Научно-исследовательская работа на тему: Художественная специфика воплощения женских образов в рассказах Л.С.Петрушевской

Научно-исследовательская работа

на тему:

Художественная специфика воплощения

женских образов в рассказах

Л.С.Петрушевской

Работу выполнила ученица 10 А класса

Хакимова Зиля Наилевна

гимназии № 14 Авиастроительного

района г. Казани Республики Татарстан

Научный руководитель:Вахитова М.А..,

учитель русского языка и литературы

высшей квалификационной категории.

Казань-2014

Оглавление

Введение………………………………………………………………… 3

Глава 1. Своеобразие прозаических произведений

Л. Петрушевской ………………………………………………………. 5

1. Тематика и проблематика творчества ………………………….. 5

2. Особенности стиля рассказов Л. Петрушевской, их языковое своеобразие………………………………………………………. 9

1.3. Связь произведений Л. Петрушевской с культурой и литературной традицией конца XIX - начала XX вв……………………………………… 11

Глава 2. Художественная специфика воплощения женских образов в рассказах Л. Петрушевской……………………………………………… 15

2.1. Рассказ Л. Петрушевской «Свой круг»…………………………. 22

2.2. Повесть Л. Петрушевской «Время ночь»………………………. 24

Заключение…………………………………………………………… 31

Список использованной литературы …………………………….. 35

Введение

Современную литературу часто называют литературой «другой», пытаясь отчасти противопоставить ее классической традиции и современному читателю, видя в ней порой тенденции разрушительства, жестокости и в целом негативизма. Так, известный ученый-литературовед В. А. Чалмаев связывает современную литературу с эйфорией разрушительства, которая, на его взгляд, «в конце ХХ века приняла характер открытой неприязни ко всем предшествующим эпохам». Такое противопоставление: другая литература - и просто литература - имеет, на наш взгляд, явную тенденциозность, стремящуюся, резко противопоставить классику и современность. Однако нельзя игнорировать тот факт, что объекты и субъекты в одном литературном пространстве всегда взаимосвязаны и вытекают один из другого. «Другая» литература, без сомнения, и есть тот результат и то продолжение единого литературно-исторического процесса, который объединяет все традиционное и новое. С этих позиций интересны слова современного критика И. Кукулина. Он считает, что одним из важных глубинных процессов литературы 90-х годов ХХ века является «не смена литературных традиций, а изменение отношения к традиции, изменение самих способов ее трансляции».

К этой «другой» литературе часто относят и творчество одного из видных представителей современной литературы - Людмилы Петрушевской. Ее пьесы, сказки и рассказы становятся не частым объектом исследования ученых-филологов. В целом рассмотрен характер стилистики автора, своеобразие тематики и проблематики. Однако, на наш взгляд, мало уделено внимания типичному женскому образу в рассказах Петрушевской. В своем исследовании мы попытаемся представить специфику художественного воплощения этого образа в рассказах писательницы. В этом заключаются актуальность и научная новизна данного исследования.

Цель нашего исследования - рассмотреть характер прозы Л. Петрушевской и раскрыть специфику художественного воплощения образа женщины в рассказах писательницы.

Цель работы предполагает решение следующих задач:

1. Рассмотреть своеобразие прозы Л. Петрушевской путем анализа критических и литературоведческих работ;

2. раскрыть характер художественного воплощения женских образов в рассказах писательницы, обращая внимание на своеобразие тематики, проблематики, стиля автора.

Объектом нашего исследования является художественное своеобразие творчества Л. Петрушевской.

Предмет исследования - своеобразие и специфика художественного воплощения женских образов в рассказах Л. Петрушевской.

Глава 1. Своеобразие прозаических произведений Л. Петрушевской

1.1. Тематика и проблематика творчества Л. Петрушевской

В 70-е годы появилась «новая волна» литературы. Эта литература была неоднородна и авторов зачастую объединяла лишь хронология появления их произведений да общее стремление к поиску новых художественных форм.

Среди произведений «новой волны» появились книги, которые стали называть «женская проза». К «женской прозе» относят произведения Л.Петрушевской, В.Токаревой, Г.Щербаковой, Т.Толстой… Но это явление до сих пор не исследовано, критической литературы почти нет, а книг на полках магазинов появляется все больше и больше.

Л.С. Петрушевская - одна из самых ярких писательниц конца XX века. Ее рас­сказы долго не публиковали, находя различные предлоги для многочисленных от­казов. Но подлинный художник все равно рано или поздно найдет дорогу к серд­цам и умам своих читателей. Именно поэтому сейчас рассказы Петрушевской не сходят со страниц журналов. Уже вышли отдельные издания ее произведений. Все больше и больше появляется поклонников творчества Петрушевской. Совре­менная критика называет ее рассказы «прозой новой волны», так как в них есть композиционная и стилистическая необычность, переосмысление известных про­изведений классики. Вечным темам писательница дает оригинальную трактовку. Но не только интерес литературоведов свидетельствует о возросшей популярно­сти Л. Петрушевской. Она давно завоевала любовь читателей. Чем же интересны ее произведения?

Людмила Петрушевская среди современных писателей стоит особняком. Ее пьесы и рассказы не могут не заставить человека думать о жизни, о смысле и цели существования. Она пишет, прежде всего, о проблемах, волнующих людей, о наи­более важных вопросах, интересующих человека.

Людмилу Петрушевскую долго не печатали, так как ее рассказы считали слишком мрачными. В одном рассказе - самоубийство («Грипп»), в другом - по­мешательство («Бессмертная любовь»), в третьем - проституция («Дочь Ксении»), в четвертом - прозябание несчастной семьи запрещенного и забытого писателя («Козел Ваня»). В своих произведениях Петрушевская описывает современную жизнь, дале­кую от благополучных квартир и официальных приемов. Ее герои - незаметные, замученные жизнью люди, тихо или скандально страдающие в своих коммуналь­ных квартирах или неприглядных дворах. Автор приглашает нас в ничем не при­мечательные служебные конторы и на лестничные клетки, знакомит с разнооб­разными несчастьями, с безнравственностью и отсутствием смысла существова­ния.

Темы для своих рассказов Петрушевская обычно берет из череды повседнев­ных событий. Писательница показывает мир, далекий от благополучных квартир и официальных приемных. Писательница показывает нескладную жизнь, в которой отсутствует какой-либо смысл. Привычные для каждого читателя картины, не мешают автору под­нимать и решать серьезные нравственные проблемы. Петрушевская пишет не­большие по объему рассказы, занимающие 2 - 3 странички. Они столь необычны, что после первого прочтения могут вызвать недоумение: о чем же все-таки идет речь?

Своими пьесами и рассказами она создала автономный, по своим законам существующий мир, часто страшный от бедственного и безнадежного положения внутри этого мира его жильцов.

В ее произведениях ежесекундно разыгрываются микротрагедии обстоятельств - исключительно внешних, бытие катастрофически доламывает сознание, сознание вдогонку не­умолимо формирует бытие. Проблемы сугубо материального свойства - нет де­нег, плохо с жильем и болезни, болезни, болезни.… Даже смерть - а она частый гость в этом царстве материализма - выглядит какой-то поразительно плотской, телесной. Человек здесь словно вовсе не задумывается о цели и смысле ни жизни, ни смерти, да вряд ли и вовсе помнит о таких вещах - подобные умствования мо­ментально выбросили бы его за границы очерченного Петрушевского мирка. Че­ловек умирает, просто чтобы перестать жить, смерть воспринимается здесь как еще одна неразрешимая материальная проблема.

