КНИГИ ДЛЯ СОЧИНЕНИЙ С КОММЕНТИРОВАНИЕМ ПРОБЛЕМ

426

КНИГА ДЛЯ ЕГЭ

Вопросы, заданные человечеству войной

Какие аргументы можно взять из этого интересного рассказа?

Во-первых, конечно, надо писать о роли матери в жизни человека, Можно о том, что Семен обидел мать, раскаялся, но было поздно...

Во-вторых, о роли друзей в нашей жизни. Не окажись рядом с Семеном этого фронтовика, может, он бы и вернулся домой, к матери...

В-третьих, можно писать о пагубной роли пьянства...

В-четвертых, можно привести пример в осуждение войны, которая так ломает человеческие судьбы.

Е.Карпов

Меня зовут Иваном

В самом конце войны немцы подожгли танк, в котором Семен Авдеев был башенным стрелком.

Двое суток слепой, обожженный, с перебитой ногой Семен ползал меж каких-то развалин. Ему казалось, что взрывная волна выбросила его из танка в глубокую яму.

Двое суток по шагу, по полшага, по сантиметру в час он выбирался из этой дымной ямы к солнцу, на свежий ветер, волоча переломанную ногу, часто теряя сознание. На третьи сутки саперы нашли его чуть живого на развалине древнего замка. И долго удивленные саперы гадали, как мог попасть израненный танкист на эту, никому не нужную развалину...

В госпитале Семену отняли до колена ногу и потом долго возили по знаменитым профессорам, чтобы они вернули ему зрение.

Только ничего из этого не вышло...

Пока окружали Семена товарищи, такие же, как он, калеки, пока с ним рядом был умный, добрый доктор, пока заботливо ухаживали за ним санитарки, он как-то забывал о своем увечье, жил, как все живут. За смехом, за шуткой забывал горе.

Но когда вышел Семен из госпиталя на городскую улицу - не на прогулку, а совсем, в жизнь, то вдруг ощутил весь мир совершенно иным, чем тот, который его окружал вчера, позавчера и всю прошлую жизнь.

Хотя Семену еще несколько недель назад сказали, что зрение не вернется, он все-таки таил в сердце надежду. А сейчас все рухнуло. Семену показалось, что он опять очутился в той черной яме, куда его забросила взрывная волна. Только тогда он страстно хотел выбраться на свежий ветер, к солнцу, верил, что выберется, а сейчас не было той уверенности. Тревога закралась в сердце. Город был неимоверно шумным, а звуки какими-то упругими, и ему казалось, что если он сделает хоть один шаг вперед, то эти упругие звуки отбросят его назад, больно ушибут о камни.

Позади госпиталь. Вместе со всеми Семен ругал его за скуку, не чаял, как из него вырваться, и вот теперь он стал вдруг таким дорогим, таким необходимым. Но туда не вернешься, хоть он еще совсем рядом. Надо идти вперед, а боязно. Боязно кипучего тесного города, но больше всего боязно самого себя:

Вывел из оцепенения Семена Лешка Куприянов.

- Эх, и погодка! Теперь бы только с девчонкой погулять! Да в поле, да цветы собирать, да бегом бы.

Люблю подурачиться. Ну, пошли! Ты чего уперся?

Они пошли.

Семен слышал, как скрипел и хлопал протез, как тяжело, с присвистом дышал Лешка. Это были единственные знакомые, близкие звуки, а лязг трамваев, крики автомобилей, детский смех казались чужими, холодными. Они расступались перед ним, обегали стороной. Камни мостовой, какие-то столбики путались под ногами, мешали идти.

Лешку Семен знал около года. Небольшого роста, он часто служил ему вместо костыля. Бывало, лежит Семен на койке и кричит: «Нянечка, дай костыль»,- а Лешка подбежит и пропищит, дурачась:

- Я тут, граф. Дайте вашу белейшую ручку. Положите ее, светлейший, на мое недостойное плечо.

Так они и ходили в обнимку. Семен на ощупь хорошо знал Лешкино круглое, безрукое плечо, граненую стриженую голову. И вот теперь он положил свою руку Лешке на плечо и на душе сразу стало покойней.

Всю ночь они просидели сначала в столовой, а потом в ресторане на вокзале. Когда шли в столовую, Лешка говорил, что они выпьют грамм по сто, хорошенько поужинают и уедут с ночным поездом. Выпили, как уговорились. Лешка предложил повторить. Семен не отказался, хотя вообще выпивал редко. Водка сегодня шла удивительно легко. Хмель был приятным, не одурял голову, а будил в ней хорошие мысли. Правда, на них невозможно было сосредоточиться. Они были верткие и скользкие, как рыбы, и, как рыбы, выскальзывали, пропадали в темной дали. От этого на сердце становилось тоскливо, но и тоска долго не задерживалась. На смену ей приходили воспоминания или наивные, но приятные фантазии. То Семену казалось, что однажды утром он проснется и увидит солнце, траву, божью коровку. А то вдруг появлялась девушка. Он отчетливо видел цвет ее глаз, волос, ощущал нежные щеки. Эта девушка влюблялась в него, в слепого. О таких много рассказывали в палате и даже книжку вслух читали.

У Лешки не было правой руки и трех ребер. Война его, как он говорил со смехом, разделала под орех. Кроме этого он был ранен в шею. После операции горла он говорил прерывисто, с шипением, но Семен привык к этим, мало похожим на человеческие, звукам. Они меньше раздражали его, чем баянисты, игравшие вальс, чем кокетливое воркование женщины за соседним столом.

С самого начала, как только стали подавать на стол вино и закуски, Лешка весело болтал, довольно смеялся:

- Эх, Сенька, ничего на свете так не люблю, как хорошо убранный стол! Люблю повеселиться - особенно пожрать! До войны мы, бывало, летом всем заводом выезжали на Медвежьи Озера. Духовой оркестр да буфеты! А я - с гармошкой. Под каждым кустом компания, и в каждой компании я, как Садко - желанный гость. «Растяни-ка, Алексей свет-Николаевич». А что ж не растянуть, если просят и винишко уже наливают. И какая-нибудь голубоглазая на вилочке ветчину подносит...

Выпивали, закусывали, тянули, смакуя, холодное густое пиво. Лешка продолжал восторженно рассказывать о своем Подмосковье. Там у него в собственном домике живет сестра. Она работает техником на химзаводе. Сестра, как уверял Лешка, обязательно полюбит Семена. Они поженятся. Потом у них пойдут дети. Игрушек у детей будет сколько хочешь и какие хочешь. Семен их наделает сам в артели, где они будут работать.

Скоро Лешке стало трудно говорить: устал, да и, казалось, перестал верить в то, о чем говорил. Больше молчали, больше пили...

Помнит Семен, как хрипел Лешка: «Пропащие мы люди, лучше б нас поубивало совсем». Помнит, как тяжелее становилась голова, как темнело в ней - светлые видения исчезали. Веселые голоса и музыка окончательно вывели его из себя. Хотелось бить всех, громить, Лешка шипел:

- Не езди домой. Кому ты там нужен такой?

Домой? А где дом? Давно, страшно давно, может,

лет сто назад у него был дом. И сад был, и скворечник на березе, и кролики. Маленькие, с красными глазами, они доверчиво прыгали навстречу, обнюхивали его сапоги, смешно двигали розовыми ноздрями. Мать... Семена звали «анархистом» за то, что в школе, хоть и хорошо учился, но отчаянно хулиганил, курил, за то, что устраивал с братвой беспощадные налеты на сады и огороды. И она, мать, никогда его не ругала. Отец беспощадно порол, а мать только робко просила не хулиганить. Сама давала деньги на папиросы и всячески скрывала от отца Семеновы проделки. Семен любил мать и помогал ей во всем: колол дрова, носил воду, чистил коровник. Соседки завидовали Анне Филипповне, глядя, как ловко управляется сын по хозяйству,

- Кормилец будет,- говорили они,- а мальчишескую дурь семнадцатая вода смоет.

Пьяный Семен вспомнил это слово - «кормилец» - и повторил про себя, заскрипел зубами, чтобы не расплакаться. Какой он теперь кормилец? Хомут на шею матери.

Товарищи видели, как горел Семенов танк, но никто не видел, как Семен выбрался из него. Матери послали извещение, что сын ее погиб. И теперь Семен думал, стоит ли ей напоминать о своей никчемной жизни? Стоит ли бередить ее уставшее, разбитое сердце новой болью?

Рядом смеялась опьяневшая женщина. Мокрыми губами ее целовал Лешка и шипел что-то непонятное. Загремела посуда, перевернулся стол, и земля перевернулась.

Проснулись в дровяном сарае при ресторане. Кто-то заботливый постлал им соломы, дал два стареньких одеяла. Деньги пропиты все, требования на билеты уте-ряны, а до Москвы шесть суток езды. Идти в госпиталь, сказать, что их обворовали, не хватало совести.

Лешка предложил ехать без билетов, на положении нищих. Семену было даже страшно подумать об этом. Он долго мучался, но делать нечего. Ехать надо, есть надо. Семен согласился идти по вагонам, но говорить ничего не будет, притворится немым.

Вошли в вагон. Лешка бойко начал речь своим сиплым голосом:

- Братья и сестры, помогите несчастным калекам...

Семен шел согнувшись, будто по тесному черному подземелью. Ему казалось, что над головой повисли острые камни. Издалека доносился гул голосов, но как только они с Лешкой приближались, гул этот пропадал, и Семен слышал только Лешку и звяканье монет в пилотке. От этого звяканья Семена знобило. Он ниже опускал голову, спрятав свои глаза, забыв, что они незрячие, не могут видеть ни упрека, ни гнева, ни сожаления.

Чем дальше шли, тем невыносимей становился Семену плачущий голос Лешки. В вагонах было душно. Уже совсем нечем было дышать, как вдруг из открытого окна пахнул в лицо ветер, душистый, луговой, и Семен испугался его, отшатнулся, больно ушиб голову о полку.

Прошли весь поезд, набрали больше двухсот рублей и сошли на станции пообедать. Лешка остался доволен первой удачей, хвастливо говорил о своей счастливой «планиде». Семену хотелось оборвать Лешку, ударить его, но еще больше хотелось скорее напиться, избавиться от самого себя.

Пили коньяк в три звездочки, закусывали крабами, пирожными, так как в буфете ничего другого не было.

Напившись, Лешка нашел по соседству друзей, плясал с ними под гармошку, горланил песни. Семен сначала плакал, потом как-то забылся, стал притопывать, а потом подпевать, хлопать в ладоши и, наконец, запел:

А мы не сеем, а мы не пашем, А туз, восьмерка да и валет, А из тюрьмы платочком машем, Четыре сбоку - и ваших нет...,

...Они опять остались без копейки денег на чужой далекой станции.

До Москвы друзья добирались целый месяц. Лешка так освоился с нищенством, что иногда даже скоморошничал, напевая пошленькие прибаутки. Семен уже не испытывал угрызения совести. Он рассудил просто: нужны деньги, чтобы доехать до Москвы - не воровать же? А что пьянствуют, так это временно. Приедет в Москву, устроится работать в артель и заберет к себе мать, обязательно заберет и, может быть, даже женится. А что ж, выпадает другим калекам счастье, выпадет и ему...

Семен пел фронтовые песни. Держался уверенно, гордо подняв голову с мертвыми глазами, встряхивая в такт песне длинными, густыми волосами. И получалось, будто он не милостыню просит, а снисходительно берет причитающееся ему вознаграждение. Голос у него был хороший, песни выходили душевными, пассажиры щедро подавали слепому певцу.

Особенно нравилась пассажирам песня, в которой рассказывалось о том, как на лугу зеленом тихо умирал боец, над ним склонилась старая береза. Она солдату, будто мать родная, руки-ветви протянула. Боец говорит березе, что в далекой деревне его ожидают мать и девушка, но он к ним не придет, потому что с «белою березой навеки обручен», и что она ему теперь «невеста и родная мать». В заключение солдат просит: «Спой, моя береза, спой, моя невеста, о живых, о добрых, о влюб-ленных людях - я под эту песню сладко буду спать».

Случалось, в ином вагоне Семена просили петь эту песню по нескольку раз. Тогда они с собой уносили в пилотке не только серебро, но и кучу бумажных денег.

По приезде в Москву Лешка наотрез отказался идти в артель. Бродить по электричкам, как говорил он,- работа не пыльная и денежная. Только и заботы, чтобы улизнуть от милиционера. Правда, это не всегда удавалось. Тогда его отправляли в дом инвалидов, но он оттуда благополучно убегал на другой же день.

Побывал в доме инвалидов и Семен. Что ж, говорил он, и сытно, и уютно, присмотр хороший, артисты приходят, а все кажется, будто в братской могиле сидишь погребенный. Был и в артели. «Взяли, как вещь, которую не знают, куда сунуть, и поставили к станку». Целый день сидел он и шлепал - штамповал какие-то жестянки. Справа и слева хлопали прессы, сухо, надоедливо. По бетонному полу скрежетал железный ящик, в котором подтаскивали заготовки и оттаскивали готовые детали. Старичок, таскавший этот ящик, несколько раз подходил к Семену и шептал, дыша махорочным перегаром:

- Ты тут денек, другой посиди, да и просись на другую работу. Хоть бы на оттяжку. Там заработаешь. А тут работа тяжелая', а заработку чуть... Да не молчи, а наступай на горло, а то... Лучше б всего взять литровку да с мастером распить. Он бы и давал потом тебе денежную работенку. Мастер у нас парень свойский.

Семен слушал сердитый говор цеха, поучения старика и думал, что он здесь совсем не нужен, да и ему все здесь чуждо. Особенно ясно он ощутил свою неприкаянность во время обеда.

Смолкали машины. Слышался говор и смех людей. Они рассаживались на верстаках, на ящиках, развязывали свои узелки, гремя кастрюлями, шурша бумагой. Запахло домашними солеными огурцами, котлетами с чесноком. Рано утром эти узелки собирали руки матерей или жен. Кончится рабочий день, и все эти люди пойдут домой. Там их ждут, там они дороги. А он? Кому какое дело до него? Вот даже в столовую никто не отведет, сиди без обеда. И так захотелось Семену домашней теп¬лоты, чьей-нибудь ласки... Ехать к матери? «Нет, теперь уж поздно. Пропадай все пропадом».

- Товарищ,- кто-то тронул Семена за плечо.- Ты чего штамп-то обнял? Пойдем покушаем с нами.

Семен отрицательно покачал головой.

- Ну, как хочешь, а то пойдем. Да ты не журись.

Снову всегда так бывает, а потом обвыкнешься.

Семен в эту же минуту ушел бы домой, да не знал дороги. На работу его привел Лешка и вечером он должен был прийти за ним. Но он не пришел. Целый час ждал его Семен. Проводил его домой сменившийся вахтер.

Болели руки с непривычки, разламывало спину. Не умываясь, не ужиная, Семен лег спать и уснул тяжелым, тревожным сном. Разбудил Лешка. Он пришел пьяный, с пьяной компанией, с бутылками водки. Семен стал с жадностью пить...

На следующий день на работу не пошел. Опять ходили по вагонам.

Давным-давно Семен перестал раздумывать над своей жизнью, перестал огорчаться своей слепотой, жил, как бог на душу положит. Пел плохо: надорвал голос. Вместо песен получался сплошной крик. Не было у него прежней уверенности в походке, гордости в манере Держать голову, осталась одна наглость. Но щедрые москвичи все равно подавали, так что денег у друзей читало.

После нескольких скандалов сестра от Лешки ушла на квартиру. Красивый домик с резными окнами превратился в притон.

Анна Филипповна сильно постарела за последние годы. В войну погиб где-то на рытье окопов муж. Извещение о смерти сына окончательно сбило ее с ног, думала, не поднимется, но все как-то обошлось. После войны приехала к ней племянница Шура (она в то время только что окончила институт, вышла замуж), приехала и говорит: «Что ты, тетя, будешь жить здесь сиротой, продавай-ка хату да поедем ко мне». Соседи осуждали Анну Филипповну, дескать, человеку важнее всего иметь свой угол. Что ни случится, а домик свой и живи ни клятый ни мятый. А то продашь хату, деньги пролетят, а там кто его знает, как оно обернется.

Оно, может, и правду люди говорили, да только племянница с малых лет привыкла к Анне Филипповне, относилась к ней, как к родной матери, и жила у нее иногда по нескольку лет, потому что с мачехой они не ладили. Словом, Анна Филипповна решилась. Продала дом и уехала к Шуре, прожила четыре года и ничего, не жалуется. И в Москве ей очень нравилось.

Сегодня она ездила смотреть дачу, которую молодые сняли на лето. Дача ей понравилась: садик, огородик небольшой.

Думая о том, что надо сегодня же починить мальчишкам старые рубашонки, штанишки для деревни, она услышала песню. Чем-то она была ей знакома, а чем, не понять. Потом поняла - голос! Поняла и вздрогнула, побледнела.

Долго не решалась посмотреть в ту сторону, боялась, как бы не пропал до боли знакомый голос. И все-таки посмотрела. Глянула... Сенька!

Мать, будто слепая, протянула руки и пошла навстречу сыну. Вот она уже рядом с ним, положила руки на его плечи. И плечи Сенькины, с остренькими шишечками. Хотела назвать сына по имени и не могла - воздуха не было в груди и вдохнуть не хватало сил.

Слепой умолк. Он пощупал руки женщины и насторожился.

Пассажиры видели, как побледнел нищий, как он хотел что-то сказать и не мог - задохнулся. Видели



пассажиры, как слепой положил руку на волосы женщины и тут же отдернул ее.

- Сеня,- тихонько^ слабо сказала женщина.

Пассажиры встали и с трепетом ожидали его ответа.

Слепой сначала только шевелил губами, а потом глухо сказал:

- Гражданка, вы ошиблись. Меня зовут Иваном.

- Как!-воскликнула мать.- Сеня, что ты?! Слепой отстранил ее и быстрой неровной походкой

пошел дальше и уже не пел.

Видели пассажиры, как женщина смотрела вслед нищему и шептала: «Он, он». В ее глазах не было слез, а только мольба и страдание. Потом и они исчезли, остался гнев. Страшный гнев оскорбленной матери...

Она лежала в тяжелом обмороке на диванчике. Над ней склонился пожилой мужчина, наверное, врач. Пассажиры шепотом просили друг друга разойтись, дать доступ свежему воздуху, но не расходились.

- Может быть, ошиблась?- нерешительно спросил кто-то.

- Мать не ошибется,- ответила седая женщина,

- Так почему же он не признался?

- А как же такому признаться?

- Глупый...

Через несколько минут вошел Семен и спросил:

- Где моя мать?

- У вас уже нет матери,- ответил врач.

Стучали колеса. На минуту Семен, будто прозрел, увидел людей, испугался их и стал пятиться. Из рук выпала пилотка; рассыпалась, раскатилась по полу мелочь, холодно и никчемно звякая...

Из этого рассказа можно взять эпизоды в качестве аргумента к проблеме выбора. Капитан корабля стоит перед выбором: затопить корабль или спасти монахов...Выбир ает исполнение приказа...

Второй аргумент может быть к проблеме памяти или нравственного наказания. Всю оставшуюся жизнь капитан несет на себе этот крест:он способствовал гибели 3000 монахов.

В.Дегтев «Крест»

1. Проблема выбора.

2. Проблема совести.

3. Вопросы веры, всепрощения.

КРЕСТ

Я шел из Владивостока в порт Ванино. Рейс был последний в сезоне. Шансов успеть до ледостава почти не оставалось. Из Ванина сообщали, что у них на рейде раз-другой уже появлялись льдины. Я не¬доумевал: зачем послали так поздно? Однако на¬деялся, что зима припозднится и удастся проско¬чить или еще как-то повезет. Тихая и теплая погода в Японском море давала основания для таких на¬дежд.

На борту у меня был «особый груз» - осужденные священнослужители, высшие иерархи духовенства: епископы, экзархи, настоятели монастырей. Надо сказать, однажды мне уже приходилось переправ¬лять подобный «груз» - страшно вспомнить... В этот раз - совсем другое дело. Ни тебе голодовок, ни поножовщины, ни шума, ни крика. Охранники му¬чились от скуки. Они даже гулять попов стали выпу¬скать на палубу, не боясь, что кто-нибудь из осуж-денных бросится за борт. Ведь самоубийство у веру¬ющего - самый тяжкий грех. На прогулках святые отцы чинно ходили по кругу, худые, прямые, в чер¬ных длинных одеждах, ходили и молчали или пере¬говаривались полушепотом. Странно, но, кажется, никто из них даже морской болезнью не страдал, в отличие от охранников, всех этих мордастых уваль¬ней, которые, чуть только поднимется небольшая зыбь, то и дело высовывали рожи за борт...

И был среди монахов мальчик Алеша. Послуш¬ник, лет двенадцати от роду. Когда в носовом трюме устраивалось моленье, часто можно было слышать его голос. Алеша пел чистейшим альтом, пел звонко, сильно, и грубая железная обшивка отзывалась ему. С Алешей делила долю собака Пушок. Рыжеватый такой песик. Собака была ученая, понимала все, что Алеша говорил. Скажет мальчик, бывало: «Пушок, стой!» - и пес стоит на задних лапах, замерев как столбик, прикажет: «Ползти!» - и пес ползет, высу¬нув от усердия язык, вызывая у попов смиренные улыбки, а охрану приводя в восторг, хлопнет в ладо¬ши: «Голос!» - и верный друг лает заливисто и с готовностью: «Аф! Аф!». Все заключенные любили Алешу и его кобелька; полюбили вскоре и мои мат¬росы; даже охрана улыбалась при виде этой парочки. Пушок понимал не только слова хозяина, он мог читать даже его мысли: стоило Алеше посмотреть в преданные глаза, и пес уже бежал выполнять то, о чем мальчик подумал.

Наш комиссар Яков Наумыч Бень, в прошлом циркач, восхищался Пушком: уникальная собака, цокал языком, с удивительными способностями, ей цены нет. Пытался прикармливать пса, но тот поче¬му-то к нему не шел и корма не брал. Однажды на прогулке старпом подарил Алеше свой старый сви¬тер. С каждым днем заметно холодало. Курс был норд-норд-ост. Мальчик зяб в своих вытертых ряске и скуфейке... Алеша только посмотрел Пушку в гла¬за,- и пес, подойдя к старпому, лизнул его в руку. Старик так растрогался... Возвращаясь к хозяину, пес ни с того ни с сего облаял Якова Наумыча, спешащего куда-то. Чуть было не укусил.

Мне непонятно было такое поведение собаки. Од¬нако на другой день все стало ясно. Я зашел к комис¬сару,- вошел в каюту неожиданно, кажется, без сту¬ка,- и увидел в его руках массивный серебряный крест. Яков им любовался... Крест был прикреплен колечком к жетону. Короной увенчан жетон, на нем - зеленое поле, а на поле - ветвистой рогатый серебряный олень, пронзенный серебряной стрелой. Яков перехватил мой взгляд. «А наш-то послушник, оказывается,- князь!» - сказал он как ни в чем не бывало и кивнул на крест с гербом...

Вот так мы и шли, батюшка, пятеро суток.

И вот на шестой день плавания Яков спросил координаты. Я сказал. Он озадаченно пробурчал что-то и спустился в носовой трюм. Вскоре вернулся с Пушком под мышкой. Пушок скулил. Алеша, слыш¬но было, плакал. Кто-то из монахов утешал его. Комиссар запер пса в своей каюте, и я расслышал, как он спросил о координатах штурмана и резко одернул старпома, попытавшегося было его усове¬стить: «Не твое дело!». После чего послонялся какое-то время по палубе, нервно пожимая кулаки, потом опять сходил в свою каюту и вернулся с черным пакетом в сургучных печатях. Вновь спросил у меня координаты. Я сказал: такие-то. Тогда он торжест¬венно вручил мне пакет. Я сломал печати. В пакете был приказ.

Ты слышишь, батюшка,- мне приказыва¬л о с ь: остановить машину, открыть кингстоны и затопить пароход вместе с «грузом». Команду и охра¬ну снимет встречный эсминец. Я опешил. И с мину¬ту ничего не мог сказать. Может, ошибка?.. Но тут подошел радист и передал радиограмму с эсминца: «Беспощадный боец революции Лев Троцкий» - корабль уже входил в наш квадрат.

Что я мог поделать - приказ есть приказ! Помня о морском долге и долге капитана, я спустился в каюту, умылся, переоделся во все чистое, облачился в парадный китель, как требует того морская тради¬ция. Внутри у меня было - как на покинутой пло¬щади... Долго не выходил из каюты, находя себе всякие мелкие заботы, и все время чувствовал, как из зеркала на меня смотрело бескровное, чужое лицо. Когда поднялся на мостик, прямо по курсу уви¬дел дымы эсминца. Собрал команду и объявил при¬каз. Повел взглядом: кто?.. Моряки молчали, поту¬пив глаза, а Бень неловко разводил руками. Во мне что-то натянулось: все, все они могут отказаться, все - кроме меня!..

- В таком случае я - сам!..

Спустился в машинное отделение - машина уже стояла, и лишь слышно было, как она остывает, потре¬скивая,- и, со звоном в затылке, отдраил заглушки. Под ноги хлынула зеленая, по-зимнему густая вода, промочила ботинки,- холода я не почувствовал.

Поднявшись на палубу - железо прогибалось,- увидел растерянного комиссара, тот бегал, загляды¬вал под снасти и звал:

- Пушок! Пушок!

В ответ - ни звука. Из машинного отделения был слышен гул бурлящей воды. Я торжественно шел по палубе, весь в белом, и видел себя самого со стороны, и остро, как бывает во сне, осознавал смертную важ¬ность момента. Был доволен тем, как держался, ка¬зался себе суровым и хладнокровным. Увы, не о людях, запертых в трюмах, думал, а старался думать о том, как выгляжу в этот роковой миг. И сознание, что поступаю по-мужски, как в романах - выпол¬няю ужасный приказ, но вместе с тем щепетильно и тщательно соблюдаю долг капитана и моряка,- на¬полняло сердце священным трепетом и гордостью. А еще в голове тяжело перекатывалось, что событие это - воспоминание на всю жизнь, и немного жалел, что на судне нет фотографического аппарата... О-о-о, батюшка!

Из трюмов понеслось:

- Вода! Спасите! Тонем!

И тут мощный бас перекрыл крики и плач. Он призвал монахов к покаянию. А потом воззвал:

- В последний этот смертный час сплотимся, братия, в молитве. Не склоним главы пред антихри¬стом и его слугами. Примем смерть как искупление и помолимся за наших мучителей, ибо слепы они и глухи. Свя-тый Бо-о-оже, Свя-тый Кре-е-епкий, Свя-тый Бес-с-мерт-ный, поми-и-илуй нас! - за¬пел он торжественно и громко.

За ним подхватил еще один, потом другой, тре¬тий, и вот уже трюмы загудели у меня под ногами песнопений. Тюрьма превратилась в храм. Сли¬ваюсь, голоса звучали так мощно и так слаженно, что аж дрожала, вибрировала палуба. Всю страсть и лю¬бовь к жизни, всю веру в Высшую Справедливость вложили монахи в последний свой псалом. Они мо¬лились и за нас, безбожников, в железном своем храме. А я попирал этот храм ногами...

В баркас спускался последним. Наверное, сотня крыс прыгнула вместе со мной. Ни старпом, ни матрос, стоящие на краю баркаса, не подали мне руки. А какие глаза были у моряков!.. И только Яков Наумыч рыскал своими черными маслинами по палубе, звал собаку:

- Пушок! Пушок! Черт бы тебя взял!..

Не отзывался пес. А пароход между тем погру¬жался. Уже осела корма и почти затихли в кормовом трюме голоса. Когда с парохода на баркас прыгнула последняя крыса - она попала прямо на меня, на белый мой китель,- я дал знак отваливать. Громко сказал: «Простите нас!» - и отдал честь. И опять нравился самому себе в ту минуту...

- Подождите, - закричал комиссар.- Еще чуть-чуть. Сейчас он прибежит. Ах, ну и глупый же пес!..

Подождали. Пес не шел. Пароход опускался. Уже прямо на глазах. И слабели, смолкали, один за дру¬гим, голоса монахов, и только в носовом трюме звенел, заливался голос Алеши. Тонкий, пронзи¬тельный, он звучал звонко и чисто, серебряным ко¬локольчиком - он звенит и сейчас в моих ушах!

- О мне не рыдайте, плача, бо ничтоже начинах достойное...

А монахи вторили ему нестройным хором:

- Душе моя, душе моя, восстань!..

Но все слабее вторили и слабее. А пароход оседал в воду и оседал... Ждать дольше было уже опасно. Мы отвалили.

И вот тогда-то на накренившейся палубе и по¬явился пес. Он постоял, посмотрел на нас, потом устало подошел к люку, где все еще звучал голос его Алеши; скорбно, с подвизгом, взлаял и лег на железо.

Пароход погрузился, и в мире словно лопнула струна... Все завороженно смотрели на огромную бурлящую воронку, кто-то из матросов громко икал, а старпом еле слышно бормотал: «Со святыми упо¬кой, Христе, души раб Твоих, иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная...» - а я тайком оттирал, оттирал с белоснежного рукава жидкий крысиный помет и никак не мог его отте¬реть... Вот вода сомкнулась.

Ушли в пучину тысяча три брата, послушник Алеша и верный Пушок. Две мили с четвертью до дна в том месте, батюшка.

* * *

- Какое, вы... какое вы чудовище! - прошептал священник, отшатнулся и сдернул с моей головы расшитую шелком епитрахиль.

На груди у него заколыхался серебряный крест. Он прикреплен колечком к жетону. А на жетоне - княжеская корона, зеленое поле и на поле - олень, пронзенный серебряной стрелой.

- Откуда у вас крест, батюшка?

Ничего не говорит он в ответ, закрыл крест ла¬донью...

- Где вы его взяли?

Закрыл крест ладонью и ловит, ловит ртом воз¬дух... Воздух остро пахнет ладаном и топленым воском.

Ю. Бабель

Рассказ потрясающий! Он о том, как Гражданская война разделила людей на два лагеря...Можно говорить и о жестокости Прищепы, сердце которого залила война черной кровью...Т.е. главный аргумент - это осуждение войны.

Не думаю, что рассказ этот - о войне. Это о человеческой природе, таких как Прищепа. В любое время, в том числе в мирное, такой Прищепа себя может проявить аналогично. Просто, в войну таких поводов на порядок больше.

ПРИЩЕПА

Пробираюсь в Лешнюв, где расположился штаб дивизии. Попутчик мой по-прежнему Прищепа - мо¬лодой кубанец, неутомительный хам, вычищенный коммунист, будущий барахольщик, беспечный сифили¬тик, неторопливый враль. На нем малиновая черкеска из тонкого сукна и пуховый башлык, закинутый за спину. По дороге он рассказывал о себе...

Год тому назад Прищепа бежал от белых. В от¬местку они взяли заложниками его родителей и уби-ли их в контрразведке. Имущество расхитили соседи. Когда белых прогнали с Кубани, Прищепа вернулся в родную станицу.

Было утро, рассвет, мужичий сон вздыхал в про¬кисшей духоте. Прищепа подрядил казенную телегу и пошел по станице собирать свои граммофоны, жба¬ны для кваса и расшитые матерью полотенца. Он вышел на улицу в черной бурке, с кривым кинжалом за поясом; телега плелась сзади. Прищепа ходил от одного соседа к другому, кровавая печать его подошв тянулась за ним следом. В тех хатах, где казак нахо¬дил вещи матери или чубук отца, он оставлял подко¬лотых старух, собак, повешенных над колодцем, ико¬ны, загаженные пометом. Станичники, раскуривая трубки, угрюмо следили его путь. Молодые казаки рассыпались в степи и вели счет. Счет разбухал, и станица молчала. Кончив, Прищепа вернулся в опу¬стошенный отчий дом. Он расставил отбитую мебель в порядке, который был ему памятен с детства, и послал за водкой. Запершись в хате, он пил двое суток, пел, плакал и рубил шашкой столы.

На третью ночь станица увидела дым над избой Прищепы. Опаленный и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил. Земля курилась под ним, голубое коль¬цо пламени вылетело из трубы и растаяло, в конюшне зарыдал оставленный бычок. Пожар сиял, как воскре¬сенье. Прищепа отвязал коня, прыгнул в седло, бро¬сил в огонь прядь своих волос и сгинул.

