужно для того, чтобы приблизить Пушкина к новой для него реальности, где у каждого есть хоть какое-нибудь да последствие. Эпитет «шестипалый» обыгрывает эпитет «шестикрылый» из стихотворения «Пророк»: Лев Львович, из диссидентов, увидев памятник, выдолбленный Бенедиктом, «высказал»: «Ну чистый даун. Шестипалый серафим. Пощечина общественному вкусу». В романе Толстой пара «Пушкин - даун» станет крайней точкой снижения образа поэта.

Что же получается? Толстая дискредитирует Пушкина? Играет с ним? Обращается к нему, как к бессмертному, вечному и совершенному образцу? И первое, и второе, и третье. Постмодернистская игра Толстой - это и деконструкция, и отказ от классической традиции, и, одновременно, оглядка на неё, как на точку отсчета. Толстая любовно и бережно относится к текстам Пушкина, но одновременно полемизирует с ним, при этом, как и ее герой, хочет очистить Пушкина от ненужного глянца, освободить его от груза штампов - «гений», «идол» - и любить его «живого, а не мумию»…

Методический комментарий

</ Знакомство с творчеством современных писателей происходит в 11 классе обзорно. Одновременно с творчеством Т.Толстой изучаются значимые фигуры литературного процесса В. Белов, А. Битов, В. Маканин, А. Ким, Е. Носов, В. Крупин, С. Каледин, В. Пелевин, Л. Петрушевская, В. Токарева, Ю. Поляков и др. Поэтому целесообразно будет использовать задачу для группы обучающихся, для самостоятельного изучения.