Персонажи прозы Петрушевской, за редким исключением, не живут, а выживают. Естественно, что подобный взгляд на человеческое существование потребовал плотного бытописания, подчас натуралистического. Вещные, бытовые детали отобраны точно и наполнены психологическим содержанием.

Здесь все несчастны, и это понятно - материальный мир полон ловушек, он всегда поймает тебя, не в одну так в другую, а средства выбраться из нее, в преде­лах этого мира, нет. Вот и бьются они как рыба об лед изо дня в день, и борьба эта заранее обречена на провал.

Автор приглашает нас в ничем не примечательные служебные конторы и на лестничные клетки, знакомит с разнообразными несчастьями, с безнравственно­стью и отсутствием смысла существования. Самое главное и самое неприятное, о чем она твердит неустанно, - это ката­строфическое отсутствие любви. В мире, где обитают герои Петрушевской, любви нет - принципиально, всеобъемлюще.

Есть родственные связи, которые невозможно разорвать, мучительные для обеих сто­рон, есть сожительства между супругами, есть даже страсти и измены, зачатия и рождения детей и надрывные заботы об этих детях, но вычленено и исключено самое важное и единственно способное подавлять эгоизм звено - любовь, терпе­ние, самопожертвование.

Человек в мире Петрушевской, по сути, оставлен наедине с собой, ибо не умеет выйти за пределы себя - вроде молекулы инертного газа, не вступающей в реакции ни с себе подобными, ни с чужими. Для любви надо уметь взять и отда­вать, ему же нечего предложить, и что брать он тоже не знает. Конечно, как писатель профессиональный, к тому же классик, Петрушевская в каждом из рассказов показывает относительно счастливый конец. Основные хеппиэнды - любовь и смерть, как порознь, так и парою.

Еще одна особенность - при желании можно отыскать любую аналогию че­ловека и животных. Вот, например, бегемоты. Когда в жизни этих зверей наступа­ет брачный период, то самцы, как положено самцам, всячески фигуряют перед своими дамами: дерутся и прочее. Однако бегемотиха не всегда вы­бирает победителя. Своим возлюбленным она признает того мужчину, который, крутясь вокруг себя, дальше и усерднее других сможет разбрызгивать помет. Петрушев­ская руководствуется тем же принципом.

Основная тема большей части рассказов, повестей и сказок Петрушевской - изображение женской любви - к мужчине, детям, внукам, родителям. Скромная библиотекарь Пульхерия, героиня рассказа «По дороге бога Эроса», увидела в своем возлюбленном не седого и немолодого человека, сумасшедшего гения, а мальчика, «ушедшее в высокие миры существо, прикрывшееся для виду седой гривой и красной кожей». Пульхерия отдала всю себя этому чувству. Но за редкими исключениями эта любовь рисуется как родственная - к родителям и т.д. Изображение жизни семьи диктует писателю обращение к жанру семейного рассказа или семейной повести. Однако под пером Петрушевской эти жанры чуть ли не соединяются с жанром готического романа.

И неудивительно, ведь в семье она чаще всего видит распад: неверность одного или обоих супругов, ад ссор и склок, обжигающие потоки ненависти, борьбу за жилплощадь, вытеснение кого-то из членов семьи с этой жилплощади, приводящее к нравственной деградации либо мешающее герою обрести место в социуме (повесть «Время ночь»).

3. Особенности стиля рассказов Л. Петрушевской,

их языковое своеобразие

Невозможно не сказать о своеобразном языке Петрушевской. Писательница на каждом шагу пренебрегает литературной нормой, и если у Зощенко, например, автор выступает от имени внелитературного рассказчика, а Платонов создал соб­ственный язык на основе общенародного, то тут мы имеем дело с вариантом той же задачи. Петрушевская при отсутствии рассказчика пользуется языковыми на­рушениями, встречающимися в разговорной речи. Они не принадлежат ни рас­сказчику, ни персонажу. У них своя роль. Они не воссоздают ту ситуацию, при которой возникают в разговоре. На таком необычном построении и звучании и держится ее проза. Петрушевская пишет короткие рассказы. Но это не миниатюры, не этюды или зари­совки, это рассказы, которые и короткими-то не назовешь, если учесть объем вхо­дящего в них жизненного материала.

Странное разбирательство - вот что такое жизнь в рассказах Петрушевской. Она лирик, и, как во многих лирических стихах, в ее прозе нет лирического ге­роя и не важен сюжет. Ее речь, как речь поэта, сразу о многом. Конечно, не всегда сюжет ее рассказа непересказуем и незначителен, но главное в ее прозе - всепо­глощающее чувство, создаваемое потоком авторской речи. В литературе шестиде­сятых - восьмидесятых годов Людмила Петрушевская не оставалась не замеченной бла­годаря ее способности соединять поэзию и прозу, которая придает ей особую, не­обычайную манеру повествования.

Еще одно свойство прозы Петрушевской - она всеми силами скрывает, подавляет и сдерживает свои чувства.

Огромную роль в своеобразии ее рассказов играют повторения, создающие впечатление упорной сосредоточенности, которая владеет автором до забвения формы, до пренебрежения «правилами хорошего стиля».

Например, в рассказе «Удар грома» только в одном абзаце четыре раза по­вторяется слово «факт» и три раза «плоскости». Видно заинтересованность в предмете совершенно переключила внимание рассказчика с формы речи на суть дела. Не будет преувеличением сказать, что весь текст буквально прошит повто­ряющимися словами и словосочетаниями, которые изредка разбавлены выпадаю­щими из стиля и потому особенно красноречивыми выражениями вроде «нежные лепестки» (о люстре).

В прозе Петрушевской пересекаются два языка - протокольно-канцелярский и разговорно-бытовой. Они образуют устную речь, немного угловатую, иногда аналогичную, но точно воспроизводящую абсурд, ставший законом жизни. Автор говорит путано и странно, с одной стороны, прикрываясь канцеляризмами («трудности финансового и жилищного характера», «с разрешения руководства», «очередной приход»), с другой - впадая в смешные нелепости разговорной речи («никто в мире не взялся бы за это дело, говорит, что все это плохо кончится»).

Язык рассказов Петрушевской позволяет точно передать «больное» сознание героев, иногда не замечающих, что срывается с их уст. Сталкиваясь с враждебны­ми обстоятельствами, пытаясь противостоять официозу, они «заговаривают ему зубы» его же языком, путаясь, теряясь, «корчась в корявых оборотах». Незави­симо от содержания рассказа автор с помощью грамматических средств развора­чивает перед нами печальную тяжбу героя с судьбой. Так происходит и в «Ударе грома». В одном абзаце шесть раз появляется вводное слово «может быть».

1.3. Связь произведений Л. Петрушевской с культурой и литературной традицией конца XIX - начала XX вв.

Современная русская литература переживает ситуацию, явно схожую с той, которая сложилась в стране и культуре на рубеже XIX - XX веков, ощущение пошатнувшихся основ, резкое изменение взглядов на общепринятые и общепри­знанные ценности, моральные, социальные, политические, эстетические принци­пы, богатейшее разнообразие жанров, стилей, направлений. Распалась прежняя система ценностей, казавшаяся вечной и непререкаемой. Советская идеология, отбросив прежние, христианские нормы жизни, моральные заповеди, представления о главных принципах жизни, теперь рухнула сама, а вме­сте с ней рухнули и те жизненные установки, которые она провозгласила. Ушли в прошлое прежние герои литературы: покорители, целители, героиче­ские рабочие, мудрые руководители колхозов и заводов, бюрократы, которых по­беждали новаторы.