Герман Садуллаев

1.Здесь затронута проблема чести. Бывшие разведчики не смогли вынести оскорблений юных фашистов...

2.Проблема памяти...

3. Проблема исторической несправедливости...

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Рассказ

Старые люди спят мало. В молодости время кажется неразменным рублем, время пожилого человека - медная мелочь. Морщинистые руки бережно складывают в стопочки минуту к минуте, час к часу, день ко дню: сколько еще осталось? Жаль каждой ночи.

Он проснулся в половине шестого. Не было нужды вставать так рано. Если бы даже он совсем не встал со своей постели, а рано или поздно так и должно было случиться, этого никто не заметил бы. Он мог совсем не вставать. Тем более, так рано. В последние годы ему все чаще хотелось однажды не проснуться. Но не сегодня. Сегодня был особенный день.

Алексей Павлович Родин поднялся со старой скрипящей кровати в однокомнатной квартире на улице … в старом Таллинне, сходил в туалет, облегчил мочевой пузырь. В ванной комнате стал приводить себя в порядок. Умылся, почистил зубы и долго соскребал щетину с подбородка и щек видавшим виды бритвенным станком. Затем еще раз умылся, смывая остатки мыльной пены, и освежил лицо лосьоном после бритья.

Пройдя в комнату, Родин встал перед платяным шкафом с треснутым зеркалом. Зеркало отразило его поношенное тело в застарелых рубцах, одетое в выцветшие трусы и майку. Родин открыл дверцу шкафа и сменил белье. Еще пару минут он смотрел на свой парадный китель с орденскими медалями. Затем достал выглаженную накануне сорочку и облачился в форму.

Сразу как будто бы двадцать лет спало с плеч. В тусклом свете помутневшей от времени люстры ярко горели капитанские погоны.

Уже в восемь часов Родин встретился у парадной своего дома с другим ветераном, Вахой Султановичем Аслановым. Вместе с Вахой они прошли полвойны, в одной разведроте Первого Белорусского фронта. К 1944-му году Ваха был уже старшим сержантом, имел медаль "За отвагу". Когда пришло известие о выселении чеченцев, Ваха был в госпитале, после ранения. Сразу из госпиталя его перевели в штрафбат. Без вины, по национальному признаку. Родин, тогда старший лейтенант, ходил к начальству, просил вернуть Ваху. Заступничество комроты не помогло. Ваха закончил войну в штрафбате и сразу после демобилизации был отправлен на поселение в Казахстан.

Родин демобилизовался в 1946-м, в звании капитана, и был определен на службу в Таллинн, инструктором в горком партии.

Тогда в названии этого города было только одно "н", но у моего компьютера новая система проверки орфографии, я буду писать Таллинн с двумя "л" и с двумя "н", чтобы текстовый редактор не ругался и не подчеркивал это слово красной волнистой линией.

После реабилитации чеченцев в 1957 году Родин отыскал своего фронтового товарища. Сделал запросы, воспользовавшись своим служебным положением - к этому времени Родин уже был завотделом. Родину удалось даже больше, чем просто найти Ваху, он выхлопотал его вызов в Таллинн, нашел ему работу, помог с квартирой и пропиской. Ваха приехал. Родин, начиная свои хлопоты, опасался, что Ваха не захочет покидать родную землю. Он позаботился о том, чтобы Ваха смог перевезти свою семью.

Но Ваха приехал один. Ему некого было перевозить. Жена и ребенок умерли во время выселения. Они заболели тифом в товарном вагоне и скоропостижно скончались. Родители умерли в Казахстане. У Вахи не осталось близких родственников. Наверное, поэтому ему было легко уехать из Чечни.

Потом была… жизнь. Жизнь?.. наверное, потом была вся жизнь. В ней было хорошее и плохое. Правда, целая жизнь. Ведь шестьдесят лет прошло. Целых шестьдесят лет прошло с окончания той войны.

Да, это был особенный день. Шестидесятая годовщина победы.

Шестьдесят лет - это вся жизнь. Даже больше. Для тех, кто не вернулся с войны, кто остался двадцатилетним, это три жизни. Родину казалось, что он живет эти жизни за тех, кто не вернулся. Нет, это не просто метафора. Иногда он думал: вот эти двадцать лет я живу за сержанта Савельева, который подорвался на мине. Следующие двадцать лет я буду жить за рядового Талгатова, погибшего в первом бою. Потом Родин думал: нет, так я не много успею. Пусть лучше по десять лет. Ведь дожить до тридцати - это уже не так плохо. Тогда я успею пожить еще за трех своих погибших бойцов.

Да, шестьдесят лет - это много! Целая жизнь или шесть довесков к оборванным жизням мертвых солдат.

И всё же это… если не меньше, то, наверное, столько же, сколько четыре года войны.

Я не знаю, как это объяснить, другие до меня уже объясняли это гораздо лучше. Человек живет четыре года на войне, или полгода на арктической зимовке, или год в буддистском монастыре, потом он живёт еще долго, еще целую жизнь, но тот отрезок времени остается для него самым длинным, самым важным. Может, из-за эмоционального напряжения, из-за простоты и яркости ощущений, может, это называется как-то иначе. Может, наша жизнь измеряется не временем, а движением сердца.

Он будет всегда вспоминать, будет сверять свое настоящее с тем временем, которое никогда не превратится для него в прошлое. И товарищи, которые были рядом с ним тогда, останутся самыми близкими, самыми верными.

И не потому, что хорошие люди больше не встретятся. Просто те, другие… они многого не поймут, как ни объясняй. А со своими, с ними можно даже просто помолчать.

Как с Вахой. Иногда Родин с Вахой вместе пили, иногда спорили и даже ссорились, иногда просто молчали. Жизнь была разной, да…

Родин женился и прожил в браке двенадцать лет. Его жена получила развод и уехала в Свердловск, к родителям. Детей у Родина не было. Зато у Вахи было, наверное, много детей. Он и сам не знал, сколько. А жениться Ваха не стал. Ваха был еще тот гуляка.

Большой карьеры ни один, ни другой не сделали. Но в советское время ушли на приличную пенсию уважаемыми людьми. Они остались в Таллинне. Куда им было ехать?

Потом всё стало меняться.

Родин не хотел об этом думать.

Просто все изменилось. И он оказался в чужой стране, где запретили носить советские ордена и медали, где их, напитавших своей кровью землю от Бреста до Москвы и обратно до Берлина, назвали оккупантами.

Они не были оккупантами. Лучше многих других Родин знал обо всем неправильном, что творилось в той, канувшей в лету стране. Но тогда, те четыре года… нет, они не были оккупантами. Родин не понимал этой злости благополучных эстонцев, которые и при советской власти жили лучше, чем русские люди где-нибудь на Урале.

Ведь даже Ваха, Родин был готов, что после выселения, после той чудовищной несправедливости, трагедии своего народа, Ваха станет ненавидеть Советский Союз и особенно русских. Но оказалось, что это не так. Ваха слишком много видел. В штрафбате русские офицеры, героически вырвавшиеся из плена и за это разжалованные в рядовые, переполненные зоны и тюрьмы. Однажды Родин прямо спросил - не винит ли Ваха русских в том, что произошло.

Ваха сказал, что русские от всего этого пострадали больше остальных народов. А Сталин был вообще грузин, хотя это не важно.

А еще Ваха сказал, что вместе, вместе не только сидели на зонах. Вместе победили фашистов, отправили человека в космос, построили социализм в нищей и разоренной стране. Все это делали вместе и все это - а не только лагеря - называлось: Советский Союз.

И сегодня они надели фронтовые ордена и медали. Сегодня был их день. Они даже зашли в бар и приняли по сто грамм фронтовых, да. И там, в баре, юноши в модном милитари со стилизованными под символику "СС" нашивками назвали их русскими свиньями, старыми пьяницами и сорвали с них награды. Ваху они тоже назвали русской свиньей. Нож, он просто лежал на стойке, наверное, бармен колол им лед.

Ваха точным ударом всадил его между ребер юному эстонцу.

А еще на стойке стоял телефон, и Родин накинул его шнур как удавку на шею другого эсэсовца. Нет уже той силы в руках, но ее и не нужно, каждое движение старого разведчика отработано до автоматизма. Тщедушный мальчик захрипел и свалился на пол.

Они вернулись в то, настоящее время. Они снова были советскими разведчиками, а вокруг были враги. И всё было правильно и просто.

Еще пять минут они были молодыми.

Пока их забивали насмерть ногами на деревянном полу.

Они добавили еще пять минут к тем четырем годам своей настоящей жизни. И это было больше, чем несколько лет, которые они могли еще прожить, если бы не вышли в орденах и медалях в день Великой Победы.

И мне их совсем не жаль. Я просто не смею унизить их своей жалостью.

Николай ЕВДОКИМОВ

СТЕПКА, МОЙ СЫН

1. Человек на войне.

2. Отношение к природе.

3. Трагичность любви на войне.

4. Проблема бесчеловечности войны.

5. Проблема патриотизма.

6. Проблема памяти.

Это бывает не часто, но с годами все чаще и чаще. Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам.Уже светло, но еще горят уставшие за ночь фонари.

На рассвете Москва пахнет росой. Роса лежит на стенах домов, на чугунных оградах парков, на бронзовых плечах памятников.

Птицы - хозяева утренней Москвы. Их голоса звенят, как в лесу. По Красной площади, урча, ходит голубь. На рассвете мостовая перед храмом Василия Блаженного как луг - из-под булыжников торчит облитая росой трава. Днем ее примнут колеса автомобилей, но сейчас по мокрой траве ходит голубь и урчит. Ветер раздувает перья на его крыльях. Ветер несет запах цветов, и в тишине уже слышно жужжание пчел.

А потом выползают на улицы трамваи и троллейбусы. Еще сонные, они идут усталой, мягкой походкой.

Но вот первый солнечный луч вонзился в купол Василия Блаженного, и купол зазвенел тихим и оглушающим звоном и разбудил реку. Река проснулась, она заворочалась, подставляя солнцу свою остывшую за ночь чешую. В воде отразилось далекое облако, вниз упала тяжелая тень моста.

Я иду вдоль реки. Роса высыхает на асфальте, дымятся деревья.

Строится дом. Высоко у края стены стоит парень.

Это Степка, мой сын.

Он кладет кирпич, он осторожно ударяет по нему мастерком. И сразу же в ответ ему со всех сторон несутся другие такие же звуки. Они, как голуби, плывут над рабочей Москвой.

Это Степка, мой сын, разбудил Москву.

Вечером я стою у окна, жду Степку. В доме напротив сидит на подоконнике девушка, грустно глядит вниз, на улицу. Я знаю о ней многое и ничего не знаю. Я знаю, что она любит смеяться, и смех ее так знаком мне, так похож на смех Степкиной матери. Но почему каждый вечер она садится на подоконник и глядит вниз, будто ждет кого-то, а веселое, доброе ее лицо становится таким печальным? Я знаю, она ждет его, но он не идет и не идет…

Она ждет Степку, и я жду. Но я знаю, как сделать, чтобы Степка скорее пришел, а она не знает.

Я закрываю глаза - и вот через мгновение слышу его твердые шаги на пустой улице, слышу, как говорит он своим баском: «Привет!» - это он ей говорит, и вот уже слышу стук ее каблучков по асфальту.

Она бежит к нему и смеется так, как умеет смеяться только она одна. Она и та, другая…

Степке скоро двадцать лет. И мне было двадцать, когда я встретил ту, которую зовут его матерью…

У озера Селигер есть деревня. Там много деревень, но их названия я стараюсь не вспоминать, потому что боюсь забыть одно: Пустошка. Когда мы пришли туда, там стояли только дома: люди ушли далеко к Осташкову, увезя свой скарб. А потом и домов не стало- одни пепелища. Но и за эти пепелища день и ночь шли бои. День… два… месяц… А потом наступило затишье.

Мы вросли в землю, мы стали как духи земли, узнали ее запах и вкус, ее тепло и доброту.

Вокруг блиндажа росла трава, и мы не топтали ее, мы ходили к своему дому по узкой тропинке, боясь поломать живой стебель. Кто научил нас понимать язык трав, я и не помню уже, но все мы умели говорить со стареющими осенними листьями, с кустами, облитыми росой, с цветами, пахнущими огнем.

Блиндаж мы вырыли в лесу за деревней. Но лес скоро поредел, вершины сосен, срезанные снарядами, упали вниз. И трава поредела: утром и вечером каждый день в один и тот же час вражеские минометы били и били терпеливую землю вокруг наших блиндажей. Они вспахали ее. И тем осторожнее обходили мы уцелевшие травинки и обглоданные осколками кусты.

С нами в тесном блиндаже жила мышь: ей тоже дала приют земля. Мышь была отважная, но скромная. Она не воровала хлеб, не залезала в консервы, она научилась сидеть в углу и ждать, как умная собака, подачки. Ночью она любила спать на портянках.

Враг был рядом и был далеко. Узкая полоса земли, на долгие месяцы разделившая наши окопы, была начинена смертью.

В нашем блиндаже жило семь человек. Каждую ночь мы ходили через эту натыканную минами полоску земли к окопам врага. Мы были разведчиками, мы получали на пятьдесят граммов водки больше, чем остальные солдаты, а изредка нам выдавали даже шоколад. Каждую ночь мы ползли к немецким окопам в надежде поймать «языка». Нам бы не надо шоколада и лишних граммов водки, нам бы паршивенький миноискатель, мы бы часто приводили бы «языков»

Но не «языков» мы приводили, мы возвращались, таща на окровавленной шинели одного из наших товарищей. А на следующую ночь снова шли туда.

Если бы у нас был миноискатель!

Но у нас его не было - ведь шел тяжелый сорок первый год. Мы срубили деревце, обтесали его, и получился шест. Этот длинный скользкий шест заменил нам миноискатель. Мы шарили им перед собой, надеясь задеть мину и обмануть смерть.

Шест елозил по земле, он скрежетал, как гусеница танка, он гремел в ночной тишине, как сто тысяч пушек, и враг перепугано бросал в небо желтые ракеты. И тогда не мы, а наши тени достигали его окопов. И вот начинал лаять пулемет, красные точки трассирующих пуль суетливо носились в разные стороны. А мы ползли вперед, закусив окаменевшие губ.

Красные пули летели прямо на нас, а мы ползли…

Мы и мертвые ползли бы вперед, но сержант командовал возвращаться. И снова мы тащили одного из нас на мокрой от крови шинели. Уже не семь нас было в блиндаже, а шесть., но скоро приходил новенький, и снова нас было семь. Мы возвращались, и там, где начиналась нейтральная полоса, возле наших окопов, нас ждала Анка, санинструктор.

У нее были мягкие руки, нежные, как трава. Она знала много добрых слов, и, конечно, это она изобрела те простые, но загадочные своей исцеляющей силой слова; «Потерпи, миленький», - которые потом, как песня, облетели все фронты, все госпитали.

Мне было двадцать лет, и я не знал других женских рук, кроме старых, натруженных рук моей матери. Но удивительно, руки Анки пахли, как руки матери. Она же была девчонка - ей девятнадцать было, но руки ее, знавшие столько страданий и смертй, были старше, были мудрее ее самой.

Время на войне летит стремительно, как пуля, и одновременно тащится медленно, как ротный повар на своей кляче. Мы любили друг друга - я и наш санинструктор.

Любовь наша была короткой и долгой, бесконечной - годы прошли, а мы вместе, всегда вместе.

Мне было двадцать, и поэтому я верил в свою неуязвимость. Гибли мои друзья, но я знал: меня нельзя убить, нельзя потому, что мне двадцать лет, потому, что там, у наших окопов, ждет меня Анка.

И я возвращался к ней. Я не шел в блиндаж спать: мы бродили с Анкой в синей мгле, уходили далеко к Пустошке, где ночь и день трещали, вспыхивая кладбищенскими огоньками, сотни раз перегоревшие пепелища.

Горизонт горел зловещим и прекрасным огнем, а за ним глухо и размеренно ухали, ворчали, мололи человеческие жизни жернова войны. Над головой, где-то выше темных облаков, летели дальнобойные снаряды, мы слышали их шелестящий свист.

Здесь, в Пустошке, при свете пепелищ, я первый раз поцеловал Анку. Щеки Анки, ее губы были как мох, как пух. И я удивился. И Анка поцеловала меня и тоже удивилась чему-то.

Дни шли, недели шли… Все теперь знали о нашей любви и берегли нас, как остатки травы вокруг блиндажа.

Что сделалось с Анкой, я понять не мог. Глаза ее светились даже в темноте, и ребята шутили, что надо на них вешать маскировочные шторы, иначе прилетят на огонь вражеские самолеты. Анка теперь ходила по земле осторожно, будто по камешкам шла через ручей, наклонив голову, словно прислушиваясь к чему-то.

Однажды днем мы забрели с ней в Пустошку. Мы шли держась за руки и молчали, и оба улыбались неизвестно чему, просто от того, что были счастливы.

За Пустошкой упала мина - в неурочный час начали немцы обстрел деревни: что они хотели от этого выгоревшего клочка земли, мне и сейчас непонятно, будто там был невесть какой важности стратегический объект, а не перегоревшие угли.

Мы с Анкой побежали в лесок и легли за холмиком, пережидая обстрел.

Выли мины, вздымая пепел, грязную землю. Анка лежала, опираясь на локти.

- Дай сахару, - сказала она.

Утром нам выдали по куску сахара, свой она давно сгрызла, но знала: я не съел, я берегу для нее.

- А чай с чем будем пить? - спросил я.

- Дай!

Но я не дал ей сахар. Не от жадности: я же берег для нее. И она не обиделась.

А мины выли и выли, они ложились все ближе. Уже было слышно, как жужжат, будто рой пчел, осколки…

- У нас будет сын, - сказала Анка, - слышишь, у нас будет сын! Он будет похож на тебя… А назовем его Степкой…

Все это было так давно…

Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам. На рассвете Москва пахнет бензином и бетоном.

Степка строит дом. Скоро стены его запахнут краской. Осталось совсем немного - скоро, скоро построит дом Степка. Дом, пахнущий краской и хлебом…

…Ничего не построит Степка! И ты его не жди, девочка на подоконнике. Он не придет никогда…

- А назовем мы его Степкой… - проговорила Анка, и оба мы услышали жужжание осколка.

- Ой! - печально и удивленно сказала Анка и опустила на траву голову.

- Не шути! - кричал я и, плача, совал в ее холодеющие губы сахар.

Роса блестела на траве. А из травы у самой Анкиной головы торчала черная шляпка гриба.

Тогда я почти не заметил его, этот гриб, но с годами он словно рос и рос в моей памяти. Он разросся до гигантских размеров, готовый прикрыть своей смертоносной шляпкой весь мир, не из доброй земли он берет соки…

Алексей Борзенко

проблема самопожертвования+человек на войне+проблема веры

Пасха

Посвящается "Гюрзе" и "Кобре",

бесстрашным разведчикам

генерала Владимира Шаманова.

- Я думал, что умру как угодно, но только не так... Почему я редко ходил в церковь и окрестился в двадцать пять лет? Наверное, поэтому и такая смерть? Кровь сочится медленно, не так, как от пулевого ранения, буду умирать долго... - Сергей с трудом вдохнул воздух полной грудью. Это все, что он мог сделать. В желудке уже пятый день не было ни крошки, но он и не хотел есть. Нестерпимая боль в пробитых насквозь руках и ногах временно прошла.

- Как же далеко видно с этой высоты, как красив мир! - подумал сержант. Две недели он не видел ничего, кроме земли и бетонированных стен подвалов, превращенных в зинданы. Пулеметчик, он был взят в плен разведчиками боевиков, когда лежал без сознания на опушке ближайшего леса, контуженный внезапным выстрелом из "Мухи".

И вот он уже два часа парит в воздухе на легком ветру. В небе ни облачка, нестерпимая весенняя синева. Прямо под ним, у струящихся неровной змейкой окопов боевиков разворачивался серьезный бой.

Бои за село Гойское шли уже вторую неделю. Как и раньше, боевики Гелаева заняли оборону по периметру села, скрываясь от артиллерии за домами местных жителей. Федеральные войска со штурмом не спешили, новые генералы больше полагались на артиллерию, чем на прорывы пехоты. Все-таки это была уже весна 1995 года.

Сергей пришел в себя от удара ногой в лицо. Его принесли на носилках допрашивать боевики. Вкус солоноватой крови во рту и боль от выбитых зубов привели в чувство сразу.

- С добрым утром! - засмеялись люди в камуфляжах.

- Да что его пытать, он все равно ничего не знает, всего-то сержант, пулеметчик! Дай, расстреляю! - нетерпеливо, глотая окончания, по-русски сказал бородатый боевик лет тридцати с черными зубами. Он взялся за автомат.

Два других с сомнением смотрели на Сергея. Один из них - а Сергей так и не узнал, что это был сам Гелаев, - сказал, как бы нехотя, постукивая палочкой по носкам своих новых адидасовских кроссовок:

- Аслан, расстреляй его перед окопами, чтобы русские видели. Последний вопрос тебе, кафир: если примешь ислам душой и расстреляешь сейчас своего товарища, будешь жить.

Тут только Сергей увидел еще одного связанного пленника, молодого русского парня лет восемнадцати. Его он не знал. У мальчишки руки были связаны за спиной, и он, как баран перед закланием, уже лежал на боку, скорчившись в ожидании смерти.

Мгновение растянулось в целую минуту.

- Нет, - слово вылилось изо рта, как свинец.

- Я так и думал, расстрелять... - лаконично ответил полевой командир.

- Эй, Руслан! Зачем такого хорошего парня расстреливать? Есть предложение получше! Вспомни историю, что делали гимры, наши предки, более ста лет назад….

Это произнес подошедший сзади боевик в новеньком натовском камуфляже и в зеленом бархатном берете с оловянным волком на боку.

Сергей со своими отбитыми почками мечтал тихо заснуть и умереть. Больше всего он не хотел, чтобы ему ножом перед видеокамерой перерезали горло и живому отрезали уши.

"Ну, уж застрелите как человека, сволочи! - подумал про себя солдатик. - Я заслужил это. Столько ваших положил из пулемета - не счесть!"

Боевик подошел к Сергею и пытливо посмотрел ему в глаза, видимо, чтобы увидеть страх. Пулеметчик ответил ему спокойным взглядом голубых глаз.

- У кафиров сегодня праздник, Христова Пасха. Так распни его, Руслан. Прямо здесь, перед окопами. В честь праздника! Пусть кафиры порадуются!

Гелаев удивленно поднял голову и перестал выстукивать ритм зикра по кроссовкам.

- Да, Хасан, не зря ты проходил школу психологической войны у Абу Мовсаева! Так и быть. И второго, юного, тоже на крест. - Два командира, не оборачиваясь, пошли в сторону блиндажа, обсуждая на ходу тактику обороны села. Пленные уже были вычеркнуты из памяти. И из списка живых.

Кресты соорудили из подручных телеграфных столбов и мусульманских погребальных досок, которые набили поперек и наискось, подражая церковным крестам.

Сержанта положили на крест, сняв с него всю одежду, кроме трусов. Гвозди оказались "сотка", крупнее не нашли в селе, поэтому вбивали их в руки и ноги по нескольку штук сразу. Сергей тихо стонал, пока прибивали руки. Ему уже было все равно. Но громко закричал, когда первый гвоздь пробил ногу. Он потерял сознание, и остальные гвозди вколачивали уже в неподвижное тело. Никто не знал, как надо прибивать ноги - напрямую или накрест, захлестнув левую на правую. Прибили напрямую. Боевики поняли, что на таких гвоздях тело все равно не удержится, поэтому сначала привязали Сергея за обе руки к горизонтальной доске, а затем и притянули ноги к столбу.

Он пришел в себя, когда на голову надели венок из колючей проволоки. Хлынувшая кровь из порванного сосуда залила левый глаз.

- Ну, как себя чувствуешь? А, пулеметчик! Видишь, какую мы тебе смерть придумали на Пасху. Сразу к своему господу попадешь. Цени! - улыбался молодой боевик, забивший в правую руку Сергея пять гвоздей.

Многие чеченцы пришли поглазеть на старинную римскую казнь из чистого любопытства. Что только не делали на их глазах с пленниками, но распинали на кресте в первый раз. Они улыбались, повторяя меж собой: "Пасха! Пасха!"

Второго пленника также положили на крест и стали забивать гвозди.

- Ааааа!

Удар молотком по голове прекратил крики. Мальчишке пробили ноги, когда он уже был без сознания.

На сельскую площадь пришли и местные жители, многие смотрели на подготовку казни с одобрением, некоторые, отвернувшись, сразу ушли.

- Как русские рассвирепеют! Это на Пасху им подарок от Руслана! Будешь долго висеть, сержант, пока твои тебя не пришлепнут... из христианского милосердия. - Боевик, вязавший окровавленные ноги пулеметчика к столбу, раскатисто засмеялся хриплым смехом.

Напоследок он надел обоим пленникам поверх колючей проволоки и российские каски на голову, чтобы в лагере генерала Шаманова уже не сомневались, кого распял на окраине села полевой командир Руслан Гелаев.

Кресты вынесли на передовую, поставили стоя, вкопали прямо в кучи земли от вырытых окопов. Получалось, что они были перед окопами, под ними располагалась пулеметная точка боевиков.

Поначалу страшная боль пронзила тело, обвисшее на тонких гвоздях. Но постепенно центр тяжести приняли веревки, затянутые под мышками, а кровь стала поступать к пальцам рук все меньше и меньше. И вскоре Сергей уже не чувствовал ладоней и не ощущал боли от вбитых в них гвоздей. Зато страшно болели изуродованные ноги.

Легкий теплый ветерок обдувал его обнаженное тело. Вдали он видел танки и артиллерию 58-й армии, которая после долгой подготовки намеревалась быстро выбить боевиков из Гойского.

- Эй, ты живой? - Сосед Сергея пришел в себя. Крест мальчишки стоял немного позади, поэтому пулеметчик не мог его увидеть, даже повернув голову.

- Да... А ты?

- Бой разгорается. Только бы свои пулей не зацепили...

Сержант про себя усмехнулся. Дурачок! Это было бы избавлением от всего. Правда, наши не станут стрелять по крестам, попробуют скорее отбить. Но это пустое. Даже если чеченцы станут отходить из села, уж двоих распятых они точно пристрелят, прямо на крестах.

- Как зовут? - Сергей хотел поддержать разговор, потому что тонко почувствовал, что парень боится умереть в одиночестве.

- Никита! Я - повар. Отстали от колонны. Бой был, троих убило, я уцелел.

"И напрасно", - подумал про себя пулеметчик.

- А сколько на кресте человек живет?

- От двух дней до недели... Чаще умирали от заражения крови. Римляне обычно ждали три дня... Даже давали воду. Когда надоедало, делали прободение копьем...

- Что такое прободение?

Сергей дернул ртом.

- Библию не читал? Это когда копьем прокалывают живот.

- У чеченцев копий нет...

- Правда? А я думаю, что у них глобуса да учебника арифметики нет, а это дерьмо как раз есть! - Сергей сплюнул вниз. Плевок с кровью упал рядом с чьим-то пулеметом.

Внизу началась какая-то возня. Сергею было тяжело опускать голову вниз, но он заметил, что боевики начали занимать свои места в окопах, в пулеметы заряжали ленты.

"Ну, точно, наши решили отбить живыми", - подумал пулеметчик, заметив передвижение шамановской разведроты. За ними развернулись в боевой порядок десяток БМПэшек, несколько БТРов и один танк "восьмидесятка".

Сергей закрыл глаза. Он почему-то представил, что две тысячи лет до него также в одиночестве, окруженный враждебной толпой, страдал на кресте еще один человек. Божий cын Иисус. Он простил всем, искупил их вину, претерпел казнь.

- А я смогу простить чеченцам все? - вдруг задал он себе вопрос.

Он с болью опустил голову, увидел, как боевики сновали по окопу под ним, переносили ящики со снарядами и цинки с патронами. Один молодой боевик вдруг остановился под крестом, поднял голову. На лице расплылась довольная улыбка, он вскинул автомат, прицелился в голову.

- Страдаешь, кафир? Страдай, твой Бог так тебе завещал!

- Не кощунствуй! Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! - сурово произнес другой боевик, ударив по щеке юнца. Мальчишка согнулся и быстро понес стопку зеленых пороховых зарядов к ручному гранатомету.

- Так я смогу простить чеченцам? Он бы так хотел... Вряд ли после всего, что они здесь сделали...

Пуля от СВД щелкнула по доске, рядом с правой рукой.

- Случайно? - Внизу уже вовсю разгорался бой. Артиллерия долбила по позициям боевиков, но снаряды рвались либо правее, либо левее крестов.

- Ну, давайте, мужики! Мочите гелаевцев! Мы с вами и душой и сердцем! - тихо произнес Сергей. Сверху ему была видна панорама боя. Вдруг пуля снова щелкнула по доске рядом с правой рукой. Сергей понял - это было приглашение к разговору от одного из наших снайперов.

- Мы еще живы! Мы можем продержаться еще пару часов! Впереди окопов "духовское" минное поле! - проартикулировал в тишине Сергей. Он знал, где-то в прямой видимости сидит наш снайпер. Он готов в оптический прицел читать его по губам. Пулеметчик медленно повторил свои слова три раза. Пуля снова щелкнула по тому же месту.

"Слава Богу, поняли", - подумал сержант. Он всмотрелся в картину боя и заметил, как бронегруппа, штурмовавшая окраину Гойского, что называется, "в лоб", свернула к северу и стала приближаться к позициям боевиков значительно левее его креста.

- Аааа! - застонал рядовой на втором кресте. Видимо, боль была настолько нестерпимой, что мальчишка стал кричать на боевиков.

- Уроды, чехи поганые! Пристрелите меня, ну, пристрелите же!

Внизу один из боевиков поднял голову.

- Виси, кафир! Когда будет приказ отходить, я сам выстрелю тебе в живот, чтобы ты умер, но еще часок помучился, пока твои придут. Не надейся, мы не дадим вас освободить!

Еще одна пуля от СВД, как новое приглашение к разговору, отщепила кусок доски. Боевики в бою этого не услышали, но удар пули, ее энергетика была настолько высокой, что Сергей чувствовал это спиной, каждой частичкой тела, правда, пальцы руки и кисти уже ни на что не реагировали. Он знал, шла безвозвратная анемия конечностей.

Вопрос тоже был ясен для пулеметчика.

- Пристрелите парня. Чтобы он не мучался. Пристрелите! Он сам просит об этом, - беззвучно, как рыба, произнес Сергей.

- Эй, братишка! Ты еще жив? Приготовься к смерти, родной!

- Что?..

Рядовой на втором кресте так и не успел ответить пулеметчику. Снайперская пуля ударила его прямо в сердце, затем вторая, туда же. Мальчишка больше не стонал.

- Спасибо, ребята! - ответил снайперам пулеметчик, кивая головой.

Четвертая пуля ударила в доску. Сергей понял и этот вопрос.

- Погоди! Я еще хочу вам помочь! Позже пристрелишь, я еще могу терпеть, - ответил смотрящему в мощную оптику снайперу сержант.

Сергей вдруг почувствовал какую-то волну слабости. Ему сильно захотелось спать. Он знал, что это симптом сильной потери крови. Нельзя, нельзя спать! Нужно помогать своим! Сергей сжал зубы и закашлялся. Сплюнул кровью.

Он заставил себя вновь всмотреться в картину боя. Линия обороны гелаевцев полностью повторяла полукружье домов, стоявших на околице. Пулемет под ним уже не стрелял, боевик, пообещавший всадить ему пулю в живот, лежал на дне окопа с пробитой головой. Место рядом тоже было "расчищено", еще три трупа виднелись рядом, два боевика бинтовали раны в окопе.

- Не сидели сложа руки! - подумал с гордостью пулеметчик. И тут он увидел, что там, левее, где бронегруппа из нескольких БТРов и БМПэшек благополучно обошла минное поле боевиков и вплотную подходит к окопам, боевики быстро уходят, протянув по окопу минные провода с гроздью 152-миллиметровых снарядов.

- Останови "коробочки"! Там фугасы впереди, управляемые! - объяснил снайперу Сергей.

Видимо, у снайперов была оперативная радиосвязь с наступающей бронегруппой, потому что "броня" вдруг неожиданно остановилась в ста метрах от первого фугаса.