Точно также оказались теперь бессмысленными моральные установки: борьба как смысл жизни, победа любой ценой, идеология как основа общества.

Наша литература стремится к гармонии. Ее главная цель, ее важнейшая черта, ее фундамент - гармонизация жизни, когда человек находит естественное душевное равновесие с миром и Богом.

Реалистическая проза первой испытала на себе удар разрушителей, но, к сча­стью для читателя, устояла. Изображение жизни в формах самой жизни, с опорой на ощутимые чувственно образы, на реальный сюжет, стержнем которого являет­ся человеческая биография, глубокий интерес к человеческой душе, не превра­щенной в конгломерат смутных, неопределенных, звериных инстинктов, - все это не могло в одночасье исчезнуть даже в условиях распада. Но реализм сохранил не просто верность «натуре» - историческую достовер­ность событий, русский язык без новоявленного словесного мусора, опору на ха­рактер, - но и веру в гуманистическую миссию художника.

В творчестве Л. Петрушевской реализм оказался в известной опасности от избытка натурализма, от концентрации грязных подробностей, явной ущербно­сти судеб людей. Автор исходит из принципа: литература - репетиция сострадания. И чем ущербнее, несчастнее, в известном смысле «футлярнее» (т.е. более замкнутое, погло­щенное своей бедой) сознание, тем необходимее найти путь к состраданию. Тя­жело читать о бедах - еще тяжелее жить среди бедолаг и не обозлиться.

Помимо того, что в прозе Петрушевской четко выделяется своеобразие реа­лизма, ее произведения все-таки относятся к постмодернизму, и ее называют про­зой «новой волны».

Проза «новой волны» имеет свои особенности, например, - ироничность, па­родийность изображения. Пародия - особое настроение произведения, когда используются знакомые, узнаваемые сюжеты, образы, композиционные приемы. Это и необычность, социальная сдвинутость характеров и обстоятельств, и замас­кированность, скрытость авторских позиций, демонстративное нежелание давать нравственную оценку происходящему в произведении, и устраненность от всего, что можно определить как официальную, общепринятую точку зрения, какую-то постоянную оппозиционность буквально всему устоявшему в обществе, и демон­стративное включение в произведение того, что прежде рассматривалось как не­приличное, запретное, и ироничность, делающая неоднозначным авторское отно­шение к героям и событиям, и использование приемов пародирования, и обраще­ние к иной реальности, фантастическое или, скорее, сюрреалистическое видение мира. И все-таки это не главные черты, это скорее формальные, хотя весьма раз­личимые признаки «новой волны». Но есть основные, которые и отличают «дру­гую прозу» от традиционной, прежде всего русской классической. В мироощуще­нии, в художественном его выражении в прозе «новой волны» воплощаются три основных постулата:

а) Нет больше веры в высший смысл и особую, надличностную цель челове­ческой жизни. Нет никакой великой цели у человека, нет ее и у человечества в це­лом.

б) Действительность иррациональна, непостижима, непредсказуема и непо­знаваема, поэтому искусство вовсе не высокий акт творения, а только игра, и все разговоры о художнике - творце и пророке, о высшем назначении творчества нужно оставить в прошлом.

в) Не только нет никакой абсолютной истины, но вообще не существует возможности установить эту истину, нет критериев добра и зла.

Вот эта идейная основа, так расходящаяся с нравственными и философскими принципами русского постмодернизма.

Постмодернизм, несомненно, явление весьма неординарное, это не мода и не западное поветрие, а его представляют писатели, наделенные даром слова, чутким сердцем.

В том, что Людмила Петрушевская - классик, нет никаких сомнений. Ее книги выходили во всевозможных видах: от брошюрок на скрепочках и глянцевых то­миках в цветочек до собрания сочинений, что есть, конечно же, главный признак «классичности».

Второй признак - суперпрофессионализм - умение работать с завидной изо­бретательностью: пьесы, повести, рассказы, сказки, даже поэтические столбцы.

Третий признак, который можно сформулировать при помощи самодельного афоризма «Классик должен писать много», тоже присутствует. На творческий за­стой Петрушевская не отвлекается, исправно поставляя прозу в журналы.

Но несмотря на все это - один из лучших современных прозаиков, несмотря на премию, несмотря на издание собрания сочинений, по-прежнему остается как бы на скамейке запасных Главного Литературного Матча.

Проблема в том, что творчество Петрушевской несовременно - не в том, ко­нечно, смысле, что она пишет не так, не то и не о том, что потребно человеку в настоящее время. Она предлагает читателю хлеб, а он жаждет взбитых сливок, либо кровавого ростбифа (если это читатель массовый) или же (если это эстет и интеллектуал) такого сложного, но безвкусного блюда, какому и названия нет.

Главное, что объединяет нечитателей Петрушевской, - это потребность в принципиальном нежизнеподобии, в некоем отрыве от бытия и погружении в мир иллюзий, в первом случае эмоциональных и интеллектуальном во втором.

О семейных нечистых тайнах пишут многие - чистое слишком пресно. От­чего же именно Петрушевская достигла такой концентрации всепоглощающего черного цвета? Возможно, дело не в том, что видеть, а как смотреть? Ответ на­шелся в сказках: «Сам волшебник женщин не любил (так же, как и мужчин), он уважал только слабых стариков, старушек и больных детей, несмотря на их ка­призы и скверные характеры…» Это автор - о себе! Волшебница, которая не лю­бит людей. Как называет таких волшебниц русский фольклор, мы прекрасно знаем - Людмила Петрушевская.

Сегодняшние рассказы Л. Петрушевской вообще как бы сворачиваются в ко­мок. Скомканная, нервическая скороговорка - невнятица заменяет и психологию персонажей, и подоплеку ситуаций.

Глава 2. Художественная специфика воплощения женских образов в рассказах Л. Петрушевской

Как правило, Петрушевская пишет о женщинах. Скорее так: пишет она и о мужчинах, и о детях, но всегда - с женской точки зрения.

Особенностями ее прозы являются особенности исследования социально-психологических и нравственных координат современной жизни: отстраненность от злободневных политических страстей, внимательность к глубинам частной жизни современного человека. Душа конкретного, «маленького» человека для «женской прозы» Петрушевской не менее сложна и загадочна, чем глобальные катаклизмы эпохи. Круг общих вопросов, решаемых «женской прозой» - это проблема отношений между человеком и окружающим его миром, механизмы отношения и оподления или, напротив, сохранения нравственности.

Таким образом, главный объект внимания Петрушевской - женщины, может быть, потому, что они наиболее уязвимы в этом смысле, и оттого парадокс становится более явным, а может быть, потому, что заключают в себе квинтэссенцию этого сугубо материального мира, из которого вычтено духовное начало.

«Она во главе своей стаи, и вот вам вид: коротковато острижена, какие-то парикмахерские пружинки, дешевая завивка, мертвые волосы после свежесделан­ной химии, далее: выщипанные и выкрашенные сине-черной краской брови, рот намазанный, разумеется, но тоже как-то дешево. Вся красота, как говорится, из аптеки рупь двадцать баночка». Это женщина из простых.

Под стать внешним прелестям русских женщин и их внутренняя красота. Ге­роини Петрушевской берут с собой детей, дабы застукать мужа в объятиях лю­бовницы («Майя из племени майя»); выгоняют из дома беременных жен своих сыновей («Маленькая Грозная»); читают чужие дневники («Время ночь»); нена­видят близких («Гимн семье»); столь же неприязненно относятся к подругам («Лайма и Мара»)…

Женщина Петрушевской всегда одинока - даже если есть муж и даже муж плюс любовник. Это отношения самки с самцами, сожительства - в лучшем слу­чае. Нет соединения, прорастания, потому что брак всегда формален и, следова­тельно, непрочен, как конструкция без крепежа, ветер дунул - и рухнула. Потому самка всегда не доверяет самцу, привязать его нечем, а он, по ее убеждению, все­гда глядит в лес.

Мужчина у нее всегда ущербен - слаб, безволен, безответствен, это самый ненадежный компонент системы, в пределе стремящийся к нулю.

И дети - почти что детеныши. Женщина по мере сил кормит, вылизывает, но всегда с надрывом, с какой-то обидой - почему только я? Внутри постоянное не­осознанное желание как-то спихнуть, отделаться, переложить на другого. На кого? Мать, она же бабушка, точно такая же, с тем же опытом противостояния бытию, с ощущением обманутости жизнью, недоданности - она сама «мучилась», теперь помучайся ты.

Еще одной особенностью стало то, что в прозе писательницы наличествуют всевозможные архетипы (невинной жертвы, сироты, матери, проститутки и т.д.). Разговоры именно об архетипах в применении к прозе Л. Петрушевской вообще основываются, скорее всего, на том, что при всей точности, с которой писатель­ница воспроизводит массу тяжелейших житейских обстоятельств, рисует она не столько человека, сколько именно эти обстоятельства, не столько душу его, сколько грешную его телесную оболочку. Человек у нее проваливается во мрак обстоятельств, как в черную дыру. Отсюда, видимо, такое пристрастие писатель­ницы к накоплению признаков этих обстоятельств - начиная от пустых тарелок, дыр и всевозможных пятен и кончая бесчисленными разводами, абортами и бро­шенными детьми - признаков, воспроизведенных метко, бес­страшно и исключительно узнаваемо. Благо, живем мы все в том же самом тягост­ном и давящем быте, но, увы, редко раскрывающих что-то стоящее за ними.

Словом, речь тут надо вести не об архетипах, а о том, что проза Л. Петру­шевской рассчитана на иное: на то, чтобы читатель воспринимал ее как бы сквозь призму сегодняшней жуткой жизни, которая лезет в глаза буквально со всех сторон. У каждого из нас есть подобные примеры: где-то дети ненавидят ро­дителей и выживают их из дома, у кого-то нищета царит такая, что в счет идет каждая картофелина, а кто-то страдает у постели безнадежно больного ребенка. Все мрак, все ужас, и Л. Петрушевская в немыслимой степени концентрирует это на пространстве своей прозы.

Критика изыскивает сегодня в прозе Л. Петрушевской не только архетипы, но и взятые на себя обязанности «доктора по женским болезням», полнейшую безрелигиозность сознания, безрелигиозность первобытную, матриархальную, не­оязыческую, бескрайнее погружение в неразрешимые бытовые проблемы. Все это, видимо, так и есть, но связано оно с безличностью ее художественного мира. Ибо христианская культура, в отличие от неоязыческой, стоит на утверждении непременной человеческой индивидуальности.

Главный мотив и предмет творчества писательницы - скандалы, истерики, измены, разводы, рукоприкладство, ложь, обман и вранье, доводящие людей до умопомрачения и смерти (со множеством изощренных ва­риаций). В этот мотив вплетается непременно и женский образ, который также морально ущербен и изуродован жестокими житейско-бытовыми отношениями. Похожие друг на друга женские образы мы видим и в книге Л. Петрушевской «Бал по­следнего человека. Повести и рассказы». Изданная в Москве в 1996 году, она, веро­ятно, мало отличается от других, а скорее являет собой квинтэссенцию творческо­го кредо писательницы.

Возьмем для начала заглавный рассказ, вернее, новеллку, в основе кото­рой, конечно же, лежит любовь, но не та возвышенная, о которой человечество узнало более трех тысяч лет назад в «Песне песней», а «настоящая», «сегодняш­няя», мрачная, унизительная и безнадежная. Начинается он (она) с причитания: «Ты мне говори, говори побольше о том, что он конченый человек, он алкого­лик, и этим почти все сказано, но еще не все…» Про «не все» ряд ли стоит и упо­минать, поскольку это еще один очень литературный штамп: «он» живет на иж­дивении своей матери.

Л. Петрушевская пишет о том, как Иван выпивает примерно ведро в гостях у своей сестры, где сидит в углу дивана безнадежно любящая его женщина, сидит и молча страдает, так как все понимает, все знает, но поделать ничего не может. Этот рассказ помещен писательницей в рубрику «Бессмертная любовь». И это все о ней (и о нем), а почему «бал последнего человека», не хочется и рассуждать…

Вот такая она постсоветская любовь, не имеющая отношения ни к вечным вопросам, ни к бессмертию души, и вообще к живым людям, которые так мало похожи на героев писательницы, выискивающей только тяжкое и мрачное в чело­веческих отношениях. Вероятно, чтобы как-то скрасить все некрасивости своей прозы, которые, надо признаться, очень скоро утомляют и непредвзятого чита­теля, уже вышедшего из подросткового возраста, писательница часто использует литературные реминисценции (подростки об этом не догадываются, но люди, по­лучившие образование еще в советской школе, их видят невооруженным глазом).

Например, в рассказе «Рассказчица» выведена юная героиня, которая всем желающим (и не желающим тоже) рассказывает о себе всю подноготную, не сты­дясь никаких подробностей… Она тоже со своей историей попала в рубрику «Вечная любовь», что понять довольно трудно.

Следуя чеховской традиции, писательница все свои выводы оставляет в так называемом подтексте, который у Чехова был основан на врожденной деликатно­сти и чувстве благоприятного такта, не позволявшего ему развешивать на страни­цах своих повестей грязное белье даже самых отрицательных героев и смаковать постыдное и грязное, выдавая это за правду жизни.

У Петрушевской есть и короткие рассказы, в которых также ярко выведены женские образы.

Например, рассказ «Дядя Гриша» написан от первого лица. Молодая женщина снимает на лето часть сарая в подмосковном поселке и невольно наблю­дает жизнь своих хозяев: дяди Гриши, тети Симы и их взрослых детей. И вот странность: она о них не рассказывает, а только упоминает. Может быть, потому не рассказывает, что ничего не происходит? Да нет, происходит, еще как проис­ходит - дядю Гришу убивают.

Но об убийстве мы узнаем от нее почти случайно, из попутного, сделанного вскользь замечания. Чуть ли не в каждом абзаце обсуждается опасность одиноко­го проживания на отшибе, вступающая в противоречие с чувством безопасности, которое испытывает героиня и которому, удивляясь, она придает какое-то преуве­личенное значение. Мотив опасности (безопасности) звучит на протяжении всего рассказа. Так основательно исследуется этот вопрос, что вырастает почти в про­блему. Зачем - не сразу разберешь, но именно он формирует сюжет, который сам по себе на удивление мало о чем говорит: кто находится в опасности, остался не­вредим, а тот, кто ее не ждал, сражен своенравным роком. Что-то водевильное, анекдотическое содержится в капризе обстоятельств, несмотря на убийство. Смысл складывается из разнородных элементов, из обмолвок и повторов, топтания на месте, проходных сценок и отступлений, сплошного, можно сказать, отступления, ибо отсутствует сюжетная линейность.