Сергей чувствовал, что начинает терять сознание от потери крови. Исход боя был ясен, наши прорвали оборону гелаевцев с двух сторон и уже входят в село. Фактически они уже закрепились на его окраине.

- Братцы, теперь можно, пристрелите меня! - почему-то вслух и очень громко сказал пулеметчик.

Через мгновение пуля щелкнула по правой доске. Снайпер понял просьбу сержанта.

Сергей вздохнул, в глазах плавали черные круги, а сознание отчаянно цеплялось за солнечный свет, яркую синеву неба, борясь с одолевающим сном. Шли мгновения, снайпер медлил. Сильной волной боли ноги заявили о том, что они еще живые.

"А простил бы я "чехам"?" - вновь задал себе главный вопрос сержант. Он готов был резко ответить "нет", но сомнение вдруг зародилось в нем.

- Почему медлишь, браток? - спросил Сергей у все видящего в оптику снайпера.

И тут сержант увидел, как к крестам по окопу побежал боевик, на ходу перезаряжая пулемет."Уж не мой ли пулемет?" - пришел дурацкий вопрос в голову пулеметчику. В этот момент Сергей вдруг увидел, что за него, висящего на кресте, разгорается целый бой. Группа из пяти разведчиков перебежками приближается к его окопу. Боевик дал очередь по кресту, но не попал в сержанта. Тут же переключился на российских разведчиков и начал стрелять в них. Снайпер выстрелил один раз, пуля вошла прямо в лоб боевику, вырвала, создав эффект вакуума, из затылка целый шлейф крови.

* * *

- Только бы успеть, не прощу себе этого, - "Кобра" бежал с пулеметом наперевес, стреляя по окопу. Хвостики камуфляжной ленточки, повязанной на бритой голове, развевались как ленты матросской бескозырки. Пули свистели над головой, но разведчики этого не замечали. Они были в ярости. Не всякий знает - даже из тех, кто воевал, - каких глубин и какой мощи достигает человеческая ярость. Когда десантники увидели, как боевики подняли на крестах наших пленных, никто не проронил ни слова, никто даже не выругался матом. Молчал и генерал Шаманов. Эта ярость была пострашнее любой ненависти к врагу.

- Вперед, - тихо произнес "Гюрза", и разведка Шаманова пошла на Гойское.

* * *

Сергей увидел, как по опустевшему окопу к нему бегут разведчики Шаманова, он даже узнал двоих из них. Снайпер так и не выстрелил ему в сердце. Последнее, что увидел сержант, было голубое, голубое до страшной синевы небо. Его сердце быстро затихало и остановилось, перекачивать по венам было уже нечего. Сергея захлестнул какой-то жар, пробежавший напоследок по всему телу.

* * *

Разведчики Шаманова - "Кобра" и "Гюрза" поклялись отомстить. Сергея и второго солдата бережно сняли с крестов и в надежде, что родители не будут копаться в "цинках", отправили "грузом 200" на родину. Первого в Сергиев Посад, второго - в Вологду. Их и похоронили, не зная, какую смерть они приняли.

Случай с распятыми потряс всю армию. Говорили, что это послужило поводом для ответных зверств со стороны федеральных войск. Говорили, что потом двоих гелаевцев незаметно вывезли в лес и зашили живыми в свиные шкуры: казненные так не попадали в рай - они умирали в шкуре нечистого животного. Эту казнь мусульман придумали 300 лет назад запорожские казаки с Хортицы. Говорили, что с этого момента мертвым боевикам начали отрезать уши. Однако это были скорее всего только разговоры. Армия просто брезгливо уничтожала боевиков, безо всяких зверств и ужасов.

Май 1995 года.

Борис Екимов «Ночь исцеления»

Какие темы поднимает в этом рассказе Б.Екимов?

• Тема памяти, «эхо войны» в жизни людей, переживших ее (направление «Вопросы войны»);

• тема сострадания, истинного милосердия (направление «Чем люди живы»),

• тема взаимоотношений в семье (направление «Спор поколений»)

Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша.

К обеду внук заявился, поел, как подмел, и снова умчался, теперь уже в лог, с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Лежала на диване рубашка внука, книжки его - на столе, сумка брошена у порога - все не на месте, вразлад. И живым духом веяло в доме. Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко - хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой…

Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, кого-то убеждает, просит так явственно в ночной тишине, а потом закричит: «Люди добрые! Спасите!!» Конечно, все просыпаются - и к бабе Дуне. А это сон у нее такой тревожный. Поговорят, поуспокаивают, валерьянки дадут и разойдутся. А через час то же самое: «Простите Христа ради! Простите!!» И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела. С войной и голодом. Понимать понимали, но от этого было не легче.

Приезжала баба Дуня - и взрослые, считай, ночь напролет не спали. Хорошего мало. Водили ее к врачам. Те прописывали лекарства. Ничего не помогало. И стала баба Дуня ездить к детям все реже и реже, а потом лишь обыденкою: протрясется два часа в автобусе, спросит про здоровье и назад. И к ней, в родительский дом, приезжали лишь в отпуск, по лету. Но вот внучек Гриша, в годы войдя, стал ездить чаще: на зимние каникулы, на Октябрьские праздники да Майские.

Он зимой и летом рыбачил в Дону, грибы собирал, катался на коньках да лыжах, дружил с уличными ребятами,- словом, не скучал. Баба Дуня радовалась.

И нынче с Гришиным приездом она про хвори забыла. День летел невидя, в суете и заботах. Не успела оглянуться, а уж синело за окном, подступал вечер. Гриша заявился по-светлому. Загромыхал на крылечке,

в хату влетел краснощекий, с морозным духом и с порога заявил:

- Завтра на рыбалку! Берш за мостом берется. Дуром!

- Это хорошо,- одобрила баба Дуня. - Ушицей посладимся.

Гриша поужинал и сел разбирать снасти: мормышки да блесны проверял, на полдома разложив свое богатство. А баба Дуня устроилась на диване и глядела на внука, расспрашивая его о том о сем. Внук все малым был да малым, а в последние год-два вдруг вытянулся, и баба Дуня с трудом признавала в этом длинноногом, большеруком подростке с черным пушком на губе косолапого Гришатку.

- Бабаня, я говорю, и можешь быть уверена. Будет уха и жарёха. Фирма веников не вяжет. Учти.

- С вениками правда плохо,- согласилась баба Дуня. - До трех рублей на базаре.

Гриша рассмеялся:

- Я про рыбу.

- Про рыбу… У меня дядя рыбалил. Дядя Авдей. Мы на Картулях жили. Меня оттуда замуж брали. Так там рыбы…

Гриша сидел на полу, среди блесен и лесок, длинные ноги - через всю комнатушку, от кровати до дивана. Он слушал, а потом заключил:

- Ничего, и мы завтра наловим: на уху и жарёху.

За окном солнце давно закатилось. Долго розовело небо. И уже светила луна половинкою, но так хорошо, ясно. Укладывались спать. Баба Дуня, совестясь, сказала:

- Ночью, може, я шуметь буду. Так ты разбуди.

Гриша отмахивался:

- Я, бабаня, ничегоне слышу. Сплю мертвым сном.

- Ну и слава Богу. А то вот я шумлю, дура старая. Ничего поделать не могу.

Заснули быстро, и баба Дуня, и внук.

Но среди ночи Гриша проснулся от крика:

- Помогите! Помогите, люди добрые!

Спросонья, во тьме он ничего не понял, и страх обуял его.

- Люди добрые! Карточки потеряла! Карточки в синем платочке завязаны! Может, кто поднял? - И смолкла.

Гриша уразумел, где он и что. Это кричала баба Дуня. Во тьме, в тишине так ясно слышалось тяжелое бабушкино дыхание. Она словно продыхивалась, сил набиралась. И снова запричитала, пока не в голос:

- Карточки… Где карточки… В синем платочке… Люди добрые. Ребятишки… Петяня, Шурик, Таечка… Домой приду, они исть попросят… Хлебец дай, мамушка. А мамушка ихняя… - Баба Дуня запнулась, словно ошеломленная, и закричала: - Люди добрые! Не дайте помереть! Петяня! Шура! Таечка! - Имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно.

Гриша не выдержал, поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату.

- Бабаня! Бабаня! - позвал он. - Проснись…

Она проснулась, заворочалась:

- Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради.

- Ты, бабаня, не на тот бок легла, на сердце.

- На сердце, на сердце… - послушно согласилась баба Дуня.

- Нельзя на сердце. Ты на правый ложись.

- Лягу, лягу…

Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лег в постель. Баба Дуня ворочалась, вздыхала. Не сразу отступало то, что пришло во сне. Внук тоже не спал, лежал, угреваясь. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну и после. А Петяня, о котором горевала бабушка,- это отец.

В жидкой тьме лунного полусвета темнели шкаф и этажерка. Стало думаться об утре, о рыбалке, и уже в полудреме Гриша услыхал бабушкино бормотание:

- Зима находит… Желудков запастись… Ребятишкам, детишкам… - бормотала баба Дуня. - Хлебца не хватает, и желудками обойдемся. Не отымайте, Христа ради… Не отымайте! - закричала она. - Хучь мешки отдайте! Мешки! - И рыдания оборвали крик.

Гриша вскочил с постели.

- Бабаня! Бабаня! - крикнул он и свет зажег в кухне. - Бабаня, проснись!

Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете электрической лампочки засияли на бабушкином лице слезы.

- Бабаня… - охнул Гриша. - Ты вправду плачешь? Так ведь это все сон.

- Плачу, дура старая. Во сне, во сне…

- Но слезы-то зачем настоящие? Ведь сон - неправда. Ты вот проснулась, и все.

- Да это сейчас проснулась. А там…

- А чего тебеснилось?

- Снилось? Да нехорошее. Будто за желудями я ходила за Дон, на горы. Набрала в два мешка. А лесники на пароме отнимают. Вроде не положено. И мешки не отдают.

- А зачем тебе желуди?

- Кормиться. Мы их толкли, мучки чуток добавляли и чуреки пекли, ели.

- Бабаня, тебе это только снится или это было? - спросил Гриша.

- Снится,- ответила баба Дуня. - Снится - и было. Не приведи, Господи. Не приведи… Ну, ложись иди ложись…

Гриша ушел, и крепкий сон сморил его или баба Дуня больше не кричала, но до позднего утра он ничего не слышал. Утром ушел на рыбалку и, как обещал, поймал пять хороших бершей, на уху и жарёху.

За обедом баба Дуня горевала:

- Не даю тебе спать… До двух раз булгачила. Старость.

- Бабаня, в голову не бери,- успокаивал ее Гриша. - Высплюсь, какие мои годы…

Он пообедал и сразу стал собираться. А когда надел лыжный костюм, то стал еще выше. И красив он был, в лыжной шапочке, такое милое лицо, мальчишечье, смуглое, с румянцем. Баба Дуня рядом с ним казалась совсем старой: согбенное, оплывающее тело, седая голова тряслась, и в глазах уже виделось что-то нездешнее. Гриша мельком, но явственно вспомнил лицо ее в полутьме, в слезах. Воспоминание резануло по сердцу. Он поспешил уйти.

Во дворе ждали друзья. Рядом лежала степь. Чуть поодаль зеленели посадки сосны. Так хорошо было бежать там на лыжах. Смолистый дух проникал в кровь живительным холодком и, казалось, возносил над лыжней послушное тело. И легко было мчаться, словно парить. За соснами высились песчаные бугры - кучугуры, поросшие красноталом. Они шли холмистой грядой до самого Дона. Туда, к высоким задонским холмам, тоже заснеженным, тянуло. Манило к крутизне, когда наждаковый ветер высекает из глаз слезу, а ты летишь, чуть присев, узкими щелочками глаз цепко ловишь впереди каждый бугорок и впадинку, чтобы встретить их, и тело твое цепенеет в тряском лете. И наконец пулей вылетаешь на гладкую скатерть заснеженной реки и, расслабившись, выдохнув весь испуг, катишь и катишь спокойно, до середины Дона.

Этой ночью Гриша не слыхал бабы Дуниных криков, хотя утром по лицу ее понял, что она неспокойно спала.

- Не будила тебя? Ну и слава Богу…

Прошел еще день и еще. А потом как-то к вечеру он ходил на почту, в город звонить. В разговоре мать спросила:

- Спать тебе баба Дуня дает? - И посоветовала: - Она лишь начнет с вечера говорить, а ты крикни: «Молчать!» Она перестает. Мы пробовали.

По пути домой стало думаться о бабушке. Сейчас, со стороны, она казалась такой слабой и одинокой. А тут еще эти ночи в слезах, словно наказание. Про старые годы вспоминал отец. Но для него они прошли. А для бабушки - нет. И с какой, верно, тягостью ждет она ночи. Все люди прожили горькое и забыли. А у нее оно снова и снова. Но как помочь?

Свечерело. Солнце скрылось за прибрежными донскими холмами. Розовая кайма лежала за Доном, а по ней - редкий далекий лес узорчатой чернью. В поселке было тихо, лишь малые детишки смеялись, катаясь на салазках. Про бабушку думать было больно. Как помочь ей? Как мать советовала? Говорит, помогает. Вполне может и быть. Это ведь психика. Приказать, крикнуть - и перестанет. Гриша неторопливо шел и шел, раздумывая, и в душе его что-то теплело и таяло, что-то жгло и жгло. Весь вечер за ужином, а потом за книгой, у телевизора Гриша нет-нет да и вспоминал о прошедшем. Вспоминал и глядел на бабушку, думал: «Лишь бы не заснуть».

За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Гриша не лег, а сел в постели, дожидаясь своего часа. За окном светила луна. Снег белел. Чернели сараи. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось еще невнятное бормотание, он поднялся и пошел. Свет в кухне зажег, встал

возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь.

- Потеряла… Нет… Нету карточек… - бормотала баба Дуня еще негромко. - Карточки… Где… Карточки… - И слезы, слезы подкатывали.

Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял - топнуть. Чтобы уж наверняка.

- Хлебные… карточки… - в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.

Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:

- Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите,- настойчиво повторял он. - Все целые, берите…

Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли:

- Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек…

По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет.

- Не надо плакать,- громко сказал он. - Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать,- говорил он, словно приказывал. - И спите спокойно. Спите.

Баба Дуня смолкла.

Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание, поднялся. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Печка была еще тепла. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то еще… Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далеких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. И он плакал, вытирая слезы кулаком. Но как только баба Дуня заговорила, он забыл обо всем. Ясной стала голова, и ушла из тела дрожь. К бабе Дуне он подошел вовремя.

- Документ есть, есть документ… вот он… - дрожащим голосом говорила она. - К мужу в госпиталь пробираюсь. А ночь на дворе. Пустите переночевать.

Гриша словно увидел темную улицу и женщину во тьме и распахнул ей навстречу дверь.

- Конечно, пустим. Проходите, пожалуйста. Проходите. Не нужен ваш документ.

- Документ есть! - выкрикнула баба Дуня.

Гриша понял, что надо брать документ.

- Хорошо, давайте. Так… Ясно. Очень хороший документ. Правильный. С фотокарточкой, с печатью.

- Правильный… - облегченно вздохнула баба Дуня.

- Все сходится. Проходите.

- Мне бы на полу. Лишь до утра. Переждать.

- Никакого пола. Вот кровать. Спите спокойно. Спите. Спите. На бочок и спите.

Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет. Кособокая луна, опускаясь, глядела в окно. Белел снег, посверкивая живыми искрами. Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра расскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчетливо понял - ни слова, ни даже намека. Это должно остаться и умереть в нем. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придет исцеление.

1986

А.Толстой. Русский характер.

Проблемы:

1. О русском характере.

2. О мужестве и смелости.

3. Проблемы выбора

Русский характер! Поди-ка опиши его... Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, что растеряешься, - который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев - я рассказывать не стану, хотя он и носит Золотую Звёздочку и половина груди в орденах. Человек он простой, тихий, обыкновенный, - колхозник из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметён сильным и соразмерным сложением и красотой. Бывало, заглядишься, когда он вылезает из башни танка, - бог войны! Спрыгивает с брони на землю, стаскивает шлем с влажных кудрей, вытирает ветошью чумазое лицо и непременно улыбнётся от душевной приязни.

На войне, вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них слезает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остаётся в человеке - ядро. Разумеется - у одного оно покрепче, у другого послабже, но и те, у кого ядро с изъяном, тянутся, каждому хочется быть хорошим и верным товарищем. Но приятель мой, Егор Дремов, и до войны был строгого поведения, чрезвычайно уважал и любил мать, Марью Поликарповну, и отца своего, Егора Егоровича. «Отец мой - человек степенный, первое - он себя уважает. Ты, говорит, сынок, многое увидишь на свете и за границей побываешь, но русским званием - гордись...»

У него была невеста из того же села на Волге. Про невест и про жён у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонёк, трещит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое - уши развесишь. Начнут, например: «Что такое любовь?» Один скажет: «Любовь возникает на базе уважения...» Другой: «Ничего подобного, любовь - это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных...» - «Тьфу, бестолковый! - скажет третий, - любовь - это когда в тебе всё кипит, человек ходит вроде как пьяный...» И так философствуют и час и другой, покуда старшина, вмешавшись, повелительным голосом не определит самую суть. Егор Дремов, должно быть стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте, - очень, мол, хорошая девушка, и уж если сказала, что будет ждать, - дождётся, хотя бы он вернулся на одной ноге...

Про военные подвиги он тоже не любил разглагольствовать: «О таких делах вспоминать неохота!» Нахмурится и закурит. Про боевые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чувилев.

«...Понимаешь, только мы развернулись, гляжу, из-за горушки вылезает... Кричу: «Товарищ лейтенант, тигра!» - «Вперёд, кричит, полный газ!..» Я и давай по ельничку маскироваться - вправо, влево... Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил - мимо... А товарищ лейтенант как даст ему в бок, - брызги! Как даст ещё в башню, - он и хобот задрал... Как даст в третий, - у тигра изо всех щелей повалил дым, - пламя как рванётся из него на сто метров вверх... Экипаж и полез через запасной люк... Ванька Лапшин из пулемёта повёл, - они и лежат, ногами дрыгаются... Нам, понимаешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел... Фашисты кто куда... А - грязно, понимаешь - другой выскочит из сапогов и в одних носках - порск. Бегут все к сараю. Товарищ лейтенант даёт мне команду: «А ну - двинь по сараю». Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал... Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей... А я ещё - и проутюжил, - остальные руки вверх - и Гитлер капут...»

Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк - на бугре на пшеничном поле - был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта, - он был без сознания, комбинезон на нём горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. - Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт... «Я почему его тогда поволок? - рассказывал Чувилев, - слышу, у него сердце стучит...»

Егор Дремов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на своё и теперь не на своё лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.

- Бывает хуже, - сказал он, - с этим жить можно.

Но больше он не просил зеркальце у медсёстры, только часто ощупывал своё лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошёл к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вернуться в полк». - «Но вы же инвалид», - сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не помешает, боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года.

На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пешком восемнадцать вёрст. Кругом ещё лежали снега, было сыро, пустынно, студёный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришёл, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавель покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба - родительская. Он вдруг остановился, засунув руки в карманы. Покачал головой. Свернул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к окошечку, увидел мать, - при тусклом свете привёрнутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Всё в том же тёмном платке, тихая, неторопливая, добрая. Постарела, торчали худые плечи... «Ох, знать бы, - каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка...» Собрала на стол нехитрое - чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и задумалась, стоя перед столом, сложив худые руки под грудью... Егор Дремов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно её испугать, нельзя, чтобы у неё отчаянно задрожало старенькое лицо.

Ну, ладно! Он отворил калитку, вошёл во дворик и на крыльце постучался. Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Союза Громов».

У него заколотилось сердце - привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам, будто в первый раз, услышал свой голос, изменившийся после всех операций, - хриплый, глухой, неясный.

- Батюшка, а чего тебе надо-то? - спросила она.

- Марье Поликарповне привёз поклон от сына, старшего лейтенанта Дремова.

Тогда она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:

- Жив, Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу.

Егор Дремов сел на лавку у стола на то самое место, где сидел, когда ещё у него ноги не доставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про её сына, про самого себя, - подробно, как он ест, пьёт, не терпит нужды ни в чём, всегда здоров, весел, и - кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком.

- Ты скажи - страшно на войне-то? - перебивала она, глядя ему в лицо тёмными, его не видящими глазами.

- Да, конечно, страшно, мамаша, однако - привычка.

Пришёл отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы, - бородку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял полушубок, подошёл к столу, поздоровался за руку, - ах, знакомая была широкая справедливая родительская рука! Ничего не спрашивая, потому что и без того было понятно - зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза.

Чем дольше лейтенант Дремов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыться, - встать, сказать: да признайте же вы меня, урода, мать, отец! Ему было и хорошо за родительским столом и обидно.

- Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для гостя. - Егор Егорович открыл дверцу старенького шкапчика, где в уголку налево лежали рыболовные крючки в спичечной коробке, - они там и лежали, - и стоял чайник с отбитым носиком, он там и стоял, где пахло хлебными крошками и луковой шелухой. Егор Егорович достал склянку с вином, - всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать. Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином старший лейтенант Дремов заметил, что мать особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо её болезненно задрожало.

Поговорили о том и о сём, какова будет весна и справится ли народ с севом и о том, что этим летом надо ждать конца войны.

- Почему вы думаете, Егор Егорович, - что этим летом надо ждать конца войны?

- Народ осерчал, - ответил Егор Егорович, - через смерть перешли, теперь его не остановишь, немцу - капут.

Марья Поликарповна спросила:

- Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск, - к нам съездить на побывку. Три года его не видала, чай, взрослый стал, с усами ходит... Эдак - каждый день - около смерти, чай, и голос у него стал грубый?

- Да вот приедет - может, и не узнаете, - сказал лейтенант.

Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом - тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицо в ладони: «Неужто так и не признала, - думал, - неужто не признала? Мама, мама...»

Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи; на протянутой верёвке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги.

- Ты блинки пшённые ешь? - спросила она.

Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастёрку, затянул пояс и - босой - сел на лавку.

- Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь?

- Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе её повидать надо?

- Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.

Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза её блестели, брови изумлённо взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя: поцеловать бы эти тёплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга, - свежа, нежна, весела, добра, красива, так, что вот вошла и вся изба стала золотая...

- Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите...

Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто её слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твёрдо решил уйти, - сегодня же.

Мать напекла пшённых блинов с топлёным молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дремове, на этот раз о его воинских подвигах, - рассказывал жестоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на её милом лице отражения своего уродства. Егор Егорович захлопотал было, чтобы достать колхозную лошадь, - но он ушёл на станцию пешком, как пришёл. Он был очень угнетён всем происшедшим, даже останавливаясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»

Он вернулся в свой полк, стоявший в глубоком тылу на пополнении. Боевые товарищи встретили его такой искренней радостью, что у него отвалилось от души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так: пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати - эту занозу он из сердца вырвет.

Недели через две пришло от матери письмо:

«Здравствуй, сынок мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя, - человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи, - кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это - совсем, говорит, ты старуха свихнулась с ума: был бы он наш сын - разве бы он не открылся... Чего ему скрываться, если это был бы он, - таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговорит меня Егор Егорович, а материнское сердце - всё своё: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынесла на двор - почистить, да припаду к ней, да заплачу, - он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради надоумь ты меня, - что было? Или уж вправду - с ума я свихнулась...»

Егор Дремов показал это письмо мне, Ивану Судареву, и, рассказывая свою историю, вытер глаза рукавом. Я ему: «Вот, говорю, характеры столкнулись! Дурень ты, дурень, пиши скорее матери, проси у неё прощенья, не своди её с ума... Очень ей нужен твой образ! Таким-то она тебя ещё больше станет любить».

Он в тот же день написал письмо: «Дорогие мои родители, Марья Поликарповна и Егор Егорович, простите меня за невежество, действительно у вас был я, сын ваш...» И так далее и так далее - на четырех страницах мелким почерком, - он бы и на двадцати страницах написал - было бы можно.

Спустя некоторое время стоим мы с ним на полигоне, - прибегает солдат и - Егору Дремову: «Товарищ капитан, вас спрашивают...» Выражение у солдата такое, хотя он стоит по всей форме, будто человек собирается выпить. Мы пошли в посёлок, подходим к избе, где мы с Дремовым жили. Вижу - он не в себе - всё покашливает... Думаю: «Танкист, танкист, а - нервы». Входим в избу, он - впереди меня и я слышу:

«Мама, здравствуй, это я!..» И вижу - маленькая старушка припала к нему на грудь. Оглядываюсь, тут, оказывается, и другая женщина. Даю честное слово, есть где-нибудь ещё красавицы, не одна же она такая, но лично я - не видел.

Он оторвал от себя мать, подходит к этой девушке, - а я уже поминал, что всем богатырским сложением это был бог войны. «Катя! - говорит он. - Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого...»

Красивая Катя ему отвечает, - а я хотя ушёл в сени, но слышу: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылайте меня...»

Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придёт суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нём великая сила - человеческая красота.

1942-1944

3.Человек и природа в отечественной и мировой литературе

Борис Екимов «НОЧЬ ПРОХОДИТ...»

Самые яркие проблемы рассказа:

1. Осуждение сталинских репрессий...

2. Как безграничная власть уродует душу человека…

3. Главное - душу спасти...
   
   На шумном станичном базаре, в субботу, среди бела дня, ходила расхристанная немолодая баба и кричала в голос: «Чакалка подох! Люди добрые, Чакалка подох! - Кричала она и плакала.- Да какой же черт его сумел пербороть, господи...»
   
   Коренные станичные жители не ведали, о каком Чакалке речь, и. бабьим речам внимая, посмеивались. Но вы¬ходцы хуторов Вихляевского, Тепленького, Тубы, Рубеж¬ного, Большой и Малой Дубовки, Головки тоже, Малой и Большой, Поповки, Ястребовки,- словом, всей забузулуцкой стороны, тем было не до смеха. Лишь услышав, спешили они на зов, дотошлнво бабу расспрашивали, а потом, в свой черед, дальше весть передавали. И пошла гулять по базару и станице помолвка: «Роман Чакалкин помер».
   
   Весна стояла, апрель, майские праздники подходили, зацветали сады.
   
   А в тридцати километрах от станицы, на хуторе Теп¬ленький, как и всегда в эту пору, беспутный бобыль Ша¬ляпин уходил на летнее житье. В колхозе отсеялись. Последнюю деляну за Дубовским мостом кончали ночью. Шаляпин уже по-светлому трактор на хутор пригнал, поставил его и пошел домой. Добрый десяток дней он из трактора не вылезал и спал в нем привычно. А теперь, когда разом обрезался машин¬ный гул и лязг, хуторская жизнь вокруг текла в сказочной тишине. Сладко постанывали голуби у амбаров, петухи орали вразнобой, захлебывалось скворцы, и редкие людские голоса медленно плыли над землей в весеннем сизо¬ватом утре. В отвычку идти было, как-то неловко, тянуло сесть. Ноги подгибались и несли тяжелое тело словно впри¬сядку. Так всегда бывало после долгой осенней пахоты и сева и весной.
   
   Перед самым домом встретил Шаляпина старый Кацура. Встретил и долго расспрашивал, что сеяли да как. Ша¬ляпин все толком объяснил. Басок его словно в бочку гудел в разговоре:
   
   - Бу-бу-бу-бу...
   
   Говорил он не больно внятно, в десяти шагах уже и не разберешь, но зато слышалось на весь хутор:
   
   - Бу-бу-бу-бу...
   
   За этот говорок и звали его Шаляпиным.
   
   Кацура - старик дотошливый и ехидный - в конце разговора подсмеялся.
   
   - Теперь домой? - спросил он.- Хозяйство править? Огород сажать?
   
   - Посадим,- пообещал Шаляпин.- Руки-ноги есть.
   
   И так веско прозвучало его обещание, что старый Кацура на мгновение опешил и проводил Шаляпина удив¬ленным взглядом.
   
   А Шаляпин, последнюю сотню метров до своего дома одолев, прибыл домой. В хату он не пошел, а уселся на крыльце, перекурить и обдумать. Перед домом лежал бурьянистый огород. Новая зеленка и сухой старник сплетались там год от года, от низов наползали терны. Крыша на сараях прохудилась, на базах гулял ветер.
   
   Шаляпин хозяйства не вел. Спасибо хата была шифером ошелевана и накрыта и потому ничьих рук не просила. Но после ясного дня, высокого неба и солнышка не хотелось в дом. Там было неуютно. И потому из года в год, по весне, бросал Шаляпин свою насквозь прокопченную хату и уносил пожитки на берег речки, в займище. Там он летовал до холодов. И теперь, сидя на крылечке и покуривая, Шаляпин представлял, как обоснуется под старой вербой хорошо отоспится, в тишине и покое. Как порыбалит... Шаляпин был видом диковат: сивые патлы стриг редко, черную бороду запустил староверскую, из нее лишь глаза глядели да сизоватый нос. Любил он рыбачить. И когда сидел где-нибудь над речкой, в кустах, его можно было за лешего принять и до смерти перепугаться.
   
   Покурив, Шаляпин вошел в дом. Там было сумрачно, тянуло из углов зимней стылостью, приторный запах горелой солярки не выветрился до сей поры. По зиме топил Шаляпин не дровами, а соляркою, удивляя хутор. Ставил в печь чугунок, заливал горючее, и дымила шаляпинская труба не хуже паровозной.
   
   В просторный матрасный мешок сложил он свои пожитки: тюфяк да старое одеяло, котелок да чашку с ложкой - щербу хлебать. Кто-то наведывался в дом без хозяина. Валенки с печи стянул и бросил посреди хаты. Шаляпинское жилье не запиралось. И не считал кое-кто грехом попытать в его углах счастья.
   
   Собрался Шаляпин быстро и зашагал к диким садам, к речке. Правда, к магазину он свернул, купил хлеба, курева, крупы и кое-чего еще.
   
   - Будем щи варить,- пошутил он с продавцом и хохотнул добродушно.
   
   Из года в год летовал он в привычном месте, под старой неохватной вербой, на заречной стороне против хутора. Кладка через речку была ненадежной, и без дела ее не переходили.
   
   К своему логову Шаляпин пришел впору. Солнце уже встало «в дуб» и хорошо нагрело жесткое подножие вербы и землю. Кинув телогрейку, он сел возле дерева, чуя его живую горячую плоть. Мешок не стал разбирать, лишь вынул буханку хлеба, краюху отломил, намочил в сладкой речной воде, пожевал и заснул.
   
   Он засыпал покойно, откинувшись на просторном подножии вербы. Засыпал, словно погружался в глубокий и светлый речной омут; опускался и слышал, как поют над ним, все тише и тише, лесные птицы: как солнце греет, и ласкает ветер, и шелестит листва. Долгий сон смежил очи, обещая ему покой. Недоеденная краюха осталась в руке, на земле. Старая ежиха, учуяв Шаляпина, вышла из гнезда и занялась хлебом. Ежиха селилась тут пять лет подряд, знала Шаляпина и не боялась его.
   
   Шаляпина знали все в округе: и звери, и люди. Странная это была личность. Родился и вырос он в Тубе, там и теперь жили его братья и сестры, отец с матерью. Но в родном хуторе не бывал он много лет.
   
   - Я - найда, меня отец с дерева снял, - коротко объяснял он холодность родственных отношений. В Тубе его, горемычного, оплакали и уже редко вспоминали. Словно и не было в семье старшего сына.
   
   Тут же, неподалеку, на хуторе Рубежном, много лет вдовела жена Шаляпина с большой уже дочерью. И туда Шаляпин был не ходок. Он прижился на Тепленьком, бедовал здесь давно. Как пришел с трехлетней отсидки на чу¬жой хутор, так и осел. Привыкли к нему, дали свое прозви¬ще, Шаляпин, имя забыв. Он загуливал порой на неделю и тогда из хаты не вы¬ходил. Его ругали. Но Шаляпин, отрезвев, падал в ноги управляющему: «Прости». И грехи ему отпускались, пото¬му что работником он был дорогим. В посевную, на пахоте, в уборочную - из машины не вылезал. Садился на бульдозер, на «Кировец», па «Беларусь» - везде его место было.
   
   О дурных его заработках сказки рассказывали. Но текли эти денежки - вешней водой. Часто его обирали и в хате хозяйничали.
   
   Так и жил Шаляпин. В бороде, волосатый, черноликий, в затерханной одежонке - страх посмотреть. На работу он шел, с работы, больше молчком. Порою бродил по хутору, иногда беседовал: «Бу-бу-бу-бу...» Зимой жил в прокурен¬ной хате, летом - на воле.
   
   И здесь, за речкой, в займище, жилось ему не в пример веселее. И долгой зимой мечталось о сегодняшнем часе, когда просыпаешься не в хате, а под зеленой крышей. Как теперь.
   
   Под вечер, проснувшись, Шаляпин не сразу понял, где он: в сладком ли сне или наяву плещет вода, соловей по¬щелкивает и высится над головой в золотистом сиянии цветущая верба, и райский дух от нее. Он лежал, замерев, боясь спугнуть дорогую минуту счастливого сна, если сон это.
   
   Но то была явь, конец апреля, щедрая весна. И, поверив, Шаляпин встал и принялся за дела.
   
   У подножия вербы, на старом месте, поставил он шалаш, сухим чаканом его устелил и накрыл. Достал из ухоронкн удочки и быстро наловил рыбы на уху: жирных сазанчиков, громко чавкающих круглыми ртами, и черных окуней с алыми плавниками. Ловить рыбу Шаляпин умел. Он все лето жил рыбой, неверным деньгам не доверяясь.
   
   Скоро поспела уха.
   
   Текучая вода подшептывала в камышах, плескалась рыба. На хуторе, за рекой, встречали скотину, и коровий мык стоял, людские зовущие голоса. Садилось солнце остылым шаром. И в вечерних сумерках, приглушая зелень, словно вскипала сахарная бель цветущих садов. Топили округу пенистые яблони и терны; могучие храмины груш встава¬ли беломраморными глыбами. Солнце уходило, зажигая редкие высокие облака. А над речкой стояли вербы в пол¬ном цветении. Их золотистые главы поднимались все выше, словно уплывали от земли, растворяясь в нежной зелени, в мягкой желтизне весеннего вечернего неба. А на земле наступала ночь.
   
   Шаляпин похлебал уху и мыл котелок в теплой речной воде, когда поодаль, там, где лежала через речку ненадеж¬ная кладка из вербовых да тополевых веток, чей-то голос забормотал, словно ругаясь, потом послышались плеск и аханье - кто-то шел через кладку, направляясь, как вид¬но, сюда, к шаляпинскому стану. Гости Шаляпину не были нужны. Он хотел покурить, пригасить костерок и уснуть до утренней зари, до клева. Но кто-то шел теперь берегом, ругаясь в голос:
   
   - Забрался... Сатаново дите... Лешак глупомордый...
   
   По голосу Шаляпин признал Варечку Сисиху, преста¬релую бабу, которой видать крепко приспичило, коли она и сюда добралась. «Не дам,- подумал Шаляпин.- Приважишь, потом не отлепится». На хуторе Сисиха часто навещала шаляпинскую хату. Но то был хутор. А летом Шаляпин старался жить потрезвее.
   
   - Черт безродный...- выбралась наконец на свет, на поляну Варечка.- Чуток не потонула. Оборвалась, а тама глыб... Кладку бы починил - мосток сделал...
   
   Шаляпин гулко кашлянул, бабьей болтовни не одобряя. Кашлянул и поднял на Сисиху глаза.
   
   Варечка Сисиха была стара и износилась до срока. Смолоду развеселая, с вечной цигаркой в зубах, теперь она гляделась глубокой старухой, с черным ликом, впалы¬ми щеками и носом, с беззубым ртом. Сисихой прозвали ее смолоду за редкостное даже для деревенской бабы добро, которое она горделиво носила под кофтой.
   
   Но все утекло, а к старому часу так и осталась Сисиха Варечкой, девкой, хоть и рожала, и сына вырас¬тила.
   
   - Ашаул, - подойдя к костерку, Снспха скинула мокрые чирики и, подол выжав, стала сушить его над огнищем.- Ищу тебя, ищу. Тута такие дела заходят, а он увеялся. Согреться бы? - зябко поеживаясь, спросила она.- Кабы не заболеть.
   
   - Обойдешьси,- коротко ответил Шаляпин.
   
   - Ты ничего не знаешь,- посверкивая глазами, продолжала Варечка, будто и
   
   не слышала отказа.- Такие дела…- она запнулась и выпалила: - Роман помер, Чакалкин, - и смолкла совсем.
   
   - Не брешешь? - осекшимся голосом спросил Шаляпин.- Роман?
   
   - Да чего... Да разве я такое... Да ты в уме...- замахала руками Сисиха,
   
   заохала, засморкалась.- Сам Тара¬сов сказал, на центральную он ездил. Помер, сказал, завтра хоронить. - Измокла вся,- показала она на мокрый подол.- Думаю, надо сказать… Как-никак...
   
   - Значит, помер...- проговорил Шаляпин, подни¬маясь. В тернах у него
   
   была ухоронка, и он принес оттуда бу¬тылку.
   
   - Помер, помер,- живей заговорила Снсиха.- Три дня всего пролежал,
   
   помер. Все же, как ни говори...
   
   Сисиха, получив желанное, приходила в себя, для Шаляпина же столь ошеломляющей была новость, что он не мог ей поверить.
   
   А над землей встала теплая весенняя ночь. Редкие соловьи, словно молодые неуки, щелкали, сбиваясь, и замол¬кали. Зато согласный хор «водяных быков» гудел по речке, не умолкая. И вверху, и внизу, и поодаль - по теплым разливам Ильмень-озера.
   
   - Значит, помер,- наконец поверил Шаляпин.- Второго веку не взял.
   
   - Помер, помер,- подтвердила Снсиха.- Тарасов говорит, вдарило его. Три дни колодой лежал, чуть дыхал. Но при уме. Глядит и языком вроде варнакает. Недолго лежал. Завтра похоронять. Ты пойдешь?
   
   - Без меня закопают,- ответил Шаляпин.
   
   - Похорон будет богатый. Все же человек... Во славе ходил. Музыку привезут, железные венки из района. Помин...
   
   - Я б его помянул...- процедил Шаляпин.- Да и его помянут люди добрые.
   
   - Гутаришъ не знай чего,- осуждающе протянула Сиснха.- Какой-никакой, а тесть, а ты такие слова...
   
   - А за что его здравствовать? Чего он доброго сделал? Одни вреды.
   
   Хмель уже вошел в Сисихину голову, и она ожила, распрямилась.
   
   - Ты, Шаляпин, несешь околесом... брехни всякие. А я знаю, я на блнзу была. А такие слова... бог не свелел так об покойнике, грех. Тем более он тебе не чужой.
   
   Сисиха говорила торопясь, захлебываясь. Покойного теперь Чакалина знала вся округа, и стар и млад. Долж¬ность у пего была немалая, агент по сельхозналогу. Жил он в Рубежном, но под рукой его ходили все забузулуцкие хутора: от Тубы и Вихляевки до Поповки и Ястребовки - все его. Так что был Роман человеком известным. А уж Сисихе вовсе родным. Роман приглядел ее смладу и прислонил к себе. От него она двух детишек родила. Дочка умерла в детстве, сыну Евгению сейчас было тридцать.
   
   Под Чакалкиным Сисиха жила хорошо, колхозной работы сроду не видала, принимая от хуторян молоко за налог. Правда, замуж ее не взяли, так и осталась девкой до седой косы. Но что замуж? Сколько баб Сисихиной вольной жиз¬ни завидовало... И неспроста.
   
   И потому теперь, после смерти друга, не могла, не хоте¬ла Варечка о нем худого слыхать.
   
   - Ему государство указывало... Вы лишь об себе, под себя гребли,- внушала она Шаляпину.- Все об себе, доху на вас нет! А он об государстве, у него об деле душа кровила. Ни ночью, ни днем покоя. Такая воина. Фронт требует... Все для фронта, все для победы! - гвоздила она кулаком, вспоминая давние слова, от которых и прежде, и даже те¬перь что-то внутри холодело.
   
   Шаляпин глядел в огонь, Сисиху не слушая и не слыша. Но думалось ему о тех же далеких днях. Близ огня, в багровом его неверном свете смутно белели терны да неохватный корявый ствол вербы уходил ввысь, пропадая во тьме. Темнота висела низко над огнем, стояла рядом, а па той стороне, в хуторе, словно сбесились собаки. Одна за другой поднимали они тревогу, лаяли злоб¬но, взахлеб, не умолкая. Вот и Тарасов кобель зашелся в хриплом лае, за ним соседский - Чурьков. потом визгливая сучка бабки Сладухи. Зверь ли, чужой человек, но кто-то тревожил их.
   
   Шаляпин поднял голову.
   
   - Либо лиса? - подумал он вслух.
   
   Сисиху другое волновало. Она Шаляпину и другим гро¬зила:
   
   - Государство... Вам не понять! Не к рукам цимбалы Страна напрягается...
   
   Кулаческий элемент... Казачество... И тебя за такие слова... Никакой пощады! - горели глаза ее, рубила воздух рука. Молодость, золотая молодость слов¬но вернулась к Варечке, все заслоняя.
   
   Между тем собачий брех на хуторе понемногу стихал, по кто-то шел садом, насвистывая и напевая. Возле речки, па кладке, замолк, а миновав ее, снова засвистел. Шаляпин все слышал и потому не удивился, когда вынырнул из тер¬нов и гаркнул: «Бросай оружие! Окружены!» - молодой мужик в костюме и шляпе.
   
   - Женик! Сынок! - охнула Сисиха и замерла.- Ты отколь? Среди ночи?
   
   Не отвачая, Женик поднял голову, прислушался к собачьему лаю, который
   
   еще не утих там, за речкой, сказал:
   
   - Вот это я им дал. Расшуровал. Теперь все проснулись. А вы неплохо устроились,- оглядел он поляну.
   
   Варечкин Женин, по-хуторскому - Сисек, из дома ушел давно. Был он уже не первой младости, поистрепался но кочетился: волосы красил, шляпы и галстуки носил, часто женился. Теперь он жил на станции, в примаках, на хуторе не объявляясь. Это было к лучшему: к матери Сисек прибегал лишь в пору крушений. Приезжал, отлеживался. Сисиха справляла ему одежонку, деньжат добывала, залезая в долги на несколько пенсий вперед. II отбывал он прочь. И теперь Варечке почудилось горькое.
   
   - Чего приключилось, сынок? - обмирая, спросила она.- Либо с Веркой...- не договорила и смолкла.
   
   - Ха... Ты даешь, мать,- усмехнулся Сисек, закуривая,- Отец помер. Ты хоть знаешь?
   
   - Знаю...- выдохнула Варечка. - А ты при нем был?
   
   - Я еще позавчера приехал, живым застал.
   
   - Ну и как?
   
   - Чего как... Сучки эти косоглазые шипят. А отец, он со мной...
   
   - Он тебя всегда жалел,- потеплела Снсиха.
   
   В законной своей семье Роман Чакалкин несчастливо имел трех дочерей, мальчика так и не дождавшись. И пото¬му, презирая обычай. Женина считал своим родным сыном, особенно смальства. Он привозил его в дом - жена не смела перечить - и баловал. Дочек приучил называть его бра¬том. Правда, когда Женик в года вошел, Роман к нему поостыл. Но признавать признавал, да и домашние уже привыкли.
   
   - Те шипят, змеюки...
   
   - А отец? Он-то как? Рад небось? Ты возле него сидел? Он с тобой гутарнл?
   
   - Гутарщик из него...- махнул рукой Женик.- Так... Глядит. Ну, иногда слово молвит,- он вспомнил и усмехнулся.- Халдычит одно: труба да труба.
   
   - Какая труба? Об чем это? - недоуменно спросила Варечка.
   
   - Да кто знает Вроде капец, кончаюся. До скольких раз яственло так говорил: труба, труба.
   
   - Видно, не в себе...- вздохнула Снснха.
   
   А Шаляпин, поднял свою лешачью голову и сказал:
   
   - Он, може, про деньги, про золото тебе говорил. Дескать, в трубе.
   
   Прилюдно он говорил?
   
   - Нет...- растерянно ответил Женик.
   
   - Ну вот...- опустил Шаляпин взгляд и костром занялся.
   
   Первой опомнилась Сисиха.
   
   - Ты чего, Шаляпин? Либо умом рехнулся? Какое золото? Какая труба? - встревоженно говорила она.- У него смерть в глазах, он и гутарил без ума. А ты золото, деньги...- глаза ее испуганно бегали от сына к Шаляпину.
   
   А Шаляпин молчал, в костерок наломал веток, погля¬дел, как горят они, а потом лишь сказал:
   
   - Да это я так... Подумакиваю... Може, сынку...
   
   - Ничего себе, подумакиваешь,- кипятилась Сисиха.- Нет, ты, Шаляпин...
   
   А Женик сидел, прикусив язык, и сам себе приказывал: «Молчи, молчи... Перемолчать надо». А душа его горе¬ла, и в голову ударила кровь.
   
   Шаляпин брякнул сдуру, как с дубу, не ведая. Но дурное слово его так в пору пришлось, и Женек корил себя за недогадливость. Ведь это он у отца выпросил, вымолил счастье. Наедине, у постели, взяв отца за руку и низко пригнувшись к нему, он шептал в большое оттопыренное ухо:
   
   - Отец, отец... Ты бы мне чего оставил. Ведь сестрам все. Они хозяйки. Меж собой поделят, а меня - в тычки. Они - в законе, я - найда. А ты бы мне, отец, оставил деньжат.- Женик знал, что деньги были, и немалые, даже золото. Он помнил, как в детстве отец показывал ему монетки с орлом и царем, показывал и смеялся: «Чуешь, чем пахнет?» И потому Женик просил: - Живу-то... Верка меня пилит. Да и мать - старая. Я бы ее к себе взял, докармливал. Я у тебя один сын.
   
   Женик говорил, отец слушал, и рука его была горячей, взгляд добрым, но вот ответить не мог, лишь повторил несколько раз: «Труба... труба...» Явственно повторил.
   
   Там, у постели умирающего, Женик злился, теперь же понял, что отец ему говорил о деле, о деньгах, о наследстве. Сообразить бы раньше и расспросить, о какой трубе речь. Что за труба? Печная? В ной деньги погорят. А может, золото?
   
   Отец лежал пластом, руки не поднимая. Но глядел он вверх. И с каждой минутой все тверже и явственнее представлял Женик красноречивый взгляд отца, указывающий вверх. Конечно, у отца было накопленное на черный день, об этом вес знали, хотя и не видели. Женику иногда перепадало. Отец хоть и прижимист был - особенно в последние годы,- покряхтывал, но помогал. И, умирая, он, конечно, оставил накопленное не этим косоглазым, а сыну, единственному, которого любил. И это справедливо. Дочерям остался дом и много добра в сундуках и комодах, за жизнь не прожить. Сыну он решил оставить деньгами.
   
   И в гудящей от счастья голове Женика начинали гнездиться сладкие мысли о завтрашнем дне. Как возьмет он деньги. Как купит машину и будет ездить на ней. Новый дом построит, в два этажа. Наконец-то по-хорошему женится, отвязавшись от Верки. Возьмет себе бабу молодую, с образованием. И заживет счастливо, с новой семьей.
   
   Горела, горела душа.
   
   Женик стал довольно откровенно намекать на великие в его жизни перемены, которые произойдут вот-вот. Говорил о машине, о новом доме, о жене-врачихе. Варечка млела от счастья.
   
   Но наконец они собрались и ушли. Время было позднее, а завтра предстояли немалые дела - похороны.
   
   Шаляпин проводил гостей через речку, чтобы не перетонули, и вернулся к себе. Костерок притухал, и он оживил его пламя, повесил на треногу чайник.
   
   Белая весенняя ночь стояла над землею. Светлоликая луна глядела с неба. В спокойной воде чернели прибрежные вербы. В ночной тишине и покое в полный глас пели соловьи. Казалось, каждый терновый куст звенит, мешая трель и нежный высвист, хрустальный звон, щелканье и звучный раскат - серебряный гром по ясной скляни воды. Каждый терновый куст белым цветом цветет и бьет живым ключом соловьиного пенья.
   
   В этот живой благовест временами врезался долгий протяжный стон. Ночная птица ли, водяной, но кто-то кричал, печально, с надрывом. И тоскою в душе отзывался неведомый плач, тоскою и болью.
   
   Шаляпин чаю заварил и долго хлебал горячее, горькое, железом пахнущее питие. Такою ясною становилась голова, так много в ней помещалось и четко виделось все: от сегодняшнего часа до дней прошлых, далеких. И в дальние поля можно было уходить и жить в них, радуясь, скорбя и плача. Такое бывало нередко.
   
   Как голодному кобелю вечно снится сладкий мосол, так и бедному Шаляпину часто грезилось доброе. О жизни как у людей.
   
   Возле костра лежал красноватый мерклый отблеск. Для Шаляпина он был слишком светел, и, словно чего-то боясь, он ушел к берегу и там, в вербовой тени, над водою, сел и замер.

И скоро в тишину и соловьиное пенье пришел еще один звук, человечий. Тоненько, осторожно Шаляпин запел:

Ночь проходит, а я - у порога,

Словно тополь у края села.

Милый мой, ой, какая дорога

Далеко между нами легла.

Песня была бабья, и пел ее Шаляпин по-бабьи, подголашивая. Да и он ли пел? Мог ли пробиться из луженой и перелуженной глотки этот слабенький ручеек: «Может быть, полюбил ты другую, так скажи, сколько лет тебя ждать...» Он даже не пел, выговаривал, срываясь и глотая слова:

Почему ты мне писем не пишешь?

Или ты позабыл про меня?

Или ты, засыпая, не слышишь,

Как тоскую я здесь без тебя?

И во тьме, в тишине, в безлюдье никто не слышал его. И никто не видел, как, перекашивая волосатый лик, плачет Шаляпин. И как страшен он во слезах. А в душе было светло и виделось такое далекое. И пел, конечно, не он... Разве мог он петь, разве умел?

Это звенел ясный девичий голос в ночи, в весне. Далекий, дорогой голос из прошлых лет, ушедших, но незаб¬венных.

Ночь проходит, а я у порога.

Словно тополь у края села…

Много лот назад на хуторе Тубянском эту песню любили девчата. Жалостливо и тонко выводила ее Молька Чигорова дочка вдовы Чигарихи. В ту пору жил Шаляпин в семье, старшим сыном. В детистой семье Нистратовых, где друг за другом семеро поднимались.

Потом, после всего, Молька уехала, завербовалась в Сибирь на стройки.

Скоро, скоро я приеду,

Да ты, мама, пожалей,

Болят руки от лопаты

И спина от кирпичей,-



припевали в те времена. Но старая Чигариха померла. Мольке некому было жалиться и не к кому приезжать. След ее затерялся.

А теперь, через годы, Шаляпин звал ее, пел для нее в ночи и плакал.

Или ты, засыпая, не слышишь,

Как тоскую я здесь без тебя?

К костру он не пошел. Ватник бросил возле воды и прилег. В ночи, в безветрии дух цветущей вербы, казалось, густел и чуяли сладость его даже губы. Вскипал и ярился соловьиный бой. Казалось, уже вся округа звенит единую, торжественную, к небесам восходящую песнь. А Шаляпину виделись далекие дни.

Трясучее железное сиденье, лобогрейка, потные, алостью отдающие крупы лошадей и высокие, хлеба - уборка. И Роман Чакалкин коршуном упал, желтоглазый и злой:

- Государственное зерно жрешь?! Пашеничку?! Суслачина... Какое имеешь

право?! Привлечь?!

А он и вправду пшеницу жевал. Колос шелушил и жевал сладкую клейковину. Время несытое, и зернышку рад. А тут Роман налетел, Чакалкин.

Как обидно и страшно... Он плакал и запомнил надолго, выходит, на всю жизнь. Потом, в зятьях у Чакалкина, спрашивал: «Чего ты пугал меня, отец?..» Роман посмеивался: «Должность такая...»

А должность у Чакалкина вправду была высокая. Его все в округе боялись - и стар и млад. Им стращали детей от зыбки: «Доорешься, Чакалкину отдам». А он и впрямь был страшноват: высокий, костистый, с желтым зраком из-под нахмуренных бровей - такой заберет.

Помнилось в детстве, как Чакалкнн кудель у матери забирал, прямо с прялки. Мать пряла и недоглядела. Заслышав дверной скрип, охнула - Чакалкин стоял на пороге. Шаг шагнул я уже возле прялки. Сорвал куделю и словно из мертвых рук матери напряденную шерсть вынул.

- Ребятам... Чулочки... Зима находит…- оправдываясь, бормотала мать, а сама, словно ненароком, старалась заслонить изголовье кровати.

Но Чакалкин эти хитрости давно изучил. Он отслонил мать, завернул у изголовья полость и вынул еще два клубочка и шерсть. Мать заплакала, попросила:

- Напряденное бы оставил...

- Недоимку сдай, тогда все - твое,-коротко ответил Роман, удаляясь.

Испуганная ребятня провожала его взглядами. Вот мелькнула высокая тень за окном, хлопнули воротца. В го¬лос заплакала, запричитала мать:

- Чтоб тебя, ненасытного... Сладил с бабой...

Но Чакалкин и мужиков не миловал, рога сворачивал самым зубатым.

- Недоимка за сад шестьсот рублей...

- Да там корчевье одно, только название - сад, сенцо косим,- оправдывался

хозяин.

- Какая ни вишенка, а есть, сбираешь,- гнул свое Роман.- На этот

год переведешь, поглядим. А ныне -плати.

А на другом базу иная беда:

- Картошка, я гляжу, у тебя никудовая...

- Да чем она тебе не поглянулась? - пугался хо¬зяин.

- Никудовая. Козий котях. Не приму. Маслом или мясом заплатишь.

- Господь с тобой!

- Мне не господь, мне государство указывает, - строжел Чакалкин. Государство!

Время было несладкое: пять копеек за трудодень да граммов триста зернецом, а сдай, сдай... Масло, шерсть, картошку, яички да займу рублей на триста... И как с Романом спорить, когда за спиной его власти и суд... И, бывало, визжал в мешке поросенок, покидая хозяйский баз; овечки уходили спокойно за Романовой бричкой, швейная машинка «Зингер» - хуторская гордость - уп¬лыла из двора Махоры Скуридиной в крепких Романовых руках. Любил Чакалкин и по сундукам полазить, одно слово - дер.

Ночь уже клонилась к утренней поре, скрылась луна за деревьями, когда Шаляпин уснул. Но сон его был недол¬гим.

Прискакал на заре верховой, коня оставил на тон стороне реки, у переправы, сам пошел к шаляпинскому логову, оставляя на росной траве полосы света.

- Дядька Василии!! - крикнул он, останавливаясь возле потухшего костра.

Ты где?! Живой?!

Шаляпин проснулся, но полузабытое имя свое не сразу вспомнил и не враз уразумел, что зовут его. Наконец он отозвался:

- Тут я...- встал и пошел к гостю.

Ранний гость был родней, племянником он вроде доводился. Правда, видел его Шаляпин давно и, считай, за¬был.

- Я к тебе, дядька Василий, с приказом. Дед Роман помер, не передавали? Ныне похоронять. В два часа выносить. Тетка Лизавета приказала...

- Приду...- кивнул лохматой головой Шаляпин.

Племянник уехал. Ему нужно было еще на Вихляевский сбегать, с той же вестью.

Шаляпин разжег костер, чайник подвесил, но не успела в нем вода закипеть, как от сада, из-за реки раздался зовущий голос:

- Нистратыч?! Ты там?!

- Здеся! - резво отозвался Шаляпин, потому что кликал его управляющий, единственный человек на хуторе, который настоящую фамилию ведал и по ней звал. Управляющий был годами не стар и неплохой мужик, уважительный, считай родня, с Тубянского хутора.

- Чакалкин-то помер,- выходя на поляну, с ходу объявил

управляющий.- Ты слыхал?

- Слыхал.

- Поедешь похоронять?

- Да надо бы...

- Поезжай, поезжай. Как ни жили, ни рунались, все ж - не чужой. А смерть, она… Все

помрем. От колхоза поедут. А я уж… Некогда, - сказал управляющий, словно извиняясь, хотя, казалось, что ему был шаляпинский тесть, не родня, не начальство. Но…

Романа Чакалкина знали все. И конечно, сам управляющий знал его с малых лет. Старое УШЛО без возврата, но тягостная Романова власть над округой долго жила наследской памятью. И по-прежнему углядев издали журавистую Чакалкина фигуру, добрые люди сворачивали от греха. Побаивались его даже колхозные власти. Длинные руки были у Романа, и сила из них до последних дней не ушла.

Управляющий вышел из дома в легких чириках и по густой росе в саду да обережье штанины измочил и теперь, выжав их, возле костра пристроился.

- Поезжай,- говорил он.- Возьми моих коней, бричку. Деньги-то есть? - Он от шаляпинской зарплаты всегда прихоранивал на черный день.- На, возьми на похороны. Хотя там похоронят, но все же.

Он вынул полусотку и протянул Шаляпину. Тот взял.

- Лошадей запрягешь, не забудъ Сисиху. Неxай с то¬бой едет. И дюже там не галтайся.

- Схороню и нынче назад,- ответил Шаляпин.

- Вот это правильно. Помяните там, посидите - и приезжай. Сисиху привози. Нечего ей там галтаться. Тут отдохнешь. А с той недели сядешь на бульдозер. Пока то да се, дороги почистишь, за ямы надо браться. Сенаж подойдет. Начнутся дела. Управляющий говорил, говорил, а потом сбился, внимательно поглядел на Шаляпина, спросил:

- А может, там останешься? Лизавета теперь одна. Люди вы немолодые, а без мужика...

- Схороню и вернусь,- коротко ответил Шаляпин.

- Ну, гляди,- вздохнул управляющий и поднялся.- Ты зайди к Солоничу, у него ножницы, машинка. Пускай тебя постригет. Все пообразней будешь. А то покойника перепугаешь,- засмеялся управ, уходя. Шаляпин все сделал честь но чести: подстригся у Солонича, в речке обмылся, новую рубаху надел, запряг ло¬шадей.

Варечка Сисиха пораньше убралась, вместе с Женином, на доме их висел замок. Шаляпин об них ничуть не пожа¬лел, спокойнее будет, без галды.

Протарахтела телега по кочкастой хуторской улице, перебралась через плотину, а за речкою дорога пошла торная. Займищем трактора да машины не ходили - глухая колея. Кони сами пошли наметом, проминаясь, потом легкой рысью бежали и бежали не спеша. Возница ИХ не торопил. Он сидел развалясь, опустив вожжи, и ничуть не тревожил его мягкий постук копыт и колесный бег. Он ехал, словно плыл, просторным логом среди зелени и жел¬того разлива лютиков. Потом пошли тополя в багряной одеждеде тяжелых сережек и светлая зелень берез, тоже в сережках, но невесомых. По низинам золотые ивовые кусты сняли под солнцем, сзывая медовым духом жужжащую тварь. По лужкам желтый одуванчик цвел и куриная слепота, тюльпаны и синеглазая мята, пахучая кашка и полные сладкого сока красные сосунки - отрада ребяти¬шек. Куковала кукушка, удоды долдонили вразнобой. Малый жаворонок поднялся с дороги и зазвенел, и стого¬лосое небесное эхо повторяло песню его вновь и вновь - весенняя благодать.

И разомлевший Шаляпин забыл, куда едет он и для какой нужды. Забыл и будто задремал под ясным солнцем и небом, среди зелени. Но так явственно вдруг привиделся покойный Роман Чакалкин, желтоглазый тестюшка дорогой. Так ясно привиделся, даже испугал. Сами собой дернулись руки, останавливая коней: «Тпр-р-у...»

Кони встали.

Куда, зачем и для какой нужды едет он? Зачем нужен этот тесть, даже покойник? Зачем все нужны?

Другая весна, давнишняя, заставила отступить день нынешний, его святую благодать.

Женился Шаляпин неожиданно и довольно странно. Свою будущую жену, Лизавету, младшую дочь Чакалкина, знал он еще в школе. Девка была задавучая, хоть и косенькая, в сестер, да вдобавок хромая.

- Моя мамка все лежит. У нее врачи ожирение сердца признают,- хвалилась она. И ребятня завидовала барской болезни. Свои-то матери были черны и худы, словно галки. Где уж им...

А женился Шаляпин нечаянно. Они уже в возраст во¬шли, и Лизавета зазвала его как-то в дом. Она такой же и осталась - хвалюшей. В дом зазвала и стала приданым гордиться. У Чакалкпных гардероб стоял,_ кром сундуков. Зеркальный гардероб, лакированный. И оттуда, из таинственных недр его, вынула Лизавета костюм: черный, жуковый, суконный

Шаляпин остолбенел. Он, в своей семье, из гуней не вылезал, из крашеной мешковины да пятнисты немецких плащ-палаток. А тут костюм, шерстяной... Бедная голова его закружилась. Он гладил осторожно рукой мохнатый ворс, вдыхал горький запах нафталина. А Лизавета, разойдясь, накинула оторопевшему парню пиджак на плечи.

- Это жениховский костюм... для жениха.

Накинула словно не пиджак, а колдовскую сеть. Шаляпин глянул в зеркало, увидел себя в черном сукне и зане¬мог. Он во сне видел себя в черной суконной паре и наяву. Соседскую Мольку Чигарову словно забыл, и она издали следила за ним заплаканными глазами.

Сговорили и поженили молодых быстро. Роман заехал к новым сватам, пообещал: «До веку буду счастливым и вас не забуду». Отец с матерью от радости потеряли себя, забыв о дурной славе невесты и о соседской Мольке, какую с малых лет сношенькой величали. Так ушел Шаляпин в зятья.

А поместье Романа Чакалкина велось просторно и богато. Две коровы да летошники, свиньи, овечек полсотни, добрый табун гусей, даже редкостные но тем временам индюшки курлыкали па подворье. Зерна у хозяина хватало на всех, и о пастьбе не нужно было тревожиться, о сене - за все Чакалкин расплачивался спасибом.

Из двух колодцев, что выкопал сельсовет на хуторе, один оказался на Романовом подворье, туда даже ближним соседям был путь заказан. И цвел огород Чакалкина на вольной воде.

В родном шаляпинском дому снятым молочком забеляли пустые щи, хлебушку радовались. На Романовом столе любили баранину с острым гардалом, пухлые каймаки с ведерных казанов, докрасна томленные каймаки с пыш¬ками, блинцами, варениками - слаженое да соложеное не переводилось.

На таком дворе грех было сидеть сложа руки. И Шаля¬пин впрягся. Никто его не понуждал. Он лез в работу, словно могутный борозденый бык. За год-другой поставил он новые базы и летнюю кухню - просторный флигель; прихватив соседскую пустую деляну, посадил Шаляпин сад всей округе на зависть, да не абы какой, а в добрую сотню корней, с яблонями, гру¬шами, желтомясыми и черными сливами, сладким калеградским терном. И даже виноградом.

И потекла, покатилась молодая жизнь, и казалось, и вправду будет до смерти счастливой. Но недаром старые люди говорят: не хвались в три дня, а хвались в три года.

Романа Чакалкина, а теперь и молодых приглашали на все гулянки в округе. Роман везде не поспевал, но нередко лазывал честь.

Молодые веселились чаще. Шаляпин не жаловал пьянства, вина, но испытывал прежнюю страсть к своему жениховскому шерстяному костюму... На гулянках, в костюме, он был строгим и кра-сивым. Синеглазый, бровастый. И словно городской.

На хуторе Мало-Головском, в апреле месяце, по весне, «подымали кашу» у бригадира, обмывая новорожденного сына. «Каша» была тороватая, съели двух овец и самогону попили немало. И под конец гулянки пьяненькая Настя Рабунова сошла с ума. Сбесилась и кинулась на Шаляпина.

- Отдай костюм! Сыми! - кричала она.- Васянин костюм! Васянин! Чакалка забрал ненасытный, утянул из сундука, а ты хорошишься, гоголушка! Сыми! Сыми, поганое племя! Хвороба чтоб тебя поломала и лека не взя¬ла! Васянин костюм!

Она кричала и плакала, безумны были глаза ее. а руки сильны. Ее тащили, пальцы ей выворачивали, а она не отпускала: «Отдай!!!»

На другой день Настена, отрезвев, до свету прибежала к Чакалкину и чуть не в ногах валялась, просила прощения.

Но прошлого разве вернуть?