Вместо того чтобы развиваться, сюжет у Петрушевской концентрируется вокруг какого-то од­ного момента или эпизода. Например, рассказ «Удар грома». Само произведение концен­трирует внимание на одном моменте. Вмешательство в телефонный разговор третьего лица, очевидно, по параллельному телефону, было воспринято героиней как удар грома и положило конец не только очередному телефонному общению, но и вообще знакомству. Вот, собственно, и весь сюжет, будто застывший на своей кульминационной точке. Однако попутно выясняется масса подробностей, составляющих предысторию и характеризующих общую картину действия. Полу­чается, что смежные обстоятельства влияют на наше понимание происходящего в гораздо большей степени, чем эпизод, оказавшийся в центре внимания. Как бы между делом мы узнаем о восьмилетних отношениях действующих лиц - некоего Зубова и его приятельницы Марины. Нам становятся ясны их семейная жизнь и служебное положение. Но композиционно все эти сведения даются как дополни­тельный материал к минутной ситуации телефонного разговора. Не развертывая, а сворачивая событие, Петрушевская выделяет в нем как бы несущественный эпи­зод - телефонный разговор. Но детали, дорисовывающие ситуацию, создают ощущение полноты жизни. По жанру рассказы писательницы напоминают миниа­тюры, этюды, зарисовки, но сама Петрушевская настаивает на том, что это рас­сказы, которые нельзя называть короткими, если задуматься над глубиной их проблематики и объемом жизненного материала. Свернутость сюжета, на мой взгляд, говорит об огромном напряжении душевных сил автора. Да и как можно оставаться спокойными, когда речь идет об одиночестве среди людей, о беспри­ютности, неустроенности человеческих судеб, о драматических стеченьях обстоя­тельств, ломающих устоявшийся порядок жизни. Л. Петрушевская, как и ее вели­кий предшественник А. Чехов, видит и изображает трагизм мелочей, угнетающую власть повседневности, непросветленную надеждой, искажающую сознание чело­века. Говоря о несчастье героев, писательница как бы сдерживает свои чувства. Однако язык рассказов Петрушев­ской позволяет точно передать «больное сознание героев, иногда не замечающих, что срывается с их уст». Сталкиваясь с враждебными обстоятельствами, пытаясь противостоять официозу, они «заговаривают ему зубы» его же языком, путаясь, «корчась в корявых оборотах». Независимо от содержания рассказа автор с по­мощью грамматических средств разворачивает перед нами печальную тяжбу ге­роя с судьбой. Так происходит и в «Ударе грома». В одном абзаце шесть раз по­является вводное слово «может быть». В нем и неопределенность ситуации, и не­уверенность в себе, и стремление от решения проблем. Запутавшийся в себе са­мом и в мире человек - один из драматических символов нашей эпохи. Это след­ствие страха перед жизнью, желания спрятаться в «футляр» из штампованных фраз, избитых слов, тусклых мыслей, ненужных дел. По мнению Петрушевской, от самого человека зависит, сумеет он преодолеть враждебность и холодность судьбы или согнется под ее ударами. Писательница оставляет за своими героями право на «прозрение», мечтает о «распрямлении» их душ; о возрождении гордо­сти и достоинства. Пессимистическая и неопределенная развязка рассказа про­диктована желанием «разбудить» человека, заставить его бороться за свое сча­стье, сопротивляться обстоятельствам, не бояться «ударов грома».

В рассказе «Милая дама» описан момент отъезда. Человек сидит в такси на заднем сиденье и посылает прощальную улыбку снизу вверх, адресованную мо­лодой женщине, «милой даме», с которой расстается навсегда. То, что читателю сообщается о нем и о ней, «пристегнуто» к этому моменту: в центре сюжета - одна прощальная сцена. Не развертывая, а, наоборот, сворачивая жизненное событие, Петрушевская выделяет в нем проходной эпизод, не итоговый результат: теле­фонный разговор, отъезд такси. Это еще одно свойство прозы Петрушевской: всеми силами скрывать, подавлять и сдерживать свои чувства.

2.1. Рассказ Л. Петрушевской «Свой круг»

Как видно из всего выше сказанного, Петрушевская пишет о женщинах. Ее героиня часто даже выступает в роли рассказчицы, как это происходит и в рас­сказе «Свой круг». Что прежде всего бросается в глаза в характере и облике ее героинь? Пожа­луй, то, что она ни на кого не полагается и не рассчитывает ни на чью помощь, поддержку, сочувствие. Она заранее уверена, что в любой ее просьбе ей откажут, что ее не любят, что если чего-то она и сможет добиться от окружающих ее лю­дей, так только хитростью, только обходным маневром, основанным на ее знании слабостей этих людей. Можно сказать, что она самостоятельна и независима. Можно сказать, что она одинока.

Из-за своей убежденности в том, что ее никто не любит, она не упускает слу­чая сказать в глаза какую-нибудь противную и неприятную правду, из-за которой ее, конечно, тут же невзлюбят еще сильнее. Она считает, что очень умна и язви­тельна и что именно поэтому ее и не любят: «Я человек жесткий, - начинает она рассказ, - жесткий, всегда с улыбкой на полных, румяных губах, всегда ко всем с насмешкой».

Для нее характерно пронизывающее, «жесткое» зрение, заранее лишающее человека возможности высоких чувств, искренности и истинности. Сознательно или бессознательно, но она как бы провоцирует унижающие человека импульсы: унижающие и того, в ком, как предполагает героиня, они возникают, и того, на кого направлены, и того, кто их замечает. Чувство, граничащее с отвращением, ко­торое она внушает всем членам «своего круга», она пытается внушить читателям своим отношением к каждому из героев рассказа. Ее уверенность в несущество­вании или неискренности высоких чувств тем страннее, что именно на этих чув­ствах решает она в конце концов «сыграть», дабы обеспечить счастливое сущест­вование своего сына Алеши после своей смерти.

Любовь к ребенку открывает лучшее в человеке, и это чувство Петрушевская живописует как никто иной.

Героиня поставлена автором в ситуацию экстремальную, когда все человече­ские качества должны проявиться в своем истинном виде. Она обнаруживает у себя симптомы болезни, от которой недавно скончалась ее мать, причем сим­птомы эти быстро прогрессируют. Муж, как это часто случается, ушел к другой женщине, ее подруге, а значит, и маленький сын должен после ее смерти остаться одиноким и беспомощным. И вот здесь проявляется такое самоотвержение, како­му могут позавидовать герои древних трагедий. Они, умирая, надеялись на доб­рую память потомков. Наша героиня жертвует доброй памятью о себе, даже в гла­зах собственного сына (хотя и надеется, что когда-нибудь он поймет ее), чтобы обеспечить для Алеши жизнь в семье, его будущее.

Она не надеется на жалость своего бывшего мужа и своей подруги к ребенку. Но может быть, она все же вызовет жалость к своему сыну за счет ненависти про­тив себя? Вот почему собирает она в опустошенной смертью и семейным небла­гополучием квартире в пасхальную ночь «свой круг» - общих, еще со студенче­ской молодости, друзей своих и своего мужа. «Свой круг», уже, в общем-то, рас­павшийся, чтобы вновь соединить его в ненависти против себя. Избив до крови на глазах у всех Алешу, она покупает этой ценой ему вечное сочувствие и поддерж­ку. Заявлением о том, что отдает Алешу в детский дом, она отводит от него опас­ность попасть туда немедленно после ее смерти. Она знает, что эти люди никогда не повторят поступка, совершенной ею, злодейкой, знает, что теперь ее муж не ударит Алешу, которого раньше награждал пощечинами. Она создает «свой круг» для Алеши ценой отгораживания от себя единственно оставшегося родного чело­века. Как бы ни относились к этой героине Петрушевской, вряд ли можно сказать, что женские характеры в современной литературе мелки и незанимательны.

2.2. Повесть Л. Петрушевской «Время ночь»

Человек и, прежде всего, женщина оказывается в произведениях Л. Петрушевской одиноким перед необъяснимыми обстоятельствами.

Очень характерна в этом плане повесть Л. Петрушевской «Время ночь». На­писанная от первого лица, повесть становится монологом героини, которая посте­пенно, шаг за шагом, теряет все ниточки, связывающие ее с жизнью. Уходит муж, уходит зять, которого она чуть не силой женила на дочери, а теперь подозревает, что он ищет только прописку в ее квартире, попадает в тюрьму и возвращается другим человеком сын, уходит, возвращается и снова уходит, забрав детей дочь, у которой никак не сложится жизнь. Анна Андриановна вынуждена (жизнь такая, разве можно оставить в квартире выжившую из ума старуху и ребенка?) отдать в лечебницу мать.… Сама виновата, сама со всеми порвала, убежденная в своей правоте. Но постепенно в повести появляется тема полной, абсолютной, фаталь­ной разобщенности, непонимания, невозможности общения не только на духов­ном, но даже на бытовом уровне.

Мир повести - замкнутый круг тяжелых жизненных обстоятельств: тесная квартира, в которой живут три поколения людей, неустроенный быт, социальная незащищенность, невозможность получения достоверной информации.

Человек в этой жизни всегда одинок, это не жес­токость, не бездушие, это распад жизни на обломки, которые ничто соединить не может. И Анна Андриановна, проводив машину, которая, кстати, увезла ее вы­жившею из ума мать, захлопнув дверь за дочерью, забравшей детей (а дверь от­крыл внук, любимый, кровиночка, который теперь ушел, даже не глянув на ба­бушку!), садится на диванчик, сжимая в руке пачку снотворного, и вдруг пони­мает, что бабуля теперь - она! Теперь это ее диванчик, теперь она всем в тягость, пришла ее очередь! А за окном - ночь, а в руке - снотворное…

У повести есть краткое предисловие, своеобразный эпиграф:

«Мне позвонили, и женский голос сказал:

- Извините за беспокойство, но тут после мамы, - она помолчала, - после мамы остались рукописи. Я думала, может, вы прочтете…

- Конечно, я понимаю, вы заняты, много работы. Ну, тогда извините».

Так перед нами появляется дневник поэтессы Анны Андриановны, раскрывающий трагедию жизни многодетной семьи.

В повести «Время ночь» мы обнаруживаем практически все основные темы и мотивы, звучащие в творчестве Л.Петрушевской: одиночество, сумасшествие, болезнь, страдание, старость, смерть. При этом используется прием гиперболизации: изображается крайняя степень человеческих страданий, ужасы жизни предстают в концентрированном виде, возникает множество натуралистически-отталкивающих деталей. Тем самым создается впечатление полного погружения в неразрешимые бытовые проблемы героев повести.

Это наш мир, в котором Анна Андриановна была никому не нужна, и даже после смерти она опять никому не нужна, и писатель, совесть нации, ее чуткий нерв, боль, сердце, тоже очень занят, он не может, некогда прочитать какую-то рукопись умершей старухи.… Какая убийственная характеристика, ведь это время - ночь!

Возникает ощущение, что в мире героев повести отсутствует представление о реальном времени. Отсюда возникает одно из значений названия этого произведения: ночью время не ощущается, как бы замирает. Не ощущают времени и Анна Андриановна, и Алена, и Андрей, живущие сиюминутными проблемами, повседневной рутиной. С другой стороны, ночь - время интенсивной духовной жизни, занятое размышлениями, воспоминаниями, самоанализом. Ночью пишутся стихи, ведутся дневники, как это и делает рассказчица: «ночью можно остаться наедине с бумагой и карандашом».

«Время ночь» - это еще и постоянное ощущение всеми персонажами повести тоски, подавленности, душевной тяжести, предчувствие новых проблем и трагедий: «Все висело в воздухе как меч, вся наша жизнь, готовая обрушиться». Кроме того, создается впечатление, что герои постоянно блуждают в темноте, двигаются на ощупь. «Ау, Алена, моя далекая дочь»; «Моя бедная, нищая дочь, ау», - эти восклицания Анны Андриановны, скорее всего, определяют тональность всей повести.

Петрушевская в повести изображает мир, в котором человек не осознает ценности своей жизни и жизни других людей, даже самых близких. В этом произведении мы наблюдаем страшное состояние разъединенности, отчужденности близких людей: дети не нужны родителям, и наоборот. Так, Анна Андриановна пишет о своих детях: «Им не нужна была моя любовь. Вернее, без меня бы они сдохли, но при этом, лично я им мешала».

«Время ночь» - это и состояние безверия, мир без Бога. Религиозное начало в мировоззрении есть только у самой рассказчицы, да и то смутное, неопределенное. И только в конце дневника она просит у всех прощения и напрямую обращается к Богу: «Господи!!! Спаси и помилуй!» Такое состояние души вселяет мысли о безысходности, конце существования. «Жизнь моя кончена», - несколько раз заявляет Анна Андриановна. Подобные размышления бесконечно варьируются и становятся лейтмотивом всего повествования. «Как быстро все отцветает, как беспомощно смотреть на себя в зеркало! Ты-то ведь та же, а уже все…»; «…как лавина стала таять жизнь», - сожалеет рассказчица. «Била хвостом и извивалась в муках», - так образно она определяет свое положение в жизни. Кто виноват в этих бесконечных страданиях? Анна Андриановна находит самое простое объяснение: «О обманщица природа! О великая! Зачем-то ей нужны эти страдания, этот ужас, кровь, вонь, пот, слизь, судороги, любовь, насилие, боль, бессонные ночи, тяжелый труд, вроде чтобы все было хорошо! Ан нет, и все плохо опять».

В тексте рукописи Анны Андриановны часто отсутствуют причинно-следственные связи, логические объяснения поступков персонажей. Думается, это делается намеренно: с целью усиления ужаса восприятия описываемых событий. Этой же цели служит и неразработанность характеров повести. Одновременно можно заметить, что определенный схематизм персонажей делает их обобщенными, универсальными образами. Это применимо и к женским образам. Так, перед нами возникает, например, образ «невинной жертвы», в котором оказываются практически все герои повести. Например, Алена - жертва оставивших ее неверных мужчин. Сама Анна Андриановна - жертва бытовых обстоятельств и своих жизненных взглядов. Можно обозначить и более конкретные человеческие типы: мать семейства (Анна Андриановна и Алена как противоположности этого образа), проститутка (Алена).

Подобная схематичность предполагает также неоднозначность героев, различное понимание сущности их характеров. Например, кем на самом деле является Алена - глупой женщиной и плохой матерью? Или неудовлетворенной личностью, ищущей любви и понимания и потому страдающей? А может быть, это просто авантюристка, неуемная натура, жаждущая приключений? Мы не можем однозначно ответить на эти вопросы и дать объективную оценку героине.