Что-то помутилось и тронулось в голове у Шаляпина. Он стал задумчив и вдруг однажды ни с того ни с сего в трезвом виде спросил у тестя:

- Отец, помнишь, я пацаном еще был, пшеницу косил у Митякиной балки, а ты

налетел: «Зерно ншь... Привлёку...» Зачем? Ведь кужонок еще... да голодный…

Чакалкин усмехнулся, плечами пожал:

- Должность такая. Государство требует. А как же. Вам дай потачку.

Шаляпин отступился. Но неделю спустя снова старое помянул.

- Отец,- спросил он,- ты для чего у матери куделю рвал? Там шерсти-то было нам на чулочки. А ты...

- Должность такая, - гулко откашливаясь, произнес Роман.- Для государства. Одного пожалей, другого, а государство...

- А у тебя на подловке тридцать тюков, это чья? - осмелился Шаляпин.

- Моя, сукин сын! - не выдержал Роман.- Я сколь овечек держу, не видишь!

Овечек Чакалкин держал помногу. Но Шаляпину все казалось, что там, в тюках, и та, слезная, мамкина шерсть.

А однажды придумал Шаляпин и вовсе несуразное. Вошел он в дом и сказал:

- Там, отец, плотника гвоздей принесли, ведро. Бутылку просят, похмелиться.

- Конечно, забирай.

Бутылку Шаляпин унес. А ведра гвоздей Роман не мог найти. А когда спросил, то пьяненький Шаляпин ответил ему.

- Это государственные были гвозди. Я их государству. А то вы у государства,-

погрозил он пальцем.

Что с пьяным толковать.

А выпивать Шаляпин стал чаще и чаще, к домашней работе охладел, дичился семьи и, пьяный, то и дело к Роману приставал с разговорами:

- Скажи, отец, почему...

Роман поглядел-поглядел, а потом решил: «Не к шубе рукав». И посадил Шаляпина в один мах. Сел с ним как-то вечером выпивать, а потом, когда кончилось питье, вроде шутейно сказал:

- Возьми в магазине, делов-то. Завтра рассчитаемся, баба своя.

Продавщица Зинаида была и вправду для Романа своей. Пьяный Шаляпин пошел, словно бычок, и сломал в магазине запор, забрав пять бутылок водки.

Дали ему три года.

Ах, как страшно там было, в неволе, в северной стороне. Среди чужих, одному... Как горько, как скверно, как тягостно... Шаляпин пытался бежать и удавиться, но Бог его сохранил и вывел живым.

Он вернулся на хутор, пришел к тестю и спросил:

- За что ты меня? Такую казню...

Роман был спокоен, холоден, и глаза его желто светились. И ответил он коротко:

- Неука учить надо.- И добавил пространнее, уже по решенному: - На моем базу тебе места нет. Я обговорил, иди на хутор Тепленький, живи и работай. Алименты хорошие плати. И не рыпайся. Тронешься с места, упеку - не вылезешь.

Шаляпин поверил. Поверил, перепугался и ушел куда велено. Ушел, словно в тину засел. И лишь о том молил Бога, чтобы не тронул его Чакалка.

А вот теперь Роман помер.

Шаляпин слез с телеги, в раздумье подошел к старому тополю, прислонился к стволу его и замер.

Вокруг, в тишине, по желтой полеглой осоке, по сухой траве и листам что-то шуршало и щелкало, словно невидимый дождь сыпал и сыпал, не торопясь. Но то был не дождь. Это снизу, от земли, поднималась молодая трава, с хрустом пробивая старые былки и палый лист; это сверху, с тополей падали легкие чешуйки почек, открывая молодые листы, клейкие, пахучие. И сладкий, усыпляющий запах тленья уже перебивал острый дух молодой зеленки. Хоте¬лось нюхать его, им дышать.

Шаляпин решил ехать назад. Что эти похороны, горький помин, когда пришла весна, а он столько ждал ее, целую зиму. Сидеть сейчас на берегу, слушать и думать, глядеть не бегучую воду, на цветенье садов. А про Чакалкина забыть, пусть его хоронят другие.

Он уже решился и пошел к лошадям, когда сверху, из-за бугра показались вдруг Варечка Сисиха с Жеником. Вылезли на бугор, увидели Шаляпина, лошадей, загалдели разом и кинулись к нему.

И теперь втроем покатили прямой дорогой к хутору Рубежному, к покойнику Роману. Ехали, а Варечка, не пере¬ставая, ругалась:

- Ну, Шаляпин... Вот ты какой человек, Шаляпин, выкаморный да забурунный, прям полоумственный. Ишь, не поеду... Рассалуда ты, боле никто. Мы идем-идем, да каким околесом, все ноги побили, перебродили сколь разов,

а ты...

Варечка ругалась и ругалась, слова сыпались из нее горохом, словно из дырявого мешка. Сыпались, и конца им не было. Шаляпин молчал. Нагнулся, насупился и молчал. А Варечка свое толковала:

- Гляжу я, ты в детский разум превзошел, а мы должны...- ей нужно было

кого-то ругать, искать виноватого и ругать, потому что кто-то виноват был перед нею в этом мире.

Нынешнюю ночь она, считай, не спала. Сына успокаивала, думала о покойном Романе. Он умер и разом все оборвал и смешал в жизни Варечки. Словно упала с глаз пелена, и жизнь человеческая и своя собственная оказалась короткой и очень ясной.

Роман помер, и теперь как было жить. Они не видались давно, но нить, связующая их судьбы, была крепка. Она ведь долго вилась, и как без нее теперь...

Весь век, от молодости и до последнего часа, Варечка жила ожиданьем. Еще в девках, слюбившись с Романом, она ждала. Верила в слова его: «Со мной до веку будешь счастливой, до веку...» Она была молодой, красивой и настолько верила в счастье, что даже не торопила его. Что Романова жена?.. Разве она преграда? Романа можно было одним махом забрать, но Варечка любила не только мужи¬ка, но человека, под которым округа ходила. Она Чакалкина любила, которого знали все. А районное начальство разводов не хвалило. Могли забрать партийный билет. И Варечка ждала своего часа. Купалась в Романовой любви и заботе, горделиво понимая, что ее дом - теплее. Здесь Роман дневал и ночевал, сюда нес и вез, больших лю-дей принимал, районное начальство. Чего еще надо? Варечка ждала, тем более что законная Романова супруга вечно охала и плакалась на здоровье, таскалась по врачам и должна была в конце концов помереть.

Шли годы. Сисиха старела, так и не узнав семьи. А ничего не менялось. Но и потом, уже старою, до последнего дня верила Варечка, мечтала, как в конце концов все же войдет она хозяйкою на Романов двор. Переживет за¬конную супругу и войдет.

А Роман взял да сам умер. И разом все оборвалось. И остались на руках, словно при плохом гаданье, пустые хлопоты да разбитые надежды. И больше ничего впереди, кроме близкой смерти.

А тут еще Женик, словно с ума сошел, галдел про какие-то деньги, богатство. Засыпал и вскакивал, снова ложился. Ночь была длинной и тягостной, насилу Варечка дождалась ее конца.

На рассвете они ушли, торопясь, напрямую, а прямая дорога, как всегда, обманула, и пришлось брести через залитые луга - измочились, устали. И потому теперь Варечка ругала Шаляпина, благо он молчал. Женик дремал, свернувшись калачиком в задке телеги.

Кони легко несли телегу и седоков и к полудню замаячили маковки высоких рубеженских тополей-раин, а потом открылся и сам хутор.

У околицы, возле плотины остановились - отрясти дорожную пыль, Варечка умылась и заглянула в зеркальце.

Но что было глядеть? Надвинув на лоб черный затянув его потуже, она решительно уселась в телегу. Зато Женик долго оттирал брюки, разглаживал шляпу, редею¬щие кудри муслил - хорошился, словно жених.

Ко двору Чакалкиных подъехали шагом. Много лет не бывал здесь Шаляпин, а без него соседи отстроились. Андрей Калиманов и Некулаевы, и когда-то первый на хуторе высокий Чакалкина дом словно присел, сделался ниже.

Во дворе, под жидкой сенью еще голого, просторного вяза стоял гроб. Он был вроде мелковат для Романа, и Чакалкин лежал на виду, в кителе с петлицами, носатый, нахмуренный, но без привычной фуражки с лакированным козырьком. Вокруг сидели бабы, родия в черных платках.

Просторный двор был пуст, и потому приехавшие оказа¬лись на виду. Женика это не смутило. На правах своего он подошел к покойному, что-то даже поправил в гробу, с бабами перемолвился. Шаляпин, как во двор вошел, увидел дочь и поспешил к ней. Дочь была броваста и голубоглаза, в отца. Теперь она сидела на крыльце, нянчила ребенка, белоголового мальчика. Шаляпин, смущенно улыбаясь, тронул атласную детскую ручонку своим толстым жестким пальцем. Дочь не заругалась, и мальчишка не испугался Шаляпина, а что-то залепетал, засмеялся, цепко ухватил палец деда.

- Толомонит, - удивленно проговорил Шаляпин.- Хорошее дите, круглое,

прям бурсачка.

Дочь улыбнулась ребенку и шаляпинскому удивлению.

И теперь, до самой поры, Шаляпин держался подле дочери и внука.

А Варечка Сисиха к гробу подойти решилась не сразу. Всю жизнь они с Полиной, законной женой, друг другу желали горького. При встречах, бывало, дрались. И приходила Полина с батожком под Варечкины окна. Но все это было, было... Сегодняшний день помирил их легко и просто, как умеет мирить только человечья смерть. Варечка людям поклонилась, и ей ответили, дали место возле покойного. И теперь, по законному праву, Сисиха заплакала и заголо¬сила:

Заборона ты моя нецененая!

Ты заступа моя нешатомая!

Да закрылись твои вострые глазочки!

Не гутарят сладимые губочки!

Закололи твои теплые рученьки!

О да, с кем теперь говорить, кому гориться!

Кому жалкие слова понесу!..

Резкий голос ее был слышен далеко, считай на весь хутор. А когда она захлебнулась в плаче, запричитала Поли¬на, обголашився родненького:

Два денечика без тебя словно год тякут! День идет-идет, а ночь не загибается!

И вся родня, весь хутор слушали, как прощаются с Романом вечные соперницы: полюбовница и жена.

Выносить покойного должны были в два часа. Но припоздали из райцентра оркестр и тамошнее начальство.

Стоял хороший весенний полудень. Облака тянулись одно за другим, пушистые и высокие. Романа на хуторе не любили, но хоронить, но обычаю, собрались все. Мужики все за двором курили. Чакалкина баз не привечал чужих, и теперь на него входить не хотели. Лишь бабы мыкались из кухни да в дом, готовились к выносу, и стряпня немалая шла для поминок. Толстые, косоглазые дочери Романа возле отца, считай, не сидели, доглядывая и охраняя дом от чужих. Среди баб суетился и Женик Сисек, крепкопохмеленный. Он хозяйничал, командовал вслух, а Романовы дочери, глядя на него, меж собою злились.

- Шабоня... приблудный шабоня,.. Чтоб тебя каламутная вода унесла... Доглядать за ним надо, девки, доглядеть, а то…

Недоговаривали, но знали, о чем речь. Где-то лежало, должно было лежать у отца потаенное: деньги, золото. В разные годы, но видели и Раиса, и Маня, и Лизавета, и мать Полина видели большой кожаный кисет, который не зря отец хоронил. Кисет искали с того дня, как Роман слег. Искали в открытую и друг от друга таясь мать и дочери.

Сладкую жизнь тот кисет обещал, и взять его в свои руки было бы счастьем до веку. Но где он? Перекопали сундуки и комоды. Перевернули всякий хлам в сараях и катухах, но тщетно. Роман ничего не успел сказать и теперь уже не скажет. «Похоронные» триста рублей, да еще тысячу сразу Полина взяла. А остальные... Об остальных думали все. И уж какую ночь, считай, и не спали, боясь проглядеть друг друга. Рая и Маня Лизавету подозревали. Она при отце жила. Да и мать найдет - не скажет. Глядели, день и ночь друг за дружкой глядели, а уж поганого Сиська ненавидели всей душой и ждали лишь конца похорон, чтобы выставить его с треском. А пока он шнырял - и нужен был за ним глаз да глаз.

Прибыл автобус из районного центра с медными труба¬ми и людьми.

- Налить, налить музыкантам,- засуетился Же¬ник.- Так положено.

Налили музыкантам, с ними, за компанию, выпил и Сисек. Выпил для храбрости, потому что наступало его время. Он выпил и словно отрезвел. Голова стала работать четко, заглядывая наперед.

Покойника подняли на полотенцах и понесли.

- Куды! Куды понесли?! - закричала Чакалиха и заголосила.- Он, да зачалась твоя последняя дороженька… Ой, да уносят тебя на чужих руках!

И, обрывая ее истошный глас, у ворот разом ударил оркестр, оглушая и забирая власть. Теперь приказывал он: как идти и когда голосить и отдавать прощание.

А Женик Сисек в это время оттянул в сторону мать и прошептал ей твердо и горячо:

- Из хутора выйдем - в обморок упади. З-запомни.

Варечка глянула в его бешеные глаза и обмерла.

- Гляди... не пр-рощу... - прошептал он, отходя.

И Варечка со страхом поняла, что надо делать веденное, иначе беда. Последнее у

нее оставалось, последний в жизни дар - Женик. Она любила его без памяти и боялась. Сразу как-то ушла в сторону Романова смерть и собственная жизнь, в голове лишь одно вертелось: «А где конец хутора? Где? Возле Архипа? Или у амбаров?» Она оглянулась на сына, но тот уже был поодаль.

На полотенцах, в мелковатом гробу покойный Чакалкнн плыл над глинистой прибитой дорогой, сложив руки. Густые брови его грозно топорщились, словно сердился он и кому-то грозил. Но грех ему было серчать, грех. Все делали как полонжено: красную подушечку несли впереди с двумя медалями, два железных венка из района, громко, на всю округу, играл оркестр. Четыре трубы да еще барабан с тарелками словно гром громыхали: бум! бум! бум!

Варечка Сисиха, как Женик велел ей, до амбара дошла и с криком пала на землю. Пала и обмерла. Побрызгали на нее водой, в амбарную тень унесли. Похоронное шествие двинулось дальше, оставляя несчастную Сисиху, а с нею и Женика.

Недолго посидев возле матери и убедившись, что люди ушли, Женик проговорил:

- Ладно, полежи здесь, а потом за плотину уходи.

- А помин? - спросила Варечка.

- Помянем без них. Уходи скорее.

И Женик помчался назад, к хутору. Все уже было обдумано и решено. Конечно, о печной трубе говорил ему отец и показывал глазами вверх. Там он схоронил наследство и отдал ему, единственному сыну, а не этим дурам косоглазым, которые с деньгами и обойтись-то не смогут, спрячут в чулок - и все дела.

Нужно было успеть сделать все до той поры, пока вернутся с кладбища. Ведь потом - Женик это точно знал, - потом его выгонят и на порог никогда не пустят.

Рая, Маня и Лизавета - дочери Романа,- как и положено, вместе с матерью шли впереди других, за гробом. Сиспхин обморок они видели, косясь неприязненно на не¬навистную бабу, которая и здесь показывает себя. Варечку унесли, и о ней забыли, и лишь потом, когда свернули на кладбищенскую дорогу, а до кладбища было уже рукой подать, Лизавсте пришло на ум нехорошее. Она огляну¬лась, поискала глазами Женика и не нашла, А ведь он здесь, все время здесь, на глазах крутился.

- Сиська нету,- негромко сказала она сестрам.- Это Варечка придурилась.

Рая и Маня тоже стали оглядываться, но Женина нигде не было.

Лизавету жаром осыпало, и виделось ей, как поганый Сисек хозяйничает сейчас в доме, ищет. И вдруг найдет? Докажи потом. Нельзя, конечно, нельзя было сейчас уходить от покойного. Нельзя, и люди осудят. Но разве отдавать кровное свое, свое счастье в поганые руки можно? Можно ли?

Сквозь зубы проговорив сестрам: «Я за Женином догляжу... А то он там...»- Лизавета отошла от гроба и, повернув, быстро, почти бегом направилась назад, в хутор. Она уходила и чуяла на себе недоуменные, осуждающие взгляды. И дочерин голос услышала: «Мама, куда?» Она все слышала, и чуяла, и кипела злобой: «Ну да... А там этот хорек... Не знай чего... Хозяйничает...»

Рая и Маня поняли Лизавету и меж собой понимающе переглянулись. Но спустя минуту-другую иное им в голову пришло. «Поделят» - разом шепнули они друг другу, понимая, что Женик и Лизка могут вдвоем поделить отцовскую захоронку. Найдут, а им ни слова, и в воду концы. Рая и Маня почувствовали себя обойденными и обмануты¬ми: они здесь вышагивают, а там...

Разом, не сговариваясь, они отошли от матери, оставляя ее, и припустили к хутору. Немолодые, толстые, они бежали неловко и неуклюже, словно две барсучихи, но вперед и вперед к хутору, к дому. Похороны остановились.

Сама Чакалиха, ничего не понимая, недоуменным взглядом обвела толпу и, дочерей не сыскав, ошалела. Что-то ударило ей в голову, и, все смешав, она закричала, заголосила:

- Ой, не стучите, не стучите! Ой, да чего же вы так колотите! Да большими гвоздями его забиваете! Ой, да землю глудками не валите! Мою кунушку болезную не будите!

А покойник был рядом,

- Не валите, больно ему! - прокричала Чакалиха, тяжело оседая на дорогу. Кинулись к ней.

Шаляпин стоял оторопев, когда к нему дочь подбежала и, плача, проговорила:

- Папа... Ступай их призови... Ступой, папа... Стыду...

Слезы дочери комом стали в горле у Шаляпина. Насупленный, злой, он быстро пошел по Дороге вослед своей родне.

А у кладбища не знали, что делать, гроб с покойником стоял одиноко. В беспамятстве лежала вдова. И тишина, такая недобрая тишина легла, что всем сделалось нехорошо. И приезжий, из района, махнул рукой музыкантам: «Играй».

Хрипло запели трубы, ударил барабан: бум! бум! бум! Испуганное воронье

поднялось с близкого обережья и сада и с криком закружилось над кладбищем, над музыкой, над оркестром.

Лишь к вечеру собрался Шаляпин домой. Все поминки пришлось провести: дочь не отпускала,да и сам он понимал, что не время уезжать. Вина он не пил, лишь цигарку смалил да ходил проведывать внука, безмятежно спавшего во флигеле, в зыбке.

Лишь вечером, когда разошлась и разъехалась последняя родня, Шаляпин тронулся в путь.

Дочь проводила Шаляпина до пруда. А за хутором Шаляпин крикнул коням:

- А ну, добрые!!

Лошади взяли дружно. И катились колеса, мерный перестук копыт отдавался в душе радостью, будоражил и словно пьянил.

Встречный ветер холодил, разгоняя вечернюю духоту. День отгорел, а с утренней стороны наползала какая-то хмарь ли, туча, обещая ненастье.

Шаляпин успел приехать, когда подошла к хутору вечерняя гроза. Она была первой и собралась не вдруг. - Сначала потемнело вдали - и оттуда, из черной хмари, А выплыла огромная туча.

Молнии беззвучно вспыхивали, потом стал доходить гром. Туча шла медленно, словно нехотя, какая-то необычная, страшная: с исподу синяя, а сверху багрово-седая, она тащилась коршуниным крылом через весь небосвод, волоча за собой сизое марево дождя.

Откаркало, нахохлилось воронье; порывы ветра раз за разом пробегали по обережью, словно упреждая. Потемнело. Все ярче полыхали тихие сполохи во чреве тучи, на короткий миг освещая угрюмое недро. И ветвистые молнии, словно дразня, коротко вспыхивали там и здесь. И наконец пришла туча.

Высокий тугой смерч, вихляясь, шел от далеких полей с пылью и свистом. По хутору он пронесся грохоча, что-то вздымая, и тихие сады склонились перед ним, осыпая бель лепестков. По обережью смерч закружил, ломая сухие вершины; и старый тополь в тарасовском саду рухнул вдруг с тяжелым треском, запружая речку.

И, словно взамен ему, встало над миром огромное живое древо белого огня. От темной земли и до седой тучи оно на глазах ветвилось и множилось - и встало во всей красе, освещая обмершую землю и далекую глубину небес из края в край. А потом рухнуло, словно старый тополь. И треснула пополам земля, открывая неведомое, и небесная хлябь ринулась с воем и ревом. Одна за другой вставали высокие ветвистые молнии, словно сухие дерева, трепеща и разламываясь с треском и громовым рокотом. Но страшное было позади.

Шаляпинскую крышу не промочило, и он сидел под легким кровом, глядел, и слушал, и думал, что эту грозу не одна душа помянет нынче вместе с Романовым именем и нечистой силой. А что до самого Шаляпина, то он в нечи¬стую силу не верил.

А сейчас, когда гроза утихала и ровный весенний дождь шумел над землей. Шаляпину думалось доброе. Ему думалось, что теперь можно будет ездить к дочери, на Рубежный, ездить внука глядеть. А потом через время, когда пацан подрастет, он посадит его в трактор и прокатит. Мальчишки охочи до техники. И он научит внука водить машину, а сам будет рядом сидеть, поглядывая.

А потом мысли его ушли еще дальше. Столо думаться вовсе далеко: Молька Чигарова, но бабою, в теперешней поре. Шаляпин думал о ней светло, представляя Молькину семью, дом и детей вокруг. Конечно она жила хорошо, дай ей Бог. Она хорошо жила, но казалось Шаляпину, хотелось ему, чтобы в глубине Молькиной души, на донышке, теплая память о нем, Шаляпине не уходила. И порою вздымалась, печаля душу.

О чем печаль? Да просто о днях жизни. О светлых часах ее, о людях, которые прошли мимо, по тронули душу. И как ее вытравить, эту память? Да и зачем? Пусть живет, пусть светит, пусть греет порою озябшую душу своим теплом ныне и до веку.

Ночь проходит, а я у порога,

Словно тополь, у края села.

Милый мой, ох какая дорога

Далеко между нами легла.

В.Шукшин. Старик,солнце и девушка

Из этого рассказа можно взять несколько аргументов.

1.Старик не видит уже более 10 лет, а ПОМНИТ красоту родной земли до мельчайших подробностей. Это,конечно, неравнодушный, любящий свой край человек.

2.Девушка -художница ОБЯЗАНА видеть все прекрасное, но она как слепая! Старик, рассказывая ей о красоте родной земли, словно открывает девушке глаза.

Дни горели белым огнем. Земля была горячая, деревья тоже были горячие.

Сухая трава шуршала под ногами. Только вечерами наступала прохлада. И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился всегда на одно место -- у коряги -- и смотрел на солнце. Солнце садилось за горы. Вечером оно было огромное, красное. Старик сидел неподвижно. Руки лежали на коленях -- коричневые, сухие, в ужасных морщинах. Лицо тоже морщинистое, глаза влажные, тусклые. Шея тонкая, голова маленькая, седая. Под синей ситцевой рубахой торчат острые лопатки.

Однажды старик, когда он сидел так, услышал сзади себя голос:

-- Здравствуйте, дедушка!

Старик кивнул головой.

С ним рядом села девушка с плоским чемоданчиком в руках.

-- Отдыхаете?

Старик опять кивнул головой. Сказал;

-- Отдыхаю.

На девушку не посмотрел.

-- Можно, я вас буду писать? -- спросила девушка.

-- Как это? -- не понял старик.

-- Рисовать вас.

Старик некоторое время молчал, смотрел на солнце, моргал красноватыми веками без ресниц.

-- Я ж некрасивый теперь, -- сказал он.

-- Почему? -- Девушка несколько растерялась. -- Нет, вы красивый,

дедушка.

-- Вдобавок хворый.

Девушка долго смотрела на старика. Потом погладила мягкой ладошкой его сухую, коричневую руку и сказала:

-- Вы очень красивый, дедушка. Правда.

Старик слабо усмехнулся:

-- Рисуй, раз такое дело.

Девушка раскрыла свой чемодан.

Старик покашлял в ладонь:

-- Городская, наверно? -- спросил он.

-- Городская.

-- Платют, видно, за это?

-- Когда как, вообще-то, Хорошо сделаю, заплатят.

-- Надо стараться.

-- Я стараюсь.

Замолчали.

Старик все смотрел на солнце. Девушка рисовала, всматриваясь в лицо старика сбоку.

-- Вы здешний, дедушка?

-- Здешный.

-- И родились здесь?

-- Здесь, здесь.

-- Вам сколько сейчас?

-- Годков-то? Восемьдесят.

-- Ого!

-- Много, -- согласился старик и опять слабо усмехнулся. -- А тебе?

-- Двадцать пять.

Опять помолчали.

-- Солнце-то какое! -- негромко воскликнул старик.

-- Какое? -- не поняла девушка.

-- Большое.

-- А-а... Да. Вообще красиво здесь.

-- А вода вона, вишь, какая... У того берега-то...

-- Да, да.

-- Ровно крови подбавили.

-- Да. -- Девушка посмотрела на тот берег. -- Да.

Солнце коснулось вершин Алтая и стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. Они как будто придвинулись. А в долине -- между рекой и горами -- тихо угасал красноватый сумрак. И надвигалась от гор задумчивая мягкая тень. Потом солнце совсем скрылось за острым хребтом Бубурхана, и тотчас оттуда вылетел в зеленоватое небо стремительный веер ярко-рыжих лучей. Он держался недолго -- тоже тихо угас. А в небе в той стороне пошла полыхать заря.

-- Ушло солнышко, -- вздохнул старик.

Девушка сложила листы в ящик. Некоторое время сидели просто так -- слушали, как лопочут у берега

маленькие торопливые волны В долине большими клочьями пополз туман. В лесочке, неподалеку, робко вскрикнула какая-то ночная птица. Ей громко откликнулись с берега, с той стороны.

-- Хорошо, -- сказал негромко старик.

А девушка думала о том, как она вернется скоро в далекий милый город, привезет много рисунков. Будет портрет и этого старика. А ее друг, талантливый, настоящий художник, непременно будет сердиться: "Опять

морщины!.. А для чего? Всем известно, что в Сибири суровый климат и люди там много работают. А что дальше? Что?.."

Девушка знала, что она не бог весть как даровита. Но ведь думает она о том, какую трудную жизнь прожил этот старик. Вон у него какие руки... Опять морщины! "Надо работать, работать, работать..."

-- Вы завтра придете сюда, дедушка? -- спросила она старика.

-- Приду, -- откликнулся тот.

Девушка поднялась и пошла в деревню. Старик посидел еще немного и тоже пошел.

Он пришел домой, сел в своем уголочке, возле печки, и тихо сидел -- ждал, когда придет с работы сын и сядут ужинать.

Сын приходил всегда усталый, всем недовольный. Невестка тоже всегда чем-то была недовольна. Внуки выросли и уехали в город. Без них в доме было тоскливо. Садились ужинать.

Старику крошили в молоко хлеб, он хлебал, сидя с краешку стола. Осторожно звякал ложкой о тарелку -- старался не шуметь. Молчали.

Потом укладывались спать. Старик лез на печку, а сын с невесткой уходили в горницу. Молчали. А о

чем говорить? Все слова давно сказаны,

На другой вечер старик и девушка опять сидели на берегу, у коряги. Девушка торопливо рисовала, а старик смотрел на солнце и рассказывал:

-- Жили мы всегда справно, грех жаловаться. Я плотничал, работы всегда хватало. И сыны у меня все плотники. Побило их на войне много -- четырех. Два осталось. Ну вот с одним-то я теперь и живу, со Степаном. А Ванька в

городе живет, в Бийске. Прорабом на новостройке. Пишет; ничего, справно живут. Приезжали сюда, гостили. Внуков у меня много, любют меня. По городам все теперь...

Девушка рисовала руки старика, торопилась, нервничала, часто стирала.

-- Трудно было жить? -- невпопад спрашивала она.

-- Чего ж трудно? -- удивлялся старик. -- Я ж тебе рассказываю: хорошо жили.

-- Сыновей жалко?

-- А как же? -- опять удивлялся старик. -- Четырех таких положить -- шутка нешто?

Девушка не понимала: то ли ей жаль старика, то ли она больше удивлена его странным спокойствием и умиротворенностью.

А солнце опять садилось за горы. Опять тихо горела заря.

-- Ненастье завтра будет, -- сказал старик.

Девушка посмотрела на ясное небо:

-- Почему?

-- Ломает меня всего.

-- А небо совсем чистое.

Старик промолчал.

-- Вы придете завтра, дедушка?

-- Не знаю, -- не сразу откликнулся старик. -- Ломает чего-то всего,

-- Дедушка, как у вас называется вот такой камень? -- Девушка вынула из кармана жакета белый, с золотистым отливом камешек.

-- Какой? -- спросил старик, продолжая смотреть на горы.

Девушка протянула ему камень. Старик, не поворачиваясь, подставил ладонь.

-- Такой? -- спросил он, мельком глянув на камешек, и повертел его в сухих, скрюченных пальцах. -- Кремешок это. Это в войну, когда серянок не было, огонь из него добывали.

Девушку поразила странная догадка: ей показалось, что старик слепой. Она не нашлась сразу, о чем говорить, молчала, смотрела сбоку на старика. А он смотрел туда, где село солнце. Спокойно, задумчиво смотрел.

-- На... камешек-то, -сказал он и протянул девушке камень. -- Они еще не такие бывают. Бывают: весь белый, аж просвечивает, а снутри какие-то пятнушки. А бывают: яичко и яичко -- не отличишь. Бывают: на сорочье яичко

похож -- с крапинками по бокам, а бывают, как у скворцов, -- синенькие, тоже с рябинкой с такой.

Девушка все смотрела на старика. Не решалась спросить: правда ли, что он слепой.

-- Вы где живете, дедушка?

-- А тут не шибко далеко. Это Ивана Колокольникова дом, -- старик показал дом на берегу, -- дальше -- Бедаревы, потом -- Волокитины, потом --Зиновьевы, а там уж, в переулочке, -- наш. Заходи, если чего надо. Внуки-то были, дак у нас шибко весело было.

-- Спасибо.

-- Я пошел. Ломает меня.

Старик поднялся и пошел тропинкой в гору. Девушка смотрела вслед ему до тех пор, пока он не свернул в переулок. Ни разу старик не споткнулся, ни разу не замешкался. Шел медленно и смотрел

под ноги. "Нет, не слепой, -- поняла девушка. -- Просто слабое зрение".

На другой день старик не пришел на берег. Девушка сидела одна, думала остарике, Что-то было в его жизни, такой простой, такой обычной, что-то непростое, что-то большое, значительное. "Солнце -- оно тоже просто встает и

просто заходит, -думала девушка. -А разве это просто!" И она пристально посмотрела на свои рисунки. Ей было грустно.

Не пришел старик и на третий день и на четвертый.

Девушка пошла искать его дом.

Нашла. В ограде большого пятистенного дома под железной крышей, в углу, под навесом, рослый мужик лет пятидесяти обстругивал на верстаке сосновую доску.

-- Здравствуйте, -- сказала девушка.

Мужик выпрямился, посмотрел на девушку, провел большим пальцем по вспотевшему лбу, кивнул:

-- Здорово.

-- Скажите, пожалуйста, здесь живет дедушка...

Мужик внимательно и как-то странно посмотрел на девушку. Та замолчала.

-- Жил, -- сказал мужик. -- Вот домовину ему делаю.

Девушка приоткрыла рот:

-- Он умер, да?

-- Помер. -- Мужик опять склонился к доске, шаркнул пару раз рубанком, потом посмотрел на девушку. -- А тебе чего надо было?

-- Так... я рисовала его,

-- А-а. -- Мужик резко зашаркал рубанком.

-- Скажите, он слепой был? -- спросила девушка после долгого молчания.

-- Слепой.

-- И давно?

-- Лет десять уж. А что?

-- Так...

Девушка пошла из ограды,

На улице прислонилась к плетню и заплакала. Ей было жалко дедушку. И жалко было, что она никак не сумела рассказать о нем. Но она чувствовала сейчас какой-то более глубокий смысл и тайну человеческой жизни и подвига и, сама об этом не догадываясь, становилась намного взрослей.

Владимир Крупин.

Сбрось мешок!

Воспитание чувства прекрасного в человеке

В девках я здоровая была, наравне с парнями мешки таскала. Тятя жалел, да ведь десять ртов в семье жалость заглушат.

И вот, никогда не забыть, грузили баржу картошкой. С обеда начали, к вечеру ноги подгибаются. Парни мне стараются мешки поменьше наваливать, а все равно. Дождь шел, промокла я, продрогла, все прокляла. К вечеру дождь перестал. Тащу мешок, а тятя (он тоже грузил) говорит: «Варя, посмотри-ка какая красота». Я отвечаю: «Тять, как же я посмотрю, меня мешок к земле пригибает, только под ногами и вижу». - «Сбрось, говорит, мешок, успеешь натаскаться, а такое не увидь - и не увидишь. Коня, говорит, какого в радугу запрягли». Что такое, думаю. Сбросила тяжесть, разогнулась. И ровно в глазах воссияло. Думала - пожар.

Вятка красная. Радуга во все небо. А над радугой, как под дугой, солнышко, поглядела я - как будто умылась, дышать легче стало.

И вот, думаю, не обрати мое внимание отец на красоту, да раз, да другой, так слепой бы и прожила. А от него переняла и детям передала.

Помню, пошла с дочкой за земляникой. День хороший, солнце. В березняке я нашла маленькую полянку и обомлела. Зову дочку, чуть не шепотом, ровно кого спугнуть боюсь. Полянка вся в землянике, красным-красна, и на ней роса играет.

Дочка на голос прибежала, увидела, хлоп на колени - и рвать. Подожди, говорю, не убегут ягоды, ты полюбуйся. Она встала рядом, смотрела-смотрела и говорит: «Жалко, мама, ягоды трогать, давай просто так уйдем». Я засмеялась: «Милая ты моя! Ты красоту запомни, а пользу зачем упускать».

И вот чем закончу. У этой дочки своя дочь. Гуляем мы втроем в парке, она дочери говорит: «Смотри, Машенька, какие цветы». На руки взяла: «Смотри, Машенька, какие облака».

Валентин Распутин. Прощание с Матерой

1. Книга говорит о борьбе старой и новой жизни, традиции и современной техники. Старую жизнь символизирует фантастический персонаж - Хозяин Острова, дух, который охраняет деревню и гибнет вместе с ней, а также царский листвень, мощное дерево, которое санитары-поджигатели так и не смогли ни свалить, ни сжечь.

2. А также о человеческой памяти и верности роду своему. конфликт «отцов и детей»

3. Красота первозданной природы.

4. Экология. Гибель чудесных уголков любви.

5. Милосердие, сострадание, человечность.

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя

для Матеры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и

страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнo

открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу

бойко зашумела вода, скатываясь по релке на две стороны; опять запылала по

земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки

и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все

это бывало много раз, и много раз Матера была внутри происходящих в природе

перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадили

огороды - да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным

городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы,

когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба - да не на

всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где

поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как

пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми

добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матера

и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на

дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут

коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как

подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, да

не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в

опустевших избах и растворились ворота во дворы - их для порядка закрывали,

но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило,

скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились

стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски - поправляющая,

подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним.

Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже

увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено

для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно

оставались теперь в Матере только старики и старухи, они смотрели за

огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во

всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам они

сходились вместе, негромко разговаривали - и все об одном, о том, что будет,

часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за

Ангару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.

Тот первый мужик, который триста с лишним лeт назад надумал поселиться

на острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучше

этой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст и не

узенькой лентой, а утюгом, - было где разместиться и пашне, и лесу, и

болотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матерe

близко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой.

Подмога - понятно: чего нe хватало на своей земле, брали здесь, а почему

Поднога - ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно.

Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней,

тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко -

Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая слово

это на хохлацкий манер как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чего

началось прозвище. Старик, который выдавал себя за поляка, любил русский

мат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал в

сердцах: богохул, а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернули

язык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказать

нельзя, но подсказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности

вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к

ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по воде

арестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему:

разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня

грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами,

которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался в

Матере срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором в

последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул.

Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой

- она была положе и ровней - и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары,

голод, разбой.

Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте,

хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору

приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще

раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему

поклоны. Потом и кроет сбили. Была мельница на верхней носовой проточке,

специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, да

нeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделе

садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился

летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левого

берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими

поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и

края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались

другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня,

перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем

мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что

дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для

электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит

многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матеру. Если даже

поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой,

и места потом не показать, где там силились люди. Придется переезжать.

Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света,

которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через

год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала

определять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в

судьбе Матеры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то на

правом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили все

ближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы не

возиться с хламьем, пустить под огонь.

Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

2

Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебывая

из блюдца, то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкий

разговор. Сидели у Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никто

из них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковных

записях, которые потом куда-то увезли - концов не сыскать. О возрасте

старухи говорили так:

- Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет

родилась. - Это Дарья Настасье. - Я уж в памяти находилась, помню.

- Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.

- Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была - оглянись-ка! Ты ишо

без рубашонки бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить.

- Я помню.

- Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая.

Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давних

воспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матеру случайным ветром меньше

десяти лет назад,- в Матеру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда

- откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну,

видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять

тому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то

непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну и

что, если рядом жила? - в Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, не

злясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за что

схлопотала прозвище "Московишна". Оно ей, кстати, шло: Сима была вся

чистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которого

порой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе.

Судьба ей, похоже, и верно досталась не сладкая, если столько пришлось

мытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную и ту

немую девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком на

руках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас не

потеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и за

которым могла бы ходить - стирать, варить, подавать. Именно по этой причине

она и попала в свое время в Матеру: услышав, что дед Максим остался бобылем

и выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, и

отправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максим

заупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хоть

никому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорей

всего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору уже

большенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-то

постоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревне

зубоскалили: "Хоть и Сима, да мимо", но Сима не обижалась. Обратно в

Нодволочную она не поплыла, так и осталась в Матере, поселившись в маленькой

заброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна и

ткала из тряпочных дранок дорожки для пола - тем и пробавлялась. А Валька,

пока она жила с матерью, ходила в колхоз.

Сейчас возле Симы терся Колька, внучонок на пятом году, Валькина

находка. Мальчишка был не в мать, не немой, но говорил плохо и мало, рос

диким, боязливым, не отходящим от бабкиной юбки - не ребенок, а бабенок.

Старухи жалели его, приласкивали - он сильнее жался к Симе и смотрел на них

с каким-то недетским, горьким и кротким пониманием.

- Ты кто такой, чтобы на меня так глядеть? - удивлялась Дарья. - Че ты

там за мной видишь - смерть мою? Я про нее и без тебя знаю. Ишь, уставился,

немтырь, как гвоздь.

- Он не немтырь, - обижалась Сима, прижимая к себе Кольку.

- Не немтырь, а молчит.

Снова опустили разговор, разморенные чаем и бьющим из окна, что

выходило на закат, ярким клонящимся солнцем. Старуха Дарья, высокая и

поджарая, на голову выше сидящей рядом Симы, чему-то согласно кивала,

уставив в стол строгое бескровное лицо с провалившимися щеками. Несмотря на

годы, была старуха Дарья пока на своих ногах, владела руками, справляя

посильную и все-таки немаленькую работу по хозяйству. Теперь вот сын с

невесткой на новоселье, наезжают раз в неделю, а то и реже, и весь двор,

весь огород на ней, а во дворе корова, телка, бычок с зимнего отела,

поросенок, курицы, собака. Наказано было, правда, старухе, когда не сможет

или занеможет, обращаться за помощью к соседке Вере, но до этого еще не

дошло, Дарья справлялась сама.

Только что заступил июнь, подряд гуляли ясные, солнечные дни, едва

прерываемые короткими сумеречными ночами.

Жары на острове, посреди воды, не бывает; по вечерам, когда затихал

ветерок и от нагретой земли исходило теплое парение, такая наступала кругом

благодать, такой покой и мир, так густо и свежо сияла перед глазами зелень,

еще более приподнявшая, возвысившая над водой остров, с таким чистым,

веселым перезвоном на камнях катилась Ангара и так все казалось прочным,

вечным, что ни во что не верилось - ни в переезд, ни в затопление, ни в

расставание. А тут еще дружные всходы на полях и в огородах, вовремя упавшие

дожди и вовремя же наступившее тепло, это редкое согласие, сулящее урожай;

неторопливое, желанное нарастание лета...

- Утром подымусь, вспомню со сна... ой, сердце упрется, не ходит, -

рассказывала старуха Настасья. - Осподи!.. А Егор пла-а-чет, плачет. Я ему

говорю: "Ты не плачь, Егор, не надо", - а он: "Как мне нe плакать, Настасья,

как мне не плакать?!" Так и иду с каменным сердцем ходить, убираться. Хожу,

хожу, вижу, Дарья ходит, Вера ходит, Домнида - и вроде отпустит маленько,

привыкну. Думаю: а может, попужать нас только хочут, а ниче не сделают.

- Че нас без пути пужать? - спрашивала Дарья.

- А чтоб непужаных не было.

После того как Настасья с Егором остались совсем одни (два сына не

пришли с войны, третий утонул, провалившись с трактором под лед, дочь умерла

в городе от рака), начала Настасья малость чудить, наговаривать на своего

старика, и все жалобное, болезненное: то будто угорел до смерти, едва

отводилась, то всю ночь криком кричал, потому что кто-то изнутри душил его,

то плачет, "вторые дни пошли, плачет, слезьми умывается", хотя, знали все,

дед Егор не вдруг пустит слезу. Поначалу он стыдил ее, стращал, пробовал

учить - ничего не помогало, и он отступился. Во всем другом нормальный,

здравый человек, а тут как резьба какая свернулась и хлябает,

проворачивается, проговаривается о том, чего не было и не могло быть. Добрые

люди старались не замечать этой безобидной Настасьиной свихнутости, недобрые

любили спрашивать:

- Как там сегодня Егор - живой, нет?

- Ой! - радостно спохватывалась Настасья. - Егор-то, Егор-то... едва

нонче не помер. У старого ума нeту, взял сколупнул бородавку и весь кровью

изошел. Цельный таз кровушки.

- А теперь-то как - остановилась?

- Вся вышла, дак остановилась. Едва дышит. Ой, до того жалко старика.

Побегу досмотрю, че с им.

А Егор в это время ковылял по другой стороне улицы и зло и беспомощно

косил на Настасью глазом: опять, блажная, типун ей на язык, рассказывает про

него сказки.

Им предстояло самое скорое, раньше других, прощание с Матерой. Когда

дело дошло до распределения, кому куда переезжать, дед Егор со зла или от

растерянности подписался на город, на тот самый, где строилась ГЭС. Там для

таких же, как они, одиноких и горемычных из зоны затопления, ставились

специально два больших дома. Условия были обменные: они не получают ни

копейки за свою избу, зато им дают городскую квартиру. Позже дед Егор, не

без подталкивания и нытья Настасьи, одумался и хотел переиграть город на

совхоз, где и квартиру тоже дают, и деньги выплачивают, но оказалось, что

поздно, нельзя.

- Совхоз выделяет квартиры для работников, а ты кaкой работник, -

вразумлял его председатель сельсовета Воронцов.

- Я всю жисть колхозу ондал.

- Колхоз - другое дело. Колхоза больше нет.

Из района уже дважды поторапливали Егора переезжать, отведенная для них

с Настасьей квартира была готова, ждала их, но старики все тянули, не

трогались, как перед смертью стараясь надышаться родным воздухом. Настасья

посадила огород, заводила то одно, то другое дело - лишь бы отсрочить,

обмануть себя. В последний раз человек из района не на шутку накричал на

них, стращая, что квартиру займут и они останутся на бобах, и дед Егор

решился: если уж все равно ехать, то ехать. И отрезал Настасье:

- Чтоб к троице была в готовности.

А до троицы оставалось всего-то две недели.

- Зато никакой тебе работушки, - не то успокаивая, не то насмехаясь,

говорила Настасье Дарья. - Я у дочери в городе-то гостевала - дивля: тут

тебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна-баня, хошь год на улицу не

показывайся. Крант, так же от как у самовара, повернешь - вода бежит, в

одном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать,

тоже с крантом - нажмешь, жар идет. Вари, парь. Прямо куды тебе с добром! -

баловство для хозяйки. А уж хлебушко не испекчи, нет, хлебушко покупной. Я с

непривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих - оне надо мной

смеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в

одном закутке, козле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, и

дрожишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали. И баня... какая там баня,

смехота одна, ребятенка грудного споласкивать. А оне ишо че-то булькаются,

мокрые вылазят. От и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все на

дому, все есть, руки подымать нe надо. А ишо этот... телехон заимей. Он

тебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорела, и опеть на боковую.

- Ой, не трави ты мое сердце! - обмирала Настасья и прижимала к груди

дряблые руки, закрывала глаза. - Я там в одну неделю с тоски помру. Посередь

чужих-то! Кто ж старое дерево пересаживает?!

- Всех нас, девка, пересаживают, не однуе тебя. Всем тепери туды

дорога. Только успевай, господь, прибирай. Настасья, не соглашаясь, качала

головой:

- Не равняй меня, Дарья, не равняй. Вы все в одном будете месте, а я на

отдельности. Вы, которые с Матеры, друг к дружке соберетесь, и веселей, и

будто дома. А я? Ой, да че говореть?!

- Сколько нас, всех-то? - рассудительно отвечала Дарья. - Никого уж не

остается. Погляди-ка: Агафью увезли, Василису увезли, Лизу в район

сманивают. Катеринин парень по сю пору места себе не выберет, мечется как

угорелый. А когды выбирать, ежли вино не все до капельки выпито. Наталья

говорит: может, к дочери поеду на Лену...

- Татьяна, Домнида, Маня, ты, Тунгуска... Околоток хороший наберется.

Не мое кукованье.

- От и вся Матера! Господи!

- А я уж про себя молчу. Молчу-у, молчу, - заунывно подхватила Сима и

опять притянула к себе Кольку. - Мы с Коляней сядем в лодку, оттолкнемся и

покатим куда глаза глядят, в море-окиян...

У Симы не было своей собственности, не было родственников, и ей

оставалась одна дорога - в Дом престарелых, но и на этой дороге теперь, как

выяснилось, появилось препятствие: Колька, в котором она души не маяла. С

мальчишкой в Дом престарелых не очень хотели брать. Валька, немая Симина

дочь, свихнулась и потерялась. Взяв годы и познав мужика, одного, другого,

третьего, Валька пошла во вкус и так полюбила это дело, что уже и сама без

стесненья напрашивалась на ночные игры. И очень скоро наиграла Кольку. Сима

гонялась за Валькой с палкой, матери, жены кляли ее на чем свет стоит, и

осатаневшая Валька сбежала, вот уже больше года от нее не было ни слуху ни

духу. Симу научили подать в розыск, но при той неразберихе и движении,

которые начались теперь на Ангаре, при Валькиной немоте и документальной

неоформленности, отыскать ee было нелегко.

- Если и найдется, Коляню я ей так и так не отдам, - говорила Сима. -

Мы с Коляней хоть поползем, да на одной веревочке.

- Ты пошто его не учишь говореть-то как следует? - попрекала Дарья. -

Он вырастет, он тебя не похвалит.

- Я учу. Он может говорить. Коляня у нас молчаливый.

- Пришибло мальчонку. Он все понимает.

- Пришибло.

Не спрашивая у Настасьи, Дарья взяла ее стакан, плеснула в него из

заварника и подставила под самовар - большой, купеческий, старой работы,

красно отливающий чистой медью, с затейливым решетчатым низом, в котором

взблескивали угли, на красиво изогнутых осадистых ножках. Из крана ударила

тугая и ровная, без разбрызгов, струя - кипятку, стало быть, еще вдосталь, -

и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавила

себе - отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новому

кругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно прихлебывая

вытянутыми губами.

- Четвертый, однако, стакан, - прикинула Настасья.

- Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь на

своей городской фукалке в кастрюльке греть.

- Пошто в кастрюльке? Чайник налью.

- Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого

скусу. Водопой, да и только.

И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартиры

по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и

Настасья. И зря она пугает Настасью - неизвестно еще, удастся ли ей самой

кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет ставить его хоть в

кровати, а все остальное - как сказать. И не в строку, потеряв, о чем

говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:

- Доведись до меня, взяла бы и никуды нe тронулась. Пушай топят, ежли

так надо.

- И потопят, - отозвалась Сима.

- Пушай. Однова смерть - че ишо бояться?!

- Ой, да ить неохота утопленной быть, - испуганно остерегла Настасья. -

Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас

туды.

- Рать-то твоя поплывет.

- Поплывет. Это уж так, - сухо и осторожно согласилась Настасья.

И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила:

- Че-то Богодул седни не идет.

- Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.

- С им грешно, и без его тоскливо.

- Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная.

- Окстись, Настасья.

- Прости, осподи! - Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и

неудобно, со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и снова

перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.

Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво

висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльями

и горланил в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, как

скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое

окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце течение

и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и черемухой, уже

запылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от нагретых деревянных

мостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую,

наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: живые или нет? Колька топнул

на нее, курица сорвалась и зашлась, залилась в суматошном кудахтанье, не

унося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась

в сенях, наскакивал на стены и уронив ковшик с ушата, в последнем отчаянии

влетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурча

под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул в

сени. После этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всех

сторон глаза и возгласил:

- Кур-рва!

- Вот он, святая душа на костылях, - без всякого удивления сказала

Дарья и поднялась за стаканом. - Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то не

идет. Садись, покуль самовар совсем не остыл.

- Кур-рва! - снова выкрикнул, как каркнул, старик. - Самовар-р!

Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!

- Кого грабют? Чо ты мелешь?! - Дарья налила чай, но насторожилась, не

убрав стакан из-под крана. Такое теперь время, что и нельзя поверить, да

приходится; скажи кто, будто остров сорвало и понесло как щепку - надо

выбегать и смотреть, не понесло ли взаправду. Все, что недавно еще казалось

вековечным и неподатным, как камень, с такой легкостью помчало в тартарары -

хоть глаза закрывай.

- Хресты рубят, тумбочки пилят! - кричал Богодул и бил о пол палкой.

- Где - на кладбище, че ли? Говори толком.

- Там.

- Кто? Не тяни ты душу, - Дарья поднялась, выбралась из-за стола. - Кто

рубит?

- Чужие. Черти.

- Ой, да кто ж это такие? - ахнула Настасья. - Черти, говорит.

Торопливо повязывая распущенный за чаем платок, Дарья скомандовала:

- Побежали, девки. То ли рехнулся, то ли правду говорит.

3

Кладбище лежало за деревней по дорогe на мельницу, на сухом песчаном

возвысье, среди берез и сосен, откуда далеко окрест просматривалась Ангара и

ее берега.

Первой, сильно клонясь вперед и вытянув руки, будто что обирая,

двигалась Дарья с сурово поджатыми губами, выдающими беззубый рот; за ней с

трудом поспевала Настасья: ее давила одышка, и Настасья, хватая воздух,

часто кивала головой. Позади, держа мальчонку за руку, семенила Сима.

Богодул, баламутя деревню, отстал, и старухи ворвались на кладбище одни.

Те, кого Богодул называл чертями, ужи доканчивали свое дело, стаскивая

спиленные тумбочки, оградки и кресты в кучу, чтобы сжечь их одним огнем.

Здоровенный, как медведь, мужик в зеленой брезентовой куртке и таких же

штанах, шагая по могилам, нес в охапке ветхие деревянные надгробия, когда

Дарья, из последних сил вырвавшись вперед, ожгла его сбоку по руке

подобранной палкой. Удар был слабым, но мужик от растерянности уронил на

землю свою работу и опешил:

- Ты чего, ты чего, бабка?!

- А ну-ка марш отседова, нечистая сила! - задыхаясь от страха и ярости,

закричала Дарья и снова замахнулась палкой. Мужик отскочил.

- Но-но, бабка. Ты это... ты руки не распускай. Я тебе их свяжу. Ты...

вы... - Он полоснул большими ржавыми глазами по старухам. - Вы откуда здесь

взялись? Из могилок, что ли?

- Марш - кому говорят! - приступом шла на мужика Дарья. Он пятился,

ошеломленный ее страшным, на все готовым видом. - Чтоб счас же тебя тут не

было, поганая твоя душа! Могилы зорить... - Дарья взвыла. - А ты их тут

хоронил? Отец, мать у тебя тут лежат? Ребяты лежат? Не было у тебя, у

поганца, отца с матерью. Ты не человек. У какого человека духу хватит?!. -

Она взглянула на собранные, сбросанные как попало кресты и тумбочки и еще

тошней того взвыла. - О-о-о! Разрази ты его, господь, на этом месте, не

пожалей. Не пожалей! Не-ет, - кинулась она опять на мужика. - Ты отсель так

не уйдешь. Ты ответишь. Ты перед всем миром ответишь.

- Да отцепись ты, бабка! - взревел мужик. - Ответишь. Мне приказали, я

делаю. Нужны мне ваши покойники.

- Кто приказал? Кто приказал? - бочком подскочила к нему Сима, не

выпуская Колькиной ручонки. Мальчишка, всхлипывая, тянул ее назад, подальше

от громадного разъяренного дяди, и Сима, поддаваясь ему, отступая,

продолжала выкрикивать: - Для вас святого места на земле не осталось! Ироды!

На шум из кустов вышел второй мужик - этот поменьше, помоложе и

поаккуратней, но тоже оглоблей нe свернешь и тоже в зеленой брезентовой

спецовке - вышел с топором в руке, и, остановившись, прищурился.

- Ты посмотри, - обрадовался ему медведь. - Наскочили, понимаешь.

Палками машут.

- В чем дело, граждане затопляемые? - важно спросил второй мужик. - Мы

санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению

санэпидстанции.

Непонятное слово показалось Настасье издевательским.

- Какой ишо сам-аспид-стансыи? - сейчас же подернулась она. - Над

старухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды ненасытные! Кары на вас

нету. И ты меня топором не пужай. Не пужай, брось топор.

- Ну оказия! - мужик воткнул топор в стоящую рядом сосну.

- И не шуренься. Ишь, пришуренил разбойничьи свои глаза. Ты на нас

прямо гляди. Че натворили, аспиды?

- Че натворили?! Че натворили?! - подхватив, заголосила Дарья.

Сиротливые, оголенные могилы, сведенные в одинаково немые холмики, на

которые она смотрела в горячечной муке, пытаясь осознать содеянное и все

больше помрачаясь от него, вновь подхлестнули ее своим обезображенным видом.

Не помня себя, Дарья бросилась опять с палкой на медведя, бывшего ближе, но

он перехватил и выдернул палку. Дарья упала на колени. У нее недостало сил

сразу подняться, но она слышала, как истошно кричала Сима и кричал

мальчишка, как в ответ кричали что-то мужики, потом крик, подхваченный

многими голосами, разросся, распахнулся; кто-то подхватил ее, помогая встать

на ноги, и Дарья увидела, что из деревни прибежал народ. Тут были и

Катерина, а Татьяна, и Лиза, и ребятишки, Вера, дед Егор, Тунгуска, Богодул,

кто-то еще. Шум стоял несусветный. Мужиков окружили, они не успевали

огрызаться. Богодул завладел топором, который был воткнут в сосну, и, тыча в

грудь медведю острым суковатым батожком, другой рукой, оттянутой назад, как

наизготовку, покачивал топор. Дед Егор молча и тупо смотрел то на кресты и

звезды, обломавшиеся с тумбочек, то на сотворивших все это мужиков. Вера

Носарева, крепкая бесстрашная баба, разглядела на одной из тумбочек

материнскую фотографию и с такой яростью кинулась на мужиков, что те,

отскакивая и обороняясь от нее, не на шутку перепугались. Шум поднялся с еще

большей силой.

- Че с имя разговаривать - порешить их за это тут же. Место самое

подходявое.

- Чтоб знали, нехристи.

- Зачем место поганить? В Ангару их.

- И руки не отсохли. Откуль такие берутся?

- Как морковку дергали... Это ж подумать надо!

- Ослобонить от их землю. Она спасибо скажет.

- Кур-рвы!

Второй мужик, помоложе, по-петушиному вскидывая голову и вертясь из

стороны в сторону, старался перекричать народ:

- Мы-то что?! Мы-то что?! Вы поймите. Нам дали указание, привезли сюда.

Мы не сами.

- Врет, - обрывали его. - Тайком приплыли.

- Дайте сказать, - добивался мужик. - Не тайком, с нами представитель

приехал. Он нас привез. И Воронцов ваш здесь.

- Не может такого быть!

- Отведите нас в деревню - там разберемся. Они там.

- И правда, в деревню.

- Это вы зря: где напакостили, там ответ держать.

- Никуды от нас не денутся. Пошли.

И мужиков погнали в деревню. Они облегченно, обрадованно заторопились;

старухи, не поспевая за ними, потребовали укоротить шаг. Богодул вприпрыжку,

как стреноженный, не отпускал верзилу и продолжал тыкать его в спину своей

палкой. Тот, оборачиваясь, рявкал - Богодул в ответ щерил в довольной

ухмылке рот и показывал в руке топор. Вся эта шумная, злая и горячая

процессия - ребятишки впереди и ребятишки позади, а в середине, зажав со

всех сторон мужиков, растрепанные, возмущенные, скрюченные в две и три

погибели старики и старухи, семенящие и кричащие в едином запале,

поднимающие с дороги всю пыль, - толпа эта при входе в деревню столкнулась с

двоими, которые торопились ей навстречу: один - Воронцов, председатель

сельсовета, а теперь поссовета в новом поселке, и второй - незнакомый,

конторского вида мужчина в соломенной шляпе и с цыганистым лицом.

- Что такое? Что у вас происходит? - еще издали, на ходу потребовал

Воронцов.

Старухи враз загалдели, размахивая руками, перебивая друг друга и

показывая на мужиков, которые, осмелев, выбрались из окружения и

протолкалась к цыганистому.

- Мы, значит, делаем что надо, а они набросились, - взялся объяснять

ему молодой.

- Как собаки, - подхватил верзила и завозил глазами, отыскивая в толпе

Богодула. - Я тебе... пугало огородное...

Он не закончил, Воронцов перебил его и старух, которые на "собак"

отозвались возмущенным гулом.

- Ти-ше! - с растяжкой скомандовал он. - Слушать будем или будем

базарить? Будем понимать положение или что будем?.. Они, - Воронцов кивнул

на мужиков, - проводили санитарную уборку кладбища. Это положено делать

везде. Понятно вам? Везде. Положено. Вот стоит товарищ Жук, он из отдела по

зоне затопления. Он этим занимается и объяснит вам. Товарищ Жук - лицо

официальное.

- А ежели он лицо, пушай ответит народу. Мы думали, оне врут, а он, вот

он, лицо. Кто велел наше кладбище с землей ровнять? Там люди лежат - не

звери. Как посмели над могилками гадиться? Нам пушай ответит. Мертвые ишо

сами спросят.

- Такие фокусы даром не проходят.

- Царица небесная! До чего дожили! Хошь топись от позору.

- Слушать будем или что будем?.. - повторил Воронцов, взяв тон цокруче.

Жук спокойно и как будто даже привычно ждал, когда утихомирятся. Вид у

него был замотанный, усталый, черное цыганское лицо посерело. Видать,

работенка эта доставалась непросто, если представить еще, что объясняться

таким образом ему приходилось с местным населением не впервые. Но начал он

неторопливо и уверенно, с какой-то даже снисходительностью в голосе:

- Товарищи! Тут с вашей стороны непонимание. Есть специальное

постановление, - знал Жук силу таких слов, как "решение, постановление,

установка", хоть и произнесенных ласково, - есть специальное постановление о

санитарной очистке всего ложа водохранилища. А также кладбищ... Прежде чем

пускать воду, следует навести в зоне затопления порядок, подготовить

территорию...

Дед Егор не вытерпел::

- Ты не тяни кота за хвост. Ты скажи, кресты по какой такой надобности

рубил?

- Я и отвечаю, - дернулся Жук и от обиды заговорил быстрой: - Вы

знаете, на этом местe разольется море, пойдут большие пароходы, поедут

люди... Туристы и интуристы поедут. А тут плавают ваши кресты. Их вымоет и

понесет, они же под водой не будут, как положено, на могилах стоять.

Приходится думать и об этом...

- А о нас вы подумали? - закричала Вера Носарева. - Мы живые люди, мы

пока здесь живем. Вы загодя о туристах думаете, а я счас мамину фотокарточку

на земле после этих твоих боровов подобрала. Это как? Где я теперь ее

могилку стану искать, кто мне покажет? Пароходы поплывут... это когда твои

пароходы поплывут, а мне как теперь здесь находиться? Я на ваших туристов...

- Вера задохнулась. - Покуда я здесь живу, подо мной земля, и не нахальте на

ней. Можно было эту очистку под конец сделать, чтоб нам не видать...

- Когда под конец? У нас семьдесят точек под переселение, и везде

кладбища. Не знаете положения и не говорите. - Голос у Жука заметно

потвердел. - Да восемь кладбищ полностью переносятся. Это и есть под конец.

Дальше тянуть некуда. У меня тоже лишнего времени нет.

- Ты арапа не заправляй. - Знали в деревне: деда Егора расшевелить

трудно, но расшевелится, только держись, ничем не остановишь. Это как раз и

был тот момент, когда дед накалялся все больше и больше. - Откулева пришли,

туды и ступайте, - отправлял он. - К кладбищу боле не касайтесь. А то я

берданку возьму. Не погляжу, что ты лицо. Под лицом надобно уваженье к людям

иметь, а не однуе шляпу. Ишь, заявился, работку нашли! За такую работку по

ранешним бы временам...

- Да они что?! - Жук, побледнев, обернулся за помощью к Воронцову. -

Они, кажется, не понимают... Не желают понимать. Они что, не в курсе, что у

нас происходит?

-- Кур-рва! - высунулся Богодул.

Воронцов выгнул колесом грудь и закричал:

- Чего вы тут расшумелись? Чего расшумелись? Это вам не базар!

- А ты, Воронцов, на нас голос не подымай, - оборвал его дед Егор,

подбираясь ближе. - Ты сам тута-ка без году неделя. Сам турист... ране моря

только причапал. Тебе один хрен, где жить - у нас или ишо где. А я родился в

Матере. И отец мой родился в Матере. И дед. Я тутака хозяин. И покулева я

тутака, ты надо мной нe крыль. - Дед Егор, грозя, совал черный корневатый

палец к самому носу Воронцова. - И меня не пори. Дай мне дожить без позору.

- Ты, Карпов, народ не баламуть. Что требуется, то и будем делать. Тебя

не спросим.

- Иди-ка ты!.. - понужнул дед Егор, посылая Воронцова подальше.

- Это другое дело, - согласился Воронцов. - Так и запомним.

- Запоминай. Не шибко испугался.

- Защитничек нашелся.

- Много вас таких!..

- Убирайтесь, покуль до греха не дошло.

Снова закипятились, закричали старухи, теснее сжимая в кольцо

Воронцова, Жука и мужиков. Вера совала под нос Жуку фотографию матери - он

отстранялся и брезгливо морщился; с другой стороны на него наседали Дарья и

Настасья. Шляпа у Жука съехала набок, открыв черные как смоль и кудрявые

волосы, так что сходство с цыганом стало еще большим, - казалось, вот-вот он

не выдержит и по-цыгански, с гиком подпрыгнув, начнет налево и направо

лопотать по-своему, отбиваясь сразу от всех. Старуха Катерина взяла в оборот

Воронцова, наскакивая на него и повторяя: "Нету таких правов, нету таких

правов". Когда Воронцов пробовал отстраниться, перед ним возникала Тунгуска,

все это время молчаливо пыхающая трубкой, и молчаливо же показывала ему,

чтобы он слушал Катерину. Басом, как главный, основной голос гудел дед Егор.

И под весь этот тарарам, который все больше накалялся, Воронцов и Жук, едва

сумев переброситься несколькими словами, с трудом выдрались из толпы и

направились в деревню. Верзила попробовал отнять у Богодула топор, но

Богодул рыкнул и замахнулся - случившийся рядом дед Егор посоветовал

верзиле:

- Ты с им, парень, не шибко. Он у нас на высылке. Вот так же одного

обухом погладил...

- Уголовный, что ли? - заинтересовался верзила.

- Но-но.

- Я, может, сам уголовный.

- Ну, тогды спытай. Мы поглядим.

Но верзила, помявшись, покосившись еще на Богодула, который подмигивал

ему жутким, как горящим, красным глазом, побежал догонять своих. Через час

все четверо отплыли с Матеры.

...А старухи до поздней ночи ползали по кладбищу, втыкали обратно

кресты, устанавливали тумбочки.

4

Мало кто помнил, когда Богодул впервые появился в Матере - теперь уж

казалось, что он околачивался здесь всегда, что за грехи или еще за что

достался он деревне в подарочек еще от тех, прежних людей, полным строем

ушедших на покой. Помнили только, что было время, когда Богодул лишь

заплывал, заворачивал в Матеру со своих дорог по береговым деревням. Знали

его тогда как менялу: менял шило на мыло. И верно, наберет в сидор ниток,

иголок, кружек, ложек, пуговиц, мыла, пряжек, бумажек и обменивает на яйца,

масло, хлеб, больше всего на яйца. Известно, магазин не во всякой деревне, и

что требуется по хозяйству, не вдруг под руками, а Богодул уж тут, уж

стучит: не надо ли этого, того? Надо, как не надо! И зазывали Богодула,

поили чаем, делали заказы, подкладывали к десятку яиц еще два-три, а то и

все пять, курицы у всех - яйца эти он потом сдавал в сельпо и пускал в

оборот. Разбогатеть от такого оборота, ясное дело, он не мог, но кормился, и

кормился, пока носили ноги, вроде неплохо.

Или привечали Богодула в Матере больше, или по другой какой причине

приглянулся ему остров, но только, когда дошло до пристанища, Богодул выбрал

Матеру. Пришел, как обычно, и не ушел, приклеился. Летом еще, бывало,

отлучался ненадолго - видать, привычная бродячая жизнь брала свое, куда-то

гнала, что-то вымаливала, но зимой оставался безвылазно: неделю проживет у

одной старухи, неделю у другой, а то после истопки залезет и ночует в бане -

там, глядишь, опять весна, а с теплом Богодул перебирался в свою "фатеру", в

колчаковский барак.

Много лет знали Богодула как глубокого старика и много уже лет он не

менялся, оставаясь все в том же виде, в каком показался впервые, будто бог

задался целью провести хоть одного человека через несколько поколений. Был

он на ногах, ступал медленно и широко, тяжелой, навалистой поступью,

сгибаясь в спине и задирая большую лохматую голову, в которой воробьи вполнe

могли устраивать гнезда. Из дремучих зарослей на лице выглядывала лишь

горбушка мясистого кочковатого носа да мерцали красные, налитые кровью

глаза. От снега до снега Богодул шлепал босиком, не разбирая ни камнeй, ни

колючек; ноги его, разлапистые и черные, потерявшие видимость кожи на них,

настолько затвердели, что казались окостеневшими, будто на старую кость

наросла новая. Одно время ребятишки наловчились ловить змей: прижмут

рогаткой к земле и хватают возле головы, бегут пугать девчонок и баб; увидев

раз выпущенную ненароком, ползущую по дороге тварь, возле которой прыгала

ребятня, Богодул, недолго думая, подставил ей голую ступню - змея ткнула и

не проткнула, ударилась как о камень. С того случая мальчишки нашли новую

забаву: всех пойманных змей доставляли Богодулу, а он, сидя на валуне возле

своего барака и руками приподняв ногу, дразнил их, хехекая, как от щекотки,

когда змея в мгновенном прыжке пыталась проколоть его твердь, и блаженно

приговаривал:

- Кур-рва!

Одно это слово заменяло ему добрую тысячу, без которых никакой другой

человек не смог бы обойтись. Богодул прекрасно обходился. Поляк он был или

нет, только по-русски он разговаривал мало, это был даже не разговор, а

нехитрое объяснение того, что нужно, многажды приправленное все той же

"курвой" и ее родственниками. Мужики, бывало, матерились почудней,

позаковыристей, но никто не ругался с такой сластью: он не выпускал как

попало, а любовно выпекал мат, подлаживая, подмасливая его, сдабривая его

лаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычное

ругательство, которое и до ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодула

заключало весь смысл, все его доскональное отношение к предмету разговора.

Хоть и редко, но случалось все-таки, что Богодул разговаривался со старухами

- правда, и тогда курва на курве сидела и курвой погоняла, но все же это был

связный, понятный рассказ, который можно было слушать и постороннему

человеку.

Старухи Богодула любили. Неизвестно, чем он их привораживал, чем брал,

по только заявлялся он на порог к той же Дарье, она бросала любую работу и

кидалась к нему встречать, привечать.

- Здорово, Дарьюшка! - гудел он сиплым, будто дырявым, голосом.

- Драствуй-ка, - со сдержанной радостью отвечала она. - Пришел?

- Как бог, - и мат.

Дарья крестилась на образ, прося у господа прощения за все, что сказал

и скажет старик, и торопилась ставить самовар.

- Настасья! Иди чай пить, Богодул пришел! - кричала она через прясло. -

Гаркни там Татьяну, пущай тоже идет.

А раз любили его старухи, ясное дело, не любили старики. Чужой, да еще

блажной, подъедала-подпивала, ни побалакать с ним, ни вызнать ничего - черт

его поймет, что за человек, этот старуший приворотень. Она своему, родному

на сто рядов, забудет чай поставить, а ему нет, для нее он, прохиндей, и

верно как бог, сошедший наконец на страдальную землю и испытующий всех

их своим грешным, христарадным видом. Ворчали старики:

- От каторжник! (жил слух, что Богодула в свое время сослали в Сибирь

за убийство), - ворчали, но терпели: и со старухами лучше не связываться, и

он человек все-таки, не собака. Хоть и бесполезный, зловредный человек,

каких поискать по белому свету.

В последние годы, когда пошли слухи, а затем и началась суета с

переселением, Богодул был единственным, кого они словно бы никаким боком не

касались, - или рассчитывал до того помереть, или так же, как здесь,

пристроиться возле старух и на новом месте. Для них вся жизнь теперь

состояла только в этом, и о чем бы ни заходил разговор, в какое бы время ни

перебрасывался, кого бы ни метил, кончался он всегда одним - подступающим

затоплением Матеры и скорым переездом. Богодул сидел тут же, с шорканьем,

будто камень тер о камень, чесал свои донельзя заскорузлые ноги или, шумно

гоняя воздух, тяжело отпыхивался после чая и угрюмо сипел:

- Не имеют пр-рава.

- Да как не имеют, ежли имеют, - с досадой и надеждой набрасывались на

него старухи. - Нас, че ли, спрашивать будут?

- Не имеют. Потоп... кур-рва... на людей... не имеют. Я закон знаю.

И, поднимая над головой грозящий палец, смотрел на него с

требовательной злостью.

- Ты-то, христовенький, куда денешься? - с жалостью спрашивали старухи.

- С места ни ногой! - выкрикивал Богодул. - Японский бог! Не имеют

пр-рава. Живой, кур-рва!

- Дак ты один воду не остановишь, ежли ее подопрут. Че-нить с тобой

доспеют, куда-нить отправят.

- Живой... кур-рва! - упирался он.

На другой день после истории на кладбище он приволокся к Дарье не к

вечеру, как обычно, а с утра - она не поднялась ему навстречу, не

заговорила, сиднем сидела на топчане, остыло склонившись и опустив меж колен

сцепленные вместе, сухие, с торчащими костяшками, выделанные работой руки.

Богодул покрякал, устраиваясь на лавке у двери, - новую, магазинскую мебель

Павел еще по льду перевез на совхозную квартиру, здесь оставалось старье -

покрякал-покрякал Богодул, что-то недовольно буркнул и затих, ожидая, когда

заговорит Дарья. Но она, не выказывая охоты ни к разговору, ни к чаю,

молчала, время от времени тяжело вздыхая и так же тяжело, не одним махом,

поднимая на Богодула невидящие, глядящие куда-то сквозь глаза, будто не

узнавала Богодула или не понимала, зачем, по какой надобности он здесь.

Утро было позднее и тихое; солнце, вставшее уже высоко, светило ясно и

ярко, но без мощи, без напора, со сдержанной силой, и это чувствовалось даже

в избе: свет за окнами казался вялым, а разные шумы вокруг словно бы не

собирались сюда, в одно место для слуха, а оттекали в стороны. В нетопленной

избе было тепло срединным, ровно достаточным теплом, когда не жарко и не

прохладно - неощутимо вовсе, как во сне; устало и нудно звенели в окнах и

бились о стекла мухи; пахло кисловатым от ведерного чугуна с пойлом,

приготовленного для скотины и невынесенного; с вечера не убрано было со

стола, и все так же нетронуто стоял налитый вчера для Богодула стакан с

чаем. Теперь Богодул разглядел этот стакан, подошел и выпил - Дарья

шевельнулась и спросила:

- Новый, ли че ли, поставить?

Он мотнул головой: не надо, но она все-таки поднялась и поставила. А

взявшись за край дола, потянула его дальше: вынесла пойло, кинула курицам,

которые всполошенно и шумно бросились на корм, убрала со стола и к той поре,

когда в сенях зашумел самовар, опустила в фарфоровый запарник две щепотки

черного плиточного чая и пристроила его на конфорку. И после уже, принеся

самовар и заварив чай, ожидая, когда он напреет, Дарья наконец заговорила -

безжалобно и просто, будто только что на минутку пресеклась и теперь

продолжала дальше:

- Вечор и корову пропустила, не подоила. Одну холеру молоко киснет.

Ставлю на сметану, и сметана киснет, все кринки запростаны. А он, Павел,

приплывет, банку с-под подойника выпьет, и опеть в лодку, опеть нету. А я и

совсем мало пью. И не от надо, а жалко - вот и возьму выпью кружку, чтоб не

пропадало. Ничe, вскорости отойдет эта дарма. И подбелил бы когды в охотку

тот же чай, ан нечем, поминай как звали.

Она разлила чай, подвинула Богодулу его стакан, плеснула из своего в

блюдце и отпила. И, словно прислушиваясь к чему-то, улавливая что-то,

подняла голову и замерла, затем, уловив, опять опустила ее и снова

прихлебнула, поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам. И круто

повернула разговор:

- Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое

хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ

держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет,

навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить

до этого - господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На

меня. За какие грехи?! - Дарья глянула на образ, но не перекрестилась,

задержала руку. - Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень - однуе меня

увезут в другую землю. Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят, раз уж

на то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет.

Тятька говорeл... у нас тятька ко мне ласковый был. Говорит: живи,

Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо - живи, на то тебе жить выпало. В

горе, в зло будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захочешь - нет, живи,

шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мы

были. К нам, говорит, ишо никто но обробел, не было и не будет такого

разини. Он-то думал, не будет, а я-то как раз и обробела. Мне бы поране

собраться, я давно уж нетутошняя... я тамошняя, того свету. И давно навроде

не по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нончe свет

пополам переломился: eвон че деется! И по нам переломился, по старикам... ни

туды мы, ни сюды. Не приведи господь! Оно, может, по нам маленько и видать,

какие в ранешнее время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все

сломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу - нет,

бегут... Куды там назадь... под ноги себе некогды глянуть... будто кто

гонится.

- Японский бог! - согласился Богодул.

Дарья подливала из самовара в стакан, из стакана в блюдце, ласково и

бережно прихлебывала, сластила чаем во рту, сглатывая не сразу, аккуратно

облизывала губы и неторопливо, забывчиво, будто и не подбирая, а вынимая

слова наугад, говорила и говорила, не вытягивая разговор в одну сторону,

нагибая его то туда, то сюда.

- Без чаю-то худо, - от удовольствия, что пьет его, признавалась она. -

Навроде отошла маленько. А утресь как обручем сжало в грудях, до того

тошно... мочи нету. Через силу подоила корову, а то уж она, бедная,

изревелась, выпустила ее - окошек не вижу, одна темень в глазах. Думаю: надо

самовар поставить. И сама себя ишо тошней тошню: какой тебе самовар? Ты за

самоваром-то и сидела, лясы точила, покуль у тятьки, у мамки нехристь

последнюю память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Как

вспомню, как вспомню про их... сердце оборвется и захолонет - нету. Я от

себя качну - навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть... как на

память найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне меня повезут, где

спрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени земли

искали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равно

другое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне...

далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем?

Спасибо он потом отцу-матери за это скажет?

У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо,

ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. С

утра ишо холила, прибиралась, потом легла на кровать отдохнуть, сколь-то

полежала, да как закричит лихоматом: "Ой, смерть, смерть давит!" А сама

руками за шею, за грудь ловится. Мы подскочили, а знатья, че делать, ни у

кого нeту, руками без толку машем да чекаем: "Че, мамка, где, че?" Она прямо

на глазах у нас посипела, пятнами пошла, захрипела... Приподняли, посадили

ee, а уж надо обратно класть. На шее следы навроде как остались, где она

навроде душила... так и влипло. Тятька опосле говорил: "Это она на меня

метила, я ее звал, да промахнулась, не на того кинулась". Вот он у нас

долго, годов семь, однако что, хворал. Ставили на мельнице новый жернов, и

он под его... нога подвернулась, и прямо под его. Как ишо живой остался!

Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он бы, поди-ка, и поболе подержался, ежли

берегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что здоровый,

не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а его близко к этой

поре, за Троицей. Откопали сбоку мамкин гроб, а он даже капельки не

почернел, будто вчерась клали. Рядышком поставили тятькин. Царствие вам

небесное! Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно.

На острову у нас могила есть... Тепери-то ее без догляду потеряли,

гдей-то пониже деревни по нашему берегу на угоре. Я ишо помню ее, как

маленькая была. Лежит в ей, сказывают, купец, он товары по Ангаре возил. И

вот раз плывет с товаром, увидал Матеру и велел подгребать. И до того она

ему приглянулась, Матера наша... пришел к мужикам, которые тогда жили,

пришел и говорит: "Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашем

острову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церкву

христовую". Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал он

деньги, купец, видать, богатный был... целые тыщи - то ли десять, то ли

двадцать. И послал главного своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так и

поставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскорости

после того привезли его сюды, как наказывал, на вековечность. Так старые

люди сказывали, а так, не так было, не знаю. А че им, поди-ка, здря

говореть...

Тятько как помирать, а он все в памяти был, все меня такал... он

говорит: "Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себя

самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть". Раньче совесть

сильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружки

на виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был. Другой и рад бы по

совести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги не

купишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такого

богачества. С его последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибо

скажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был печник любо-дорого

на весь белый свет. За им за сто верст приезжали печи класть. Безотказный,

шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать, задарма, почитай, и

делал. На его сватья грешит: "Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будет

робить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек". А он правда что

простофиля: "Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... "Люди просют" -

хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -

Последние слова Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшись

мыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж

темно и было, не понять, где кто лежит. Нешто и ее своротили? Над ей

звездочка покрашенная была, сын с городу жалезную тумбочку привез, а сверху

как птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты этих

извергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надо

грех? - Чтобы опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и,

вздохнув полной грудью, поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пять

шоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и две

оставила себе. - Посласти маленько, я знаю: ты любишь. Помню, поди-ка: в

войну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку сахару, давал нам

для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самих

хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.

- Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,

что вино он не терпит и никогда не терпел.

- Пущай его дьявол пьет, - согласилась Дарья, усаживаясь обратно на

свое место. - Че я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся

износилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли

нету. Кто с ей - совестливый, кто без ee - бессовестный. Тепери холера

разберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без пути

на кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось.

Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, а

совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,

хватило б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,

а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. А

наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!

Че про совесть, ежли этакое творится!

Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинея

в голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,

грезится, чей-то стрясется, вот-вот стрясется. И не могу - до того

напружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - то

ли гром небесный ударит и разразит нас, что нелюди мы, то ли ишо че. От

страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: там

дверь брякнет, там брякнет - не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза

к небу, а там звездочки

разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да

жаркие - страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне... Закружили меня

звездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али

унеслась куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назад

поднялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа

освятилась. "С чего, - думаю, - че было-то?" И хорошо, и больно, что хорошо,

стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала.

Навроде как голос был. "Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", -

навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,

терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.

У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих не

сильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Он

на гольной воде, захоти он, нисколь не хуже бы обосновался и ноги не

замочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит и не поперхнется,

язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его, чтоб веселил,

на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на

всю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, и

зубы редкие. Вот-вот, зубы редкие - не здря говорят: у кого зубы редкие-

вруша, через их все проскочит. И моет свои редкие зубы, и моет - откуль че

берется! До улежки мужиков доводил. Но и работящий был, ой, работящий! Где

кол забьет, там че-нить да вырастет. Дак вот, Дунька за Генкой Пресняковым

замужем, от его осталась, дочерь его. Ну, эта уж выродилась, не в тятьку

свово: ни соврать, ни поробить. А два парня были, те позаковыристей, за

словом в карман тоже не лазили - ну и одного как шпиена ерманского, чтоб не

подковыривал, взяли, а другой язык прикусил и съехал с Матеры. А куды

съехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и сама забыла про его, что он был, а

то бы у Дуньки долго ли спросить?

Ну, мужики у нас свои, а баб любили со стороны брать. Так заведено

пошто-то было. И по наших девок, кто оставался, тоже наперебой плыли: с

Матерой породниться кажный рад. У нас из веку богато жили. И девки от наших

мужиков все породные выходили, бравые - на залеживался товар. Ишо и пощас

видать породу, кто с Матеры. Мамку мою тятька тоже привез откуль-то с

бурятской стороны. Как он ее дразнил: ой-е-ек. От с этого самого Ой-е-ека,

али как он, мамка и вышла. А там то ли воды совсем не было, то ли речушка

какая в один перешаг текла, только до смерти она боялась воды. Попервости,

тятька рассказывал, станет на берегу и глаза зажмурит, чтоб не видать. А

куды от ее деться - кругом Ангара. На Подмогу перeдти и то надо вплавь, а у

нас там, на Подмоге покосы стояли. Так и не привыкла до самой до смерти. Мы

над ей подсмеивались, нам-то Ангара - своя, с сызмальства на ей, а мамка

говорела: "Ой, будет, будет на меня беда, здря никакой страх не живет". Дак

нет, никто у нас в дому не утонул, а что гулеванила, берегов не слушалась

вода - не нам однем, всем разор. Только щас мамкин страх наверх вышел, что

незряшный он был... он когды... щас... - Дарья растерянно запнулась; уронив

голос, едва слышно и потерянно закончила: - Он ка-ак: догонит все ж таки

мамку вода. А мне и не в ум. Он ка-а-ак...

Пораженная этой неожиданной новостью, которую надо было знать давно, но

которая где-то потерялась и выскользнула из воспоминаний только теперь,

Дарья отставила чай и без мысли, с тупой устремленностью стала шарить

впереди себя глазами, что-то отыскивая, что-то вовсе и ненадобное, тяжелое.

Солнце ближе к обеду еще больше помутилось, свет eго был бледным и слабым.

На выбеленных, с отсыхающей известью стенах, на вышорканном до разводистых

углублений полу, на потрескавшихся подоконниках - везде, куда попадал этот

свет, казалось сиро и убого, продавлено глубокой непоправимой старостью.

Посреди комнаты за спиной Богодула проворно скользил в пустоте с потолка

ситник - ненадолго задерживался, легонько покачиваясь в воздухе, отдыхая или

осматриваясь, что творится вокруг, и снова опадал вниз. По открывающемуся в

окне отрубку Ангары жуком проскочила с жужжаньем моторная лодка,

заколыхалась волна; в другом окне поверх заплота лежало белесое оплывшее

небо. И чем больше смотрела Дарья, все вмещая в глаза и ничего не видя, не

выделяя в отдельности, тем неспокойней ей становилось. И сильней набиралась

досада, что опять она делает не то, опять сидит за самоваром, как вчера...

корило и давило что-то, не давая собраться с духом, растягивая душу на

стороны. Она поднялась и торопливо, будто куда опаздывала, сказала Богодулу:

- Ну вот, напились мы с тобой. Напили-ись - боле некуды. Тапери ты иди,

ежли надо. А то оставайся, я пойду. Засиделись, опеть и засиделись с

разговором, а об чем говореть... Наши разговоры как мякина - ни весу, ни

толку. Только и память, что было зерно. Было время...

- Дарья, куды? - строго вопросил Богодул, задирая голову.

Она на минутку замешкалась и отказала:

- Нет, нет, я одна. Ты оставайся. Туды я одна.

Куда "туды"? - она и близко не знала и, выйдя за ворота и в раздумье

подержавшись возле них, тронулась было к Ангаре, наперед догадываясь, что

повернет, и повернула, вышла возле огородов за деревню - ноги несли ее к

кладбищу. Но и до кладбища она не дошла; сказалось ей, что ни к чему идти

туда с нетвердой душой, смущать покой мертвых, и без того возмущенный

вчерашней войной. Не удастся ей дотянуться до них вещим словом - нет его, и

не родится оно; не отзовутся они. Вконец потерявшись, она опустилась без сил

на землю на сухом травянистом угоре, оказавшись лицом к низовьям, и,

отыскивая глазами, на чем бы успокоиться, осмотрелась окрест. Осмотрелась

раз, и другой, и третий...

Отсюда, с макушки острова, видно было как на ладони и Ангару, и дальние

чужие берега, и свою Матеру, смыкающуюся за сосновой пустошью в одно целое с

Подмогой, так что островная земля тянулась чуть не до горизонта и лишь у

самого его краешка проблескивала полоска воды. Правый широкий рукав реки,

словно оттопыриваясь на сгибе, теснил низкий противоположный берег, вдаваясь

в него, и опять выпрямлялся вдали, спадая ровно и аккуратно; левый рукав,

более спокойный и близкий, как бы принадлежащий Матере, свисая с ее крутого

берега, в этот час при тихом солнце казался неподвижным. Его в Матере так и

называли: своя Ангара. В эту сторону смотрела деревня, сюда спускали лодки,

ходили за водой, отсюда ребятишки впервые озирали мир, до каждого камешка

все здесь было изучено и запомнено, а за протокой при колхозе держали поля,

которые только нынче и забросили.

И тихо, покойно лежал остров, тем паче родная, самой судьбой

назначенная земля, что имела она четкие границы, сразу за которыми

начиналась уже не твердь, а течь.

Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, и

богатства, и красоты, и дикости, и всякой твари по паре - всего, отделившись

от материка, держала она в достатке - не потому ли и назвалась громким

именем Матера? И тихо, потаенно лежала она - набиралась соков раннего лета:

на правый искосок от бугра, где сидела Дарья, густой гладью зеленели озими,

за ними вставал лес, еще бледный, до конца не распустившийся, с томными

пятнами елей и сосен; поверху и понизу в нем сквозила дорога, уходящая к

Подмоге. Ближе леса и левей от дороги огорожена была с двух сторон

поскотина, оставив стороны к своей Ангаре и деревне открытыми, - там бродили

коровы, и тонко бренчало, как булькало, на шее одной из них ботало. Там же,

как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата, вековечная лиственница

(листвень - на "он" знали ее старики), с прямо оттопыренными тоже могучими

ветками и отсеченной в грозу верхушкой. Поблизости от нее стояла, будто

подбиралась, да так и не подобралась, испугавшись грозного ли вида, или

онемев от казни, береза; Дарья хорошо помнила ее еще молоденькой, помнила

березкой, а теперь коряво разошелся на две половины ствол, закаменела,

разваливаясь, кора и обвисли, запрокинулись вниз тяжелые ветви. И все, и

пусто на выгоне - остальное оборвал и вытоптал скот.

Но видела, видела Дарья и то, что было за лесом, - поля с высокими

осиновыми переборами, покатый сырой правый берег в тальнике и смородине и

ближе к Подмоге болотце, где топырились на кочках уродливые березки, рано

засыхающие от дурной воды, торчащие голо и обманчиво: ухватишься рукой за

такую опору, она хрупнет и обломится. На левом высоком берегу березы совсем

другие - высокие, чистые и богатые, оставляющие от прикосновенья легкую

известь белизны, стоящие просторно и весело, словно и расставленные для

какой-то игры, по три-четыре вместе. Этот луг и облюбовала издавна молодежь

для своих игрищ. Не один здесь состоялся сговор, не одна девица-молодица

заработала на этой травке славку, уходя отсюда в том же, в чем была, да не в

той же целости-сохранности. А бывало, вся деревня запрягала коней и ехала

сюда по горячему солнцу на праздник, бывало, бросались с высокого яра в

темную воду парни, и, как говорит старая молва, в какое-то давнее лето

парень по имени Проня не поднялся обратно на яр и с тех пор много лет бродит

тут по ночам, как русалочий муж, и кого-то несмело и неразборчиво кличет.

Видела Дарья на память и дальше - снова поля по обе стороны от дороги,

на них там и сям одинокие старые деревья, больше всего сушины, метившие

когда-то в пору единоличного хозяйничанья границы участков, а на деревьях

лениво и молча, смущенные блеклым бледнеющим солнцем и неурочной тишиной,

сидят вороны. Дорога подворачивает к старому гумну, где в мякине, сквозь

которую прорастает зерно, возятся воробьи, а почерневшая солома лежит

назьменными пластами - сколько, в самом деле, кругом старого, отслужившего

свой век и службу, остающегося без надобности, но догнивающего медленно и

неохотно. Как с ним быть? Что делать? Тут ладно, тут все уйдет под огонь и

воду, а как в других местах? И кажется Дарье: нет ничего несправедливей в

свете, когда что-то, будь то дерево или человек, доживает до бесполезности,

до того, что становится оно в тягость; что из многих и многих грехов,

отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех неподъемен. Дерево еще

туда-сюда, оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А человек?

Годится ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города,

всю науку берут из книг, песни запоминают по радио. К чему тогда терпеть

старость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искать

какую-то особую, вышнюю правду и службу, когда вся правда в том, что проку

от тебя нет сейчас и не будет потом, что все, для чего ты приходил в свет,

ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба - досаждать другим. "Так ли?

Так ли?" - со страхом допытывалась Дарья и, не зная ответа, зная, вернее,

лишь один ответ, растерянно и подавленно умолкала.

...А там - тупая оконечность Матеры, илистый берег перед подможьем или

подножьем и брод на Подмогу или Подногу. В чистую воду туда спокойно

перегоняли скот - колхозное стадо там и летовало каждый год, но, как

поднимется, задурит река, - держись и в лодке. Нос Подмоги выдается в Ангару

и чуть заходит за Матеру, будто когда-то нижний остров вознамерился обойти

передний и уже разогнался, отвернул, но отчего-то застрял. И пришлось Матере

брать Подмогу на буксир: в месте брода, чтоб было за что цепляться в шалую

воду, протянут в воздухе канат. На него любят усаживаться стрижи, живущие в

яру на своей Ангаре, они и сейчас там сидят, подрагивая хвостами и

заглядывая вниз, как поплавки.

И не понять, в солнце остров или уже нет солнца; есть оно в небе, есть

какое-то сияние в воздухе и на земле, но слабое, едва подкрашенное, не

дающее тени. Кругом сонно и терпеливо и кругом безгласно - молчком лежит

слева старая деревня с подслеповатыми, будто в бычьих пузырях, окнами;

застыл на поскотине обезглавленный "царский листвень", слепо растопырив

огромные ветви со своими ветками; бледными и снулыми кажутся зеленеющие

поля; жидкими, не в полный лист и не в полный рост кажутся леса; и, конечно,

тоже молчком, убого и властно, не выдавая тайны, лежит кругом другая, более

богатая деревня, закрытая теперь для поселенья, - кладбище, пристанище

старших...

Скоро, скоро всему конец.

Дарья пытается и не может поднять тяжелую, непосильную мысль: а может,

так и надо? Отступаясь от нее, она пробует найти ответ на мысль полегче: что

"так и надо"? О чем она думала? Чего добивалась? Но и этого она не знает.

Стоило жить долгую и мытарную жизнь, чтобы под конец признаться себе: ничего

она в ней не поняла. Пока подвигалась к старости она, устремилась куда-то и

человеческая жизнь. Пускай теперь ее догоняют другие. Но и они не догонят.

Им только чудится, что они поспеют за ней, - нет, и им суждено с тоской и

немощью смотреть ей вслед, как смотрит сейчас она.

Где-то за спиной на большой Ангаре прокричал пароход, и с какого-то

одинокого дерева на полях сорвалась вверх ворона. "На море-океане, на

острове Буяне..." - некстати вспомнилась Дарье старая и жуткая заговорная

молитва.

5

Под вечер приехал Павел. Дарья подняла на стук калитки голову, увидела,

как Павел вошел в ограду и вкинул с плеч обвислый рюкзак, этот городского

фасона сидор, и по нему догадалась: возьмет картошки. И спросила, когда

Павел вошел в избу:

- Подчистили картофку-то?

- Подчистили.

- Говорела: больше нагребите. На карбазе поплыли. Полмешка и то,

однако, не взяли - надолго ли вам, едокам!

- Побольше-то издрябла бы, - отозвался Павел, усаживаясь на лавку и

приноравливаясь, чтобы снять тяжелые кирзовые сапоги.

- Издрябла? - удивилась Дарья. - Ты сказывал, там подполье есть.

- Есть, - кряхтел над влипшими в ноги сапогами Павел. - Есть подполье,

есть. Только из него воду, как из колодца, будем брать. Вода в нем. Хоть

насосом качай.

- Но-о-о. Дак пошто ставили, где вода? Пошто недосмотрел-то, че давали?

- А там досматривай не досматривай... у всех вода. Никакой Ангары не

надо.

- Это чо деется! Дак пошто так строились-то? Пошто допрели, лопатой в

землю не ткнули, че в ей?

- По то, что чужой дядя строил. Вот и построились.

- Ишо чудней.

И замолчала Дарья: одно к одному. Как действительно объяснить то, что

не держит никакого объяснения, что само по себе означает ответ? Это только

ребятишки спрашивают: почему хлеб называется хлебом, а дом домом? Потому что

у хлеба и дома это свои собственные, стародавние имена, от которых пошли

другие слова, и что изменится оттого, если кто-то знает, откуда они взялись?

- был бы хлеб, был бы дом и не было бы того, чтобы человеческое жилье

ставили на слепые глаза!

Она видела, как Павел устал. Он с трудом содрал сапоги, вынес их, чтоб

не воняли, в сени и прошел босиком в передний угол, сел на топчан,

старательно устанавливая перед собой белые надрябшие ноги. В этом году по

весне, незадолго до Пасхи, ему сровнялось пятьдесят - был он у Дарьи теперь

старшим, а по порядку вторым сыном, первого прибрала война. И еще одного

сына лишилась она в войну, тот по малолетству оставался дома, но и здесь

нашел смерть на лесоповале за тридцать километров от Матеры. Привезли его

домой в закрытом гробу и похоронили, не показав матери, отказав тем, что там

не на что смотреть. До чего просто и жутко, не поддается никакому пониманию:

она рожала, кормила, растила, и он подгонялся в мужика, близко уж было, и

всего-то сорвавшаяся дуром лесина в один миг не оставила ничего даже для

гроба. Кто указал на него перстом и почему на него? Не верила она, что это

бывает сослепу: на кого, не видя, падет - тот упадет; нет, существовало в

этом что-то заранее решенное и нацеленное, знающее, за кем охотиться. И

была, была непонятная и страшная правда: из трех похороненных Дарьиных детей

все трое успели вырасти и войти в жизнь - один годился для войны, другой для

работы, третья - старшая дочь, скончавшаяся в Подволочной при вторых уже

родах, жила своей семьей. В Подволочной - значит, тоже уйдет под воду.

Только сын, зарытый в чужом краю в общей могиле вместе со многими, быть

может, останется в земле - кто знает, как у них там с землей и водой, чего

живым требуется больше.

И столько же, трое, осталось у Дарьи в живых: дочь в Иркутске, сын из

старого, дальнего леспромхоза переехал недавно в новый, только открытый,

поближе к Матере, и вот Павел. Жаловаться на них грех, все, пожалуй что,

чтут мать: те, что на стороне, пишут и зовут в гости, Павел сам грубого

слова с нею не знает и жене не велит знать. Не всякому удается на старости

такая судьба - что еще действительно надо? Голодом-холодом теперь никто не

сидит, и оно, отношение от родных к старикам, - самая первая для них

важность.

Павел посидел, помолчал, с тяжелой задумчивостью глядя в пол, и оттого,

наверно, что заметил - пол не подметен, спросил:

- Как ты тут управляешься? Вера не приходит?