Пожалуй, самым сложным персонажем повести является сама рассказчица. При чтении создалось о ней самое противоречивое впечатление. Это женщина, которая пожертвовала всем ради семьи, или неудачливая поэтесса - «графоманша» (по определению Алены), сделавшая несчастными своих детей? Вначале кажется, что истинным является первое определение. Однако за скупыми строками дневника проступает и «вторая натура» Анны Андриановны: психически неуравновешенная женщина, деспотичная личность, которая крадет и читает дневники своей дочери, подслушивает под дверью ее телефонные разговоры. Об этом она заявляет почти с гордостью: «Все новости были мои». Настораживает также негативное отношение Анны Андриановны практически ко всем остальным персонажам повести. Это проявляется в том, как она описывает их в своем дневнике. Например, муж одной знакомой - «с физиономией гориллы»; обознавшийся прохожий - «грязный, потный»; собственная мать - «кобра»; дочь - «грудастая крикливая тетка»; подруга дочери - «кузнец с усами»; муж дочери - «негодяй, подлец».при этом у нас возникает представление о «жизненном круге», повторяемости ситуаций и обстоятельств. Так, мать Анны Андриановны называла ее мужа «дармоедом» и «ловкачом».

Вызывает сомнение и душевное здоровье рассказчицы. Например, странная история с таблетками для коня, описанная самой Анной Андриановной, указывает на возможное наличие у нее галлюцинаций. На ее сумасшествие намекают и санитары психиатрической больницы в конце повести: «Вас же саму надо, тебя надо в дурдом!»; «Да к тебе надо врача со шприцом!»

Мотив болезни приобретает здесь философское, расширительное значение: весь мир «болен» духовно, но люди не видят и не понимают этого. Рассказчица справедливо предполагает, что «там, за пределами больницы, гораздо больше сумасшедших». При этом она считает, что «главное в жизни - это любовь». Анна Андриановна парадоксальным образом любит свою непутевую дочь, сына, внука, мать и по-своему объясняет это: «Так назначено природой, любить».

Наверное, можно мотивировать подобные изменения, происходящие в лите­ратуре и ее восприятии мира, теми реалиями, которые нас окружают. Общество действительно потеряло многое из того, что еще вчера являлось символом жизни, составляло предмет гордости или просто казалось таким естественным, что не нуждалось в доказательствах. Именно подобная потеря заставляет ощущать тра­гический надлом, боль, состояние утраты чего-то важного, а может быть, пере­жить то чувство, которое испытывает человек, когда оказывается бессильным по­мешать чьим-то мерзким рукам бросить в грязь портрет матери, письмо любимой, боевую награду отца…

Но этот кризис, воспринимаемый многими как катастрофа, связан также с другим, не менее острым, с кризисом ценностей культурных, духовных. Лома­ется, исчезает понимание эстетического и этического идеала. Суть нашей культу­ра, а классическая литература это предельно точно и художественно убедительно доказала, заключалась в том, что она создавала свое понимание идеального обще­ства и личности, а затем сверяла с этим идеалом и героя, и картину жизни, созда­ваемую художником, словно исследуя реальность с помощью этого эталона, про­свечивала реальность, светом идеала осуждая и прославляя, восхищаясь и обли­чая, приговаривая к славе или забвению. У русского читателя существовало убе­ждение, что литература не только может, но и должна влиять на общество. Рус­ский писатель обладает непререкаемым авторитетом, он был совестью общества, его духовным наставником, учителем жизни. Все эти признанные русской класси­ческой литературой реалии отвергают постмодернизм. Литература не имеет ника­кого права создавать влияющий на жизнь миф, чего-то требующий от обычного человека. Книга никакой не учебник жизни, а лишь создание воображаемой ре­альности, игра словами, версия любого явления, которую не следует восприни­мать всерьез.

Это особое пристрастие Л. Петрушевской к невероятным, запредельным жи­тейским ужасам, по совести говоря, иной раз вызывает не что рефлекс отторже­ния, а просто желание возразить. Ибо если писатель не убеждает читателя психо­логически, то есть созданным им художественным миром, то естественно, что в ход идут самые обычные житейские противовесы. В рассказе «Такая девочка, со­весть мира» рисуется архетип проститутки по имени Равиля, которую героиня-рассказчица и окрестила «совестью мира». На несчастную Равилю беду сыпались сызмальства: пьяница-отец, приводивший в дом женщин, сиротство, колонии, притоны… Это, конечно, реальные и страшные трагедии, однако с «совестью мира» все это (во всяком случае на пространстве рассказа) сопрягается плохо. И не верится, что рассказчица, узнав о том, что ее распутный муж собирается прийти в ее дом вместе с новой пассией, чтобы навсегда забрать маленького ре­бенка, тут же пытается повеситься. Но будет она этого делать, про то читателю подскажет элементарное знание жизни. Отнять ребенка не так-то легко даже у пьющей матери, а уж у нормальной и здоровой… да ведь и материнская натура, инстинкт тоже кое-что значат.

Сегодняшние рассказы Л. Петрушевской вообще как бы сворачиваются в ко­мок. Скомканная, нервическая скороговорка-невнятица заменяет и психологию персонажей, и подоплеку ситуации. Невозможно понять, из-за чего в рассказе «Невинные глаза» разрушилась семья с двумя прелестными маленькими мальчи­ками Тишей и Тошей: сквозь судорожное перечисление каких-то событий (отъезд отца с телегруппой к морю, потом бегство из квартиры его жены с детьми) про­свечивают только отдельные яркие вкрапления. То это подчеркнуто трогательные слова одного мальчика о другом («Тося-принц» - Тоша-принц), то «прозрачные, невинные глаза, совершенно не повинные ни в чем» оставшихся полусиротами ребят.

Однако у Петрушевской есть единственный рассказ о светлой и беско­рыстной любви. Он называется «За стеной». Даже если зачеркнуть тот факт, что он помещен в том, где находятся одни сказки, иначе, чем сказку, прочесть его все равно невозможно, хотя формально ничего невероятного там не происходит. Не­вероятна сама возможность такой безудержной самоотдачи, такой чистой и пол­ной любви. «Комплекс несчастий» неизменен - муж умер, ни денег, ни жилья, на руках новорожденный ребенок, - а женщина в конце концов оказывается счастли­вой. Правда, она умела любить - и пожертвовать всем ради спасения смертельно больного мужа, но муж умер, а ребенок родился, она же сумела не возроптать. За это и была вознаграждена такой большой любовью к себе другого человека, слу­чайно узнавшего о ее несчастьях, что он сумел - через время, конечно, - заслу­жить ответную любовь.

Кому живется весело на этой земле, великий поэт так нам и не сказал, но вот, кто всех несчастнее, мы знаем точно: это маленькие и несчастные, бедненькие чиновники и горемычные русские женщины. Они самые несчастные, и, чем дальше, тем сильнее, разворачивается сегодня специальная женская проза.

Заключение

В восприятии постмодернистов и общество, и культура утратили те свойства, которые прежде давали уверенность в ценности жизни, в способности отличать ложь и правду, реальность от вымысла, а значит, просто исчезают ценностные ус­тановки, мир теряет привычные ориентиры.

Анализировать написанное Л.С. Петрушевской довольно трудно не только пото­му, что она очень своеобразно усвоила наследие русской классической литерату­ры, а прежде всего из мрачного однообразия той беспросветности, которая как будто доставляет удовольствие писательнице, очень похожей на одну из своих ге­роинь, которая «болеет острой ненавистью к своему мужу, ненавистью тружени­цы и страдательницы к трутню, к моту и предателю интересов семьи, хотя он ка­ждый вечер возвращался в лоно этой семьи и брал на руки очередного маленько­го, но мать и этот жест трактовала как уловку, как подлый финт провинившегося кобеля…».