- Вера когды зайдет, дак я говорю, не надо. Сама убираюсь. Это я щас

запустила. Вечор к корове и к той не подошла, от всего отступилась.

- Захворала, что ли?

- Дак оне че творят-то, Павел?! Че творят-то?! Уму непостижно! - стала

говорить спокойно и не выдержала, заплакала, закрывая лицо рукой и кланяясь

в сухих, клохчущих рыданиях. Павел, не спрашивая и не торопя, ждал. И когда,

чуть успокоившись, рассказала мать о вчерашнем, особенно напирая на слова

Воронцова и Жука, что то и положено делать, что сделали с кладбищем, он и

тогда ни словом не отозвался, но еще заметней устал и отяжелел, низко

склонившись с опущенными меж колен по-стариковски руками, застыв на трудной,

непроходящей думе. Не дождавшись от него ответа, Дарья взмолилась:

- Может, хоть деда с бабкой твоих перенесли бы... а, Павел? Кольцовы с

собой увезли своих... два гроба. И Анфиса мальчонку достала, на другое место

перенесла. Оно, конешно, грех покойников трогать... Да ить ишо грешней

оставлять. Евон че творят! А ежли воду пустют...

- Сейчас не до того, мать, - ответил Павел. - И так замотался -

вздохнуть некогда. Посвободней будет, перевезем. Я уж думал об этом. С

кем-нибудь сговорюсь, чтоб не одному, и перевезем.

И она, не зная, радоваться ли, что заговорила об этом и договорилась,

но чему-то все-таки обрадовавшись, над чем-то встрепенувшись, спросила уже о

другом:

- Косить-то нонче будете, нет?

- Не знаю, мать. Ничего пока не знаю. Она пожалела его, не стала

вязаться с расспросами.

Но она неспроста все-таки заговорила о косьбе: пора уже было решать,

держать или не держать корову. Этот вопрос стоял не только перед ними, он

стоял перед всеми, кто переезжал в совхоз. Оттуда, из нового совхозного

поселка, доходили новости одна чудней другой. Рассказывали, и не просто

рассказывали, а знали, видели доподлинно, что в него, в этот поселок,

съезжается народ из двенадцати деревень, ближних и не ближних, что дома там

ставятся на две семьи с отдельными, само собой, ходами и отдельным жильем, а

квартиры для каждой семьи провешены в два этажа, меж которых крутая, как

висячая, лесенка. И так для всех без исключения одинаково. А что лесенка

крутая, по которой не только глубокой старухе, но и просто нездоровому

человеку не разгуляться, понять можно было из того, что имелись уже

пострадальцы: пьяный Самовар - так звали горячего и пузатого колхозного

бухгалтера, шарашась ночью по ней вверх-вниз, полетел ступеньки считать и

недосчитался у себя двух ребер, лежит в больнице; маленькая девчонка из

какой-то чужой деревни тоже покатилась и повредила голову. Ну так, еще бы -

привыкли ходить по ровному, надо время, чтобы отучить. Про себя Дарья сразу

решила, что, если доведется ей жить в таком дому, наверх подыматься, смерть

свою искать она не станет. А квартиры, хвастают, красивые, стены в

цветочках-лепеточках, на кухне, что в городе, не русская печь с дровами да

углями, а электрическая плита с переключателями; через стенку, чтоб на улицу

не бегать, туалет, а наверху, если кто подымется наверх, две большие комнаты

со всякими шкафчиками и дверцами для вечно праздничного проживания.

Это жилье. А рядом - тут же, во дворике, впритык к стене, огородик на

полторы сотки, на который требуется возить землю, чтобы выросло что-то,

потому что отмерен он на камнях и глине, - и это было тоже диковинно: отчего

так шиворот-навыворот - не огород на земле, а землю на огород. И что это за

огород! Полторы сотки - курам на смех! Для куриц, кстати, есть закуток, есть

закуток для свиньи, а стайки для коровы нет, и места, чтобы поставить ее,

тоже нет. Один цыган, говорят, ухитрился и где-то все-таки поставил, но

пришли из поссовета и сказали: нельзя, уберите, это вам не цыганская

вольница, а поселок городского типа, где все должно быть под одну линейку.

Про цыгана Дарья не очень верила: откуда у цыгана корова? Сроду они не

занимались этой скотиной, брезговали даже воровать ее, вечно возжались с

конями. Из цыгана скотник как из волка пастух. Но рассказывали почему-то

именно про цыгана. Когда Дарья спрашивала у Павла, правда ли, что не

позволяют делать стайки, он, морщась, с неуверенностью и недосказанностью

отмахивался:

- Позволят... Дело не в стайке...

Понятно, что пуще всего дело в сене: на новом месте ни покосов, ни

выгонов не было, и чем там кормить не только личный, но даже общественный

скот, никто толком не знал. Под поля корчевали; тайга на десятки верст гудом

гудела от машин, до угодий руки еще не дошли. Для того чтобы отучить землю

от одного и приучить к другому, требуются годы да годы. На первую зиму

можно, конечно, накосить на старых землях, и это короткое и ненадежное

"можно" больше всего расстраивало и смущало людей: на одну зиму можно, а

дальше? Что дальше? Не лучше ли попуститься сразу? И как опять же

попуститься, если привыкли к корове, в самые тяжелые годы кормились-поились

ею, и если есть все-таки это на одну зиму "можно"? Можно-то можно, но

сколько, с другой стороны, в нем всяких ям, в которые легче легкого

завалиться: как выкроить время, чтобы косить, - это ведь не колхоз, где у

каждого такая же забота и где ее понимали; как, накосивши, переплавить сено

через Ангару, пока она не разлилась, и как там поднять его в гору. А если

все же ухитришься и накосишь, переплавишь, поднимешь, привезешь - куда его

ставить? И куда опять же ставить корову? Столько всего, что поневоле

опустятся руки: пропади оно все пропадом.

Нет, этот последний, переломный год казался страшным. И особенно

страшным, несправедливым казалось то, что он, как всегда, обычным своим

порядком и обычной скоростью день за днем подвигался к тому, что будет, и

ничем это "что будет" оттянуть было нельзя. Потом, когда оно состоится,

когда очутятся они в новой жизни и определится, кем им быть - крестьянами

ли, но какими-то другими, не теперешними, или столбовыми дворянами, когда

впрягутся они в лямку этой новой жизни и потянут ее, станет, наверно, легче,

а пока все впереди пугало, все казалось чужим и непрочным, крутым, не для

всякого-каждого, вот как эти лесенки, по которым один поднимется шутя,

другой нет. Молодым проще, они вприпрыжку на одной ноге взбегут наверх -

потому-то молодые легче расставались с Матерой. Клавка Стригунова так и

говорила:

- Давно надо было утопить. Живым не пахнет... не люди, а клопы да

тараканы. Нашли где жить - середь воды... как лягушки.

И ждала, не могла дождаться часа, чтобы подпалить отцову-дедову избу и

получить за нее оставшиеся деньги. Она бы давно и подпалила и ушла не

оглянувшись, но с той и другой стороны лепились к Клавкиной постройке такие

же избы, где жили еще, не уходили люди, а огонь мог перекинуться и на них.

Поэтому Клавку удерживали, а она кляла Матеру и материнцев, которые

цеплялись за деревню, насылала на их головы все громы и молнии.

- Подожгу, - грозилась она, приезжая из совхоза. - Мое дело маленькое.

Не хочете уходить, хочете гореть - горите. А я из-за вас страдать не

собираюсь.

Тем же - как скорей получить вторую половину причитающихся за усадьбу

денег - озабочен был и Петруха, сын старухи Катерины. Но Петруху держала

другая беда. Еще два года назад какие-то люди, которые ходила по Матере и

простукивали, просматривали чуть ли не все постройки, прибили на Петрухину

избу жестяную пластинку: "Памятник деревянного зодчества. Собственность Ак.

наук". Петрухе сказали, что его избу увезут в музей, и он поначалу очень

загордился: не чью-нибудь, Петрухину избу выделили и отметили, люди станут

платить деньги, чтобы только посмотреть, что это за изба, какой редкой и

тонкой работы кружева на ее оконных наличниках, какая интересная роспись на

заборках, какие в ней полати, из каких она сложена бревен. И хоть на

мельнице и мангазее тоже висели такие же пластинки, но то мельница и

мангазея, а тут жилая изба - ну разве можно сравнивать? Пока это временная

пластинка, там, в музее, будет другая: "Изба крестьянина из Матеры Петрухи

Зотова..." - или нет: "...крестьянина из Матеры Никиты Алексеевича Зотова".

Все станут читать и завидовать Петрухе - Никите Алексеичу Зотову. При

рождении его действительно назвали и записали Никитой, а при жизни за

простоватость, разгильдяйство и никчемность перекрестили в Петруху. Теперь

никто уже и не помнил, что он Никита, родная мать и та называла Петрухой, да

и сам он только в мечтах, когда его награждали и возносили как человека

особенного, прославленного, тайком доставал и ставил в строку свое законное

имя, а в каждодневном своем житье-бытье обходился Петрухой. Но уж на

дощечке, на надписи он, как полагается, должен быть при полном величанье.

Но проходили месяцы и месяцы, люди, которые облюбовали Петрухииу избу,

не давали о себе знать, и Петруха забеспокоился. Аванс, половина компенсации

за избу, был давно прожит и пропит, для получения второй половины

требовалось, чтобы Петрухиной избы как таковой на месте не существовало.

Весь последний год Петруха писал письма и требовал, чтобы "Ак. паук" забрала

свою собственность. Никто ему не отвечал. Он уже и не рад был музею - черт с

ней, с вечной и звонкой надписью на дощечке - получить бы деньги. Петруха

после колхоза никуда не прибился и нигде не работал, сшибал копейки чем

попадя и жил с матерью впроголодь, а в это время где-то в ведомости напротив

его фамилии стояла круглая цифра - тысяча рублей, целое состояние. Дело

оставалось за небольшим - убрать избу. Не будь этой "Ак. наук", он бы мигом

убрал: Петрухина усадьба стояла наособицу, так что за соседей можно было не

тревожиться. Но "собственность Ак. наук" покуда его тоже удерживала.

Печатными буквами пробито, что не его, не Петрухина, собственность - не

напороться бы на неприятность. Вот как: изба Петрухина, а собственность не

Петрухина - поди разберись, кто ей хозяин. И ему не дают, и сами не берут.

- Они у меня дождутся, - угрожающе кивал Петруха куда-то далеко поверх

Ангары. - Дерево не железо, оно само может пыхнуть. Потом спрашивай, чья

собственность. Дождутся.

Вот они, Клавка с Петрухой, да еще, наверно, кой-кто из молодых, кто

уже уехал и не уехал, переменам были рады и не скрывали этого, остальные

боялись их, не зная, что ждет впереди. Тут все знакомо, обжито, проторено,

тут даже и смерть среди своих виделась собственными глазами ясно и просто -

как оплачут, куда отнесут, с кем рядом положат, там - полная тьма что на

этом, что на том свете. И когда приезжал ненадолго из совхоза Павел и Дарья

принималась расспрашивать ого, он отвечал неохотно и как бы виновато, словно

боясь ее испуга, того, что новое не способно вместиться в ее старые понятии.

- Баня, говоришь, на всех одна? - ахала она, пытаясь представить, что

это за баня. - Ишо не легче! На столь народу одна?.. Свою-то нельзя, ли че

ли, поставить?

- Где ее там ставить?..

- Господи! Я, кажись, грязью лутче зарасту, чем в этую оказину идти.

А тут еще одна новость: в подпольях вода. Если она есть теперь, будет и

на тот год - нынче и лето не сырое. Значит, надо поднимать подполье, коли

есть куда его поднимать, делать из него лунку с деревянным настилом. Так, на

огород в полторы сотки, пожалуй, и лунки хватит. Невелика земля - курицы

ископают, и они же приберут.

Помянешь, ох, помянешь Матеру...

6

А когда настала ночь и уснула Матера, из-под берега на мельничной

протоке выскочил маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не

похожий зверек - Хозяин острова. Если в избах есть домовые, то на острове

должен быть и хозяин. Никто никогда его не видел, не встречал, а он здесь

знал всех и знал все, что происходило из конца в конец и из края в край на

этой отдельной, водой окруженной и из воды поднявшейся земле. На то он и был

Хозяин, чтобы все видеть, все знать и ничему не мешать. Только так еще и

можно было остаться Хозяином - чтобы никто его не встречал, никто о его

существовании не подозревал.

Еще раньше, выглядывая из норы, из своего давнего убежища на берегу

мельничной протоки, он видел, что с вечера взошли и скоро погасли звезды.

Быть может, они были где-то и теперь, потому что стекал же сверху серый

сумеречный свет и откуда-то он должен же был браться, но даже его острые

глаза не различали их. К тому же он не любил смотреть в небо, оно вводило

его в неясное, беспричинное беспокойство и пугало своей грозной

бездонностью. Пускай туда смотрят и утешаются люди, но то, что они считают

мечтами, всего лишь воспоминания, даже в самых дальних и сладких рисованных

мыслях - только воспоминания. Мечтать никому не дано.

Ночь была теплая и тихая, и, наверно, в другом месте - темная, но

здесь, под огромным надречным небом, проглядная и сквозная. Было тихо, но в

этой сонной и живой, текущей, как река, тишине легко различались и журчание

воды на верхнем, ближнем мысу, и глухой и неверный, как от ветра в деревьях,

шум переката далеко на левом чужом берегу, и редкие мгновенные всплески

запоздало играющей рыбы. Это были верхние, податливые слуху звуки, звуки

Ангары, услышав, распознав которые, можно было услышать и звуки острова:

тяжкий, натужный скрип старой лиственницы на поскотине и там же глухое

топтание пасущихся коров, сочную, сливающуюся в одно звень жвачки, а в

деревне - непрестанное шевеление всего, что живет на улице, - куриц, собак,

скотины. Но и эти звуки были для Хозяина громкими и грубыми, с особенным

удовольствием и особенным чутьем прислушивался он к тому, что происходит в

земле и возле земли: шороху мыши, выбирающейся на охоту, притаенной возне

пичуги, сидящей в гнезде на яйцах, слабым замирающим ихам качнувшейся ветки,

которая показалась ночной птице неудобной, дыханию взрастающей травы.

Выскочив из норы и прислушавшись, привычно осознав все, что творится

кругом, с той же привычной неспешностью и заботностью Хозяин повел свой путь

по острову. Он не держался одной дороги, сегодня мог бежать левой стороной,

а завтра правой, мог с половины земли, откуда-нибудь от сосновой рощи,

повернуть назад, а мог добежать до конца или даже пробраться на Подмогу и

часами оставаться там, проверяя и ее жизнь, но никогда он не пропускал

деревню. Чаще всего всякие изменения происходили в ней. И хоть

предчувствовал Хозяин, что скоро одним разом все изменится настолько, что

ему не быть Хозяином, не быть и вовсе ничем, он с этим смирился. Чему быть,

того не миновать. Еще и потому он смирился, что после него здесь не будет

никакого хозяина, не над чем станет хозяйничать. Он последний. Но пока

остров стоит, Хозяин здесь он.

Он взбежал на бугор, рядом с тем местом, где сидела днем старуха Дарья,

и, подняв голову, осмотрелся. Покойно, недвижно лежала Матера: темнели леса,

водянисто серебрилась по земле молодая трава, большими расплывчатыми пятнами

чернела деревня, где ничто не стучало и не бренчало, но словно бы

подготовлялось к стуку и бряку. Дневное тепло выстыло, и от земли вставали

прохладные, с горьковатыми протечами запахи. Откуда-то прорвался слабый и

тяжелый дых ветра, охнул и сел - как волна, втянутая в песок. Но длинней и

тревожней скрипнула старая лиственница, и ни с чего, будто спросонья, слепо

мыкнула, как мяукнула, корова. Далеко в береговых зарослях смородиновый

куст, прижатый книзу другим кустом, наконец освободился от него и,

покачиваясь, встал в рост. Хлипнула вода - или лопнул плававший с вечера

пузырек, или содрогнулась, умирая, рыба: по траве пробежала и убежала узкой

полоской незнакомая рябь, и только теперь сорвался с березы, что рядом с

лиственницей на поскотине, последний прошлогодний лист.

Хозяин направился в деревню.

Он начал ее обег, как всегда, с барака на голомыске, где жил Богодул.

Длинный и низкий, как баржа, барак давно провонял запустением и гнилью, и

присутствие Богодула ничем не помогало ему. Что наскоро ставится, скоро и

старится. В Матере были постройки, которые простояли двести и больше лет и

не потеряли вида и духа, эта едва прослужила полвека. И все потому, что не

было у нее одного хозяина, что каждый, кто жил, только прятался в ней от

холода и дождя и норовил скорей перебраться куда поприличней. Богодул тем

более не хозяин, хоть перебираться ему никуда и не придется.

Богодул спал в крайней к деревне комнате. Сквозь окно и стены доносился

его могучий, на два голоса, туда и обратно, храп, прислушавшись к которому,

Хозяин уже не в первый раз почуял: здесь, в Матере, и достанет наконец

Богодула смерть, что живет он, как и Хозяин тоже, последнее лето.

Когда-то протока тянулась тут одной прямой и ровной струей, но

постепенно своротом с носа острова натащило сюда камней, и живая, быстрая

вода отошла влево, а за мысом кисло теперь бестечье с илистым дном и

качающимися водорослями. Ниже протока поправлялась, натягиваясь во всю свою

ширь, там опять появлялся каменишник с песком и вырастал яр, на котором и

построилась деревня. Первой, еще не взобравшись на яр, словно устав и

отстав, стояла отдельно изба Петрухи Зотова. Знал Хозяин, что Петруха скоро

распорядится своей избой сам. От нее исходил тот особенный, едва уловимый

одним Хозяином, износный и горклый запах конечной судьбы, в котором нельзя

было ошибиться. Вся деревня из конца в конец курилась по ночам похожим

истанием, но у Петрухиной избы он чувствовался свежей. Чему быть, к тому

земля и молчаливые становища на ней начинают готовиться загодя.

Хозяин присел и прислонился с улицы к старому и крепкому дереву избы.

По бревнам, спускаясь вниз, потекли тукающие токи. "Ток-ток-ток, - стонала

изба, - ток... ток... ток..." Он прислушался и, послушав, крепче прижался,

успокаиваясь, к теплому дереву. Кому-то надо и начинать последнюю верность,

с кого-то надо и начинать. Все, что живет на свете, имеет один смысл - смысл

службы. И всякая служба имеет конец.

Он поднялся, отодвинулся на несколько шагов к дороге и оглянулся на

низкие, под красивыми кружевными наличниками, окна. Низкие не потому, что

осела изба, а потому, что поднялась за век ее земля. Там, за окнами, мутным

истерзанным сном спал Петруха и спала на русской печи, и среди лета грея

старые кости, мать его - Катерина. Катерина, Катерина... Кто скажет, почему

у путных людей родятся беспутные дети? Одна утеха, что годы твои на исходе.

Там, где деревня пошла сплошным порядком, Хозяин замедлил свой бег,

часто останавливаясь, принюхиваясь и прислушиваясь. Он не боялся: ни собаке,

ни кошке не дано его почуять, он не хотел пропустить то, что могло

измениться здесь со вчерашней ночи. Вчера он решился войти в деревню только

под утро, но и тогда стонали без сна и мучились старые люди, напуганные и

изнуренные содеянным на кладбище, в надежде и страхе ожидающие кары.

Сегодня, похоже, деревня успокоилась и уснула.

Спала деревня: не лаяли, как вчера, собаки, не скрипели двери и не

доносились изнутри слабые тревожные звуки. В серой темноте улицы было пусто

и спокойно. Тихо, ничем не выдавая своей жизни, стояли избы с бельмастыми

окнами, но, когда Хозяин приближался к какой из них, она отзывалась

протяжным, на свой голос, терпеливым вздохом, показывая, что все знает, все

чувствует и ко всему готова. Были среди них и нестарые, ставленные и

тридцать и двадцать лет назад, не успевшие почернеть и врасти в землю, но и

они смиренно стояли в общем ряду, ведая свою судьбу, подвигаясь к ней под

короткой летней ночью еще на один шаг. Так терпеливо и молча пойдут они до

последнего, конечного дня, показав на прощанье, сколько в них было тепла и

солнца, потому что огонь - это и есть впитанное и сбереженное впрок солнце,

которое насильно изымается из плоти.

Ночь нарастала, но была по-прежнему мерклой, без теней. От близкой воды

волнами доносило стоялую сырость, а когда опадали эти волны, вставал сильный

сухой запах запустения и гнили. Подбегая к постройкам, Хозяин чувствовал,

как истывает из дерева тепло, набранное за день, но сегодня оно было

сдержанней и слабей, - верно, солнце завтра не выйдет.

Спала Матера-деревня. Старухам снились сухие тревожные сны, которые

слетали к ним уже не по первой очереди, но старухи о том не знали. Только

ночами, отчалив от твердого берега, сносятся живые с мертвыми, - приходят к

ним мертвые в плоти и слове и спрашивают правду, чтобы передать ее еще

дальше, тем, кого помнили они. И много что в беспамятстве и освобожденности

говорят живые, но, проснувшись, не помнят и ищут последним зряшным видениям

случайные отгадки.

Сейчас эти сны бледно вспыхивали за окнами, как дальние-предальние

зарницы, и уже по одним этим отсветам можно было понять, где есть люди и где

их нет. Никто в эту ночь не миновал снов: тяжко жалобились, рассказывая о

последних днях, старухи.

Обежав из конца в конец деревню, Хозяин повернул за улицей влево к

высокому над рекой голому берегу. Здесь было видней, в распахнутом просторе

слоисто мерцали темные дали; стеклянно взблескивала и стеклянно же

позванивала на нижнем перекате вода. Со струнным, протяжным шуршанием

катилась Ангара; посреди острова шуршание расходилось на две струны, которые

провешивались над водой, пока оно опять не смыкалось в одно. Хозяин любил

прислушиваться к этому нутряному, струйному звучанию текущей реки, которое

днем за посторонними шумами пригасало, а ночью становилось чище и ясней. Оно

возносило его к вечности, к раз и навсегда заведенному порядку, но Хозяин

знал, что скоро оно оборвется и будет здесь, над заглохшей водой, гудеть

только ветер. Вспомнив об этом, Хозяин повернул в глубь острова.

Ночь будто остановилась и не стекала уже поперек Ангары в свою закатную

сторону, а набравшись до краев, творила над Матерой слепое осторожное

кружение. Слепо тыкался то с одной, то с другой стороны ветерок и, не

натянувшись, засыпая на ходу, опадал и застревал в траве. Трава была

влажной, пахучей, и по ней Хозяин определил, что завтра к середине дня

прольется недолгий дождь.

Остров продолжал жить своей обычной и урочной жизнью: поднимались хлеба

и травы, вытягивались в земле корни и отрастали на деревьях листья; пахло

отцветающей черемухой и влажным зноем зелени; шепотливо клонились к воде по

правому берегу кусты; вели охоту ночные зверьки и птицы.

Остров собирался жить долго.

7

И дни наступили длинные, пологие, ни конца, ни края, а все равно срок,

назначенный дедом Егором для отъезда, подступил так скоро, что и правда не

успели оглянуться, когда и куда проскочили последние две недели. И то уж

Настасья после Троицы потянула три дня - кончились и они...

Уезжать пало на среду. Никакой, поди, разницы, когда уезжать, но

верилось почему-то, что лучше это сделать в середине недели, чтобы какой-то

чудесной судьбой прибило когда-нибудь обратно, к этому же берегу. Настасья

больше любила четверг, он казался удачливей, но от четверга было ближе к

концу недели, а значит, к другому берегу, к другой жизни, откуда трудней

добираться.

Всю ночь Настасья не спала, жгла огонь - электричество в Матере

отключили еще весной, машину, которая гнала его, куда-то увезли, и материнцы

опять перешли на керосин. Да и как было спать в последнюю ночь, где взять

для такого сна покою? Где взять недуми, нежити, чтобы уснуть? То и дело она

спохватывалась, что забыла одно, другое, бросалась искать и не находила, с

причитаньями обшаривала на десять раз углы, обыскивала сени и кладовку, шла

со свечкой в амбар, развязывала и разваливала наготовленные уже узлы,

натыкалась наконец на потерю и тут же хваталась другую. Если даже ничего не

теряла, все равно ходила и искала, боясь оставить то, без чего не обойтись.

В избе было пусто и гулко. Настасьино топтание, как по жести, отдавалось в

стенах, жалобно позванивали от шагов не прикрытые ставнями окошки. А тоже:

ставни не закрывали, чтобы не пролежать, не прозевать свет, чтобы, значит,

не опоздниться. Где там пролежать! Давно кануло то время, когда просыпали, а

что говорить про эту ночь!

Посреди бестолковой суеты не один раз замирала Настасья: где она -

дома, не дома? Голые стены, на которых белеют пятна от снятых рамок с

фотографиями, а и межоконье - большой круг от зеркала; голые заборки, голый

пол, раскрытые двери, надпечье, откуда сняли занавески; пустые вешалки,

пустые углы - кругом пусто, голо, отказно. Посреди прихожей разбойной горой

громоздятся большой кованый сундук и рядом три узла, куда столкано все

добро. Только на окнах остались занавески. Поначалу Настасья сняла и их, но

посмотрела, как окончательно оголилась и остыдилась изба, и не вынесла,

повесила обратно. Потом достала старенький половик и тоже вернула на прежнее

место у порога с ласковым приговором: "Тебе ли, родненький, в город ехать,

жизню менять? Оставайся, где лежал, дома оставайся. Тебе уж не мы с Егором

нужны, тебе чтоб под своим порогом находиться. Это уж так. И находись, никто

тут тебя не тронет. Будешь как на пензии". После этого она стала

наговаривать чуть не всему, к чему прикасалась. "А ты поедем, поедем, не

прячься. Тебя я не оставлю, без тебя я как без рук. И не просись, не

оставлю. Это так я бы и сама осталась, а нельзя". "Ой, а про тебя совсем

забыла. Ты тоже полезай, тут место есть. Полезай, полезай". "Я бы рада, а

как? Как я тебя возьму? Оно хорошо бы взять, дак не выйдет. Оставайся - че ж

делать! Я приеду - мы с тобой ишо повидимся".

В сентябре Настасья собиралась приехать копать картошку

Дед Егор подозрительно посматривал на старуху: с Троицы она не выродила

ни слезинки, будто и верно поняла наконец - все равно ехать, повороту не

будет, хоть плачь, хоть не плачь. А до того все ходила с мокрыми глазами,

все всхлипывала, и чем ближе к отъезду, тем больше. Остановится среди дела и

смотрит, уставится на Егора - он обернется, а она:

- Может, не поедем, Егор? Может, здесь останемся? Взяли бы и

остались...

- Тьфу ты, окаянная! - бесился он. - Сколева тебе одно по одному

тростить?! Кому мы тутака нужны?! Кому?

- А как мы там будем?.. - И в слезы. Через час, другой то же самое

сначала.

Неделю назад причалил первый в нынешнее лето плавларек, снабжающий

бакенщиков; дед Егор услыхал и сбегал, взял махорки и две бутылки красного,

некрепкого. Одну откупорили в праздник. Сидели вдвоем - вся семья. Дед Егор

вообще в последнее время, словно стараясь заранее отвыкнуть потихоньку от

Матеры и привыкнуть к одиночеству, стал чураться людей - все дома да дома.

Настасья выпила, размякла, что-то в ее бедовой голове сдвинулось - она

сказала:

- А мы с тобой, Егор, так друг возле дружки и там будем. Че ж теперь...

куды денешься?

- Давно пора скумекать, - обрадовался он, не особенно доверяя

настроению старухи, гадая, надолго ли ее понятие.

- Ребят потеряли... где их теперь взять? - продолжала она с раздумчивой

покорностью. - А мы вдвоем... может, ниче... Там, поди, тоже люди. Ну и че

што незнакомые? Сознакомимся. А нет - вдвоем будем. Че ж теперь?.. Ты не

плачь, Егор...

С этим он смирился: лишь бы полегче уехать. И вот с того случая от слез

как отрубило. Только временами, когда Настасье становилось невмочь, она

поднимала на старика свое большое отечное лицо и, прикусывая непослушную,

прыгающую нижнюю губу, повторяла:

- Ты не плачь, Егор. Че ж теперь... Может, ниче...

Отошла последняя ночь в Матере, встало последнее утро. Только перед

светом, когда прикрикнул на нее Егор, наскоро приклонилась Настасья,

подстелив фуфайчонку на сундук, и, не достав до сна, даже не омывшись им,

тут же поднялась. Егор еще лежал. Настасья вышла на улицу, постояла на

крыльце, греясь под только что выехавшим солнцем и осматриваясь кругом, видя

перед собой свою Матеру, деревню и остров, потом, вздохнув, подумав, набрала

беремя дров, вернулась и затопила русскую печку. Егор услышал и заворчал:

- Ты никак, старая, совсем рехнулась?

- Нет, Егор, надо напоследок протопить, - торопливо возразила она. -

Пушай тепло останется. Покамест шельшевель, она прогорит. Долго ли ей? Это

уж так. Как холодную печку после себя оставлять - ты че, Егор?!

И протопила, согрела последнюю еду, замела угли в загнеток.

День направлялся на славу; в добрый день выпало старикам уезжать с

Матеры. Ни соринки, ни хмуринки в огромном, ярко-сухом небе; солнце звонкое,

жаркое. Для порядка пробежался верховик и, не успев поднять волну, затих,

сморенный покоем; течение на реке смялось и сразу разгладилось. Под звонким,

ярким солнцем с раннего утра все кругом звенело и сияло, всякая малость

выступила на вид, раскинулась не таясь. Пышно, богато было на материнской

земле - в лесах, полях, на берегах, буйной зеленью горел остров, полной

статью катилась Ангара. Жить бы да жить в эту пору, поправлять, окрест

глядючи, душу, прикидывать урожай - хлеба, огородной большой и малой

разности, ягод, грибов, всякой дикой пригодной всячины. Ждать сенокоса,

затем уборки, потихоньку готовиться к ним и потихоньку же рыбачить,

поднимать до страдованья, не надсажаясь, подступающую день ото дня работу -

так, выходит, и жили многие годы и не знали, что это была за жизнь.

Попили чаю: Настасья в последний раз согрела самовар. Но чай вышел

скорый, без удовольствия, потому что торопились, рассиживаться было некогда.

Настасья вылила остатки кипятку, вытряхнула угли и поставила приготовленный

в дорогу самовар на пол возле двери, поближе к выходу. Егор выкатил из-под

навеса тележку; взялись за сундук, потужились, попыжились и оставили - не

поднять. Дед Егор, растерянный и обозленный - тут ладно, тут кто-нибудь

поможет, а что там с ним делать? - в сердцах приказал освободить стол, хотя

поначалу собирался везти его в последнюю очередь. Кроме стола, из обстановки

брали с собой еще разборную железную кровать с панцирной сеткой, две

табуретки и посудный шкафчик. Курятник, лавки, топчан, еще один стол,

русская печка, подполье, двери оставались. Много чего оставалось в амбарах,

во дворе, в завозне, погребе, стайках, на сеновале, в сенях, на полатях - и

все такое, что перешло еще от отцов и дедов, что позарез нужно было каждую

минуту здесь и что там сразу оказывалось без надобности. Ухваты,

сковородник, квашня, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны,

щипцы, кросна... А еще: вилы, лопаты, грабли, пилы, топоры (из четырех

топоров брали только один), точило, железная печка, тележка, санки... А еще:

капканы, петли, плетеные морды, лыжи, другие охотничьи и рыбачьи спасти,

всякий мастеровой инструмент. Что перебирать все это, что сердце казнить! И

никому не продать, не отдашь, у всякого та же беда: куда девать свое?

Бросать жалко, а в новые хоромы со старым скарбом не влезешь, да и без

надобности он там. Настасья за все хваталась, все тащила и багажную кучу -

дед Егор кричал:

- Куды? Куды? Мать-перемать.

- Нет, Егор, ты погляди: совсем доброе корыто. Как новое ишо. В ем воду

можно держать.

- Брось, где лежало, и боле не касайся. Воду держать... На што тебе ее

держать?

Но сам он взял с собой и ружье, старое, тульское, шестнадцатого

калибра, и весь, какой был, припас к нему, хотя тоже сомнительно, чтобы