Ежесекундно в мире рассказов Л. Петрушевской разыгрываются микротрагедии обстоятельств - исключительно внешних. Бытие катастрофически доламывает сознание, сознание вдогонку не­умолимо формирует бытие. Проблемы сугубо материального свойства - нет де­нег, плохо с жильем и болезни, болезни, болезни… Даже смерть - а она частый гость в этом царстве материализма - выглядит какой-то поразительно плотской, телесной. Человек здесь, словно вовсе не задумывается о цели и смысле ни жизни, ни смерти да вряд ли и вовсе помнит о таких вещах - подобные умствования мо­ментально выбросили бы его за границы очерченного Петрушевского мирка. Че­ловек умирает, просто чтобы перестать жить, смерть воспринимается здесь как еще одна неразрешимая материальная проблема.

Здесь все несчастны, и это понятно - материальный мир полон ловушек, он всегда поймает тебя, не в одну так в другую, а средства выбраться из нее, в преде­лах этого мира нет.

Автор приглашает нас в ничем не примечательные служебные конторы и на лестничные клетки, знакомит с разнообразными несчастьями, с безнравственно­стью и отсутствием смысла существования. Самое главное и самое неприятное, о чем она твердит неустанно, - это ката­строфическое отсутствие любви. В мире, где обитают герои Петрушевской, любви нет - принципиально, всеобъемлюще. Есть родственные связи, которые невозможно разорвать, мучительные для обеих сто­рон, есть сожительства между супругами, есть даже страсти и измены, зачатия и рождения детей и надрывные заботы об этих детях, но вычленено и исключено самое важное и единственно способное подавлять эгоизм звено - любовь, терпе­ние, самопожертвование.

Человек в мире Петрушевской, по сути, оставлен наедине с собой, ибо не умеет выйти за пределы себя - вроде молекулы инертного газа, не вступающей в реакции ни с себе подобными, ни с чужими. Для любви надо уметь взять и отда­вать, ему же нечего предложить, и что брать он тоже не

Как правило, Петрушевская пишет о женщинах. Пишет она и о мужчинах, и о детях, но всегда - с женской точки зрения. Таким образом, главный объект внимания Петрушевской - женщины, может быть, потому, что наиболее уязвимы в этом смысле, и оттого парадокс становится более явным, а может быть, потому, что заключают в себе квинтэссенцию этого сугубо материального мира, из которого вычтено духовное начало.

Женщина Петрушевской всегда одинока - даже если есть муж и даже муж плюс любовник. Это отношения самки с самцами, сожительства - в лучшем слу­чае. Нет соединения, прорастания, брак всегда формален и, следова­тельно, непрочен, ветер дунул - и все рухнуло. Потому самка всегда не доверяет самцу, привязать его нечем, а он, по ее убеждению, все­гда глядит в лес.

Мужчина у Петрушевской всегда ущербен - слаб, безволен, безответствен, это самый ненадежный компонент системы, в пределе стремящийся к нулю. И дети - почти что детеныши. Женщина по мере сил кормит, вылизывает, но всегда с надрывом, с какой-то обидой - почему только я ? Внутри постоянное не­осознанное желание как-то спихнуть, отделаться, переложить на другого.

В реализации женского образа писательница зачастую прибегает к всевозможным архетипам (невинной жертвы, сироты, матери, проститутки и т.д.). Она рисует не столько человека, сколько именно обстоятельства, не столько душу его, сколько грешную его телесную оболочку. Человек у нее и женщина в частности проваливается во мрак обстоятельств. Отсюда, видимо, такое пристрастие писатель­ницы к накоплению признаков этих обстоятельств - начиная от пустых тарелок, дар и всевозможных пятен и кончая бесчисленными разводами, абортами и бро­шенными детьми.

Что прежде всего бросается в глаза в характере и облике героинь Л. Петрушевской? Именно то, что ее героиня ни на кого не полагается и не рассчитывает ни на чью помощь, поддержку, сочувствие. Она заранее уверена, что в любой ее просьбе ей откажут, что ее не любят, что если чего-то она и сможет добиться от окружающих ее лю­дей, так только хитростью, только обходным маневром, основанным на ее знании слабостей этих людей. Можно сказать, что она самостоятельна и независима. Можно сказать, что она одинока. Именно одиночество героинь Л. Петрушевской является главным структурным компонентом образа. Именно оно - одиночество - заставляет героинь писательницы быть жесткими, циничными, по-мужски сильными, часто - равнодушными к окружающим.

Создающийся женский образ разворачивается и в характерной стилистике прозаического текста. Сегодняшние рассказы Л. Петрушевской вообще как бы сворачиваются в ко­мок. Скомканная, нервическая скороговорка - невнятица заменяет и психологию персонажей, и подоплеку ситуаций. В прозе Петрушевской пересекаются два языка - протокольно-канцелярский и разговорно-бытовой. Они образуют устную речь, немного угловатую, иногда аналогичную, но точно воспроизводящую абсурд, ставший законом жизни. Автор говорит путано и странно, с одной стороны, прикрываясь канцеляризмами («трудности финансового и жилищного характера», «с разрешения руководства», «очередной приход»), с другой - впадая в смешные нелепости разговорной речи («никто в мире не взялся бы за это дело, говорит, что все это плохо кончится»).

Язык рассказов Петрушевской позволяет точно передать «больное» сознание героев, иногда не замечающих, что срывается с их уст. Сталкиваясь с враждебны­ми обстоятельствами, пытаясь противостоять официозу, они «заговаривают ему зубы» его же языком, путаясь, теряясь, «корчась в корявых оборотах». Незави­симо от содержания рассказа автор с помощью грамматических средств развора­чивает перед нами печальную тяжбу героя, а чаще героини, с судьбой.

Список использованной литературы

1. Бастриков А.В. Особенности женской картины мира (на материале текстов Л.Петрушевской).

2. Богданова О.В. Современный литературный процесс. В 3-х ч. - М.: Издательский центр «Академия», 2003.

3. Вуколов Л.И. Современная проза в выпускном классе. - М.: Просвещение, 2002.-с.159-166.

4. Нефагина Г. Русская проза второй половины 80 - начала 90-х годов.- Минск, 1998.

5. Петрушевская Л.С. Дом девушек: Рассказы и повести. - М., 1998.

6. Петрушевская Л.С. Бал последнего человека. Повести и рассказы. - М., 1996.

7. Петрушевская Л.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т.1: Проза /Л.С.Петрушевская. - М.: Астрель, 1996.

8. Ремизова М. Вычитание любви // Литературная газета. - 1997.- № 14.

9. Сотникова Т.А. Петрушевская Л.С. // Русские писатели 20 века: Биографический словарь. - М., 2000.

10. Сушилина И.К. Современный литературный процесс в России. - М., 2001.

11. Холодяков И.В. Художественный и духовный мир «другой прозы» // Литература в школе. - 2001. - № 2. - с. 38-40.

12. Холодяков И.В. «Другая проза». Поиски, обретения, потери // Литература в школе. - 2003. - № 8. - с. 29-33.

13. Чалмаев В., Зинин С. Русская литература: Учебник для 11 класса в 2-х ч. - М.: Русское слово, 2003. - Ч. 2.

14. Черняк М.А. Современная русская литература. - СПб., 2004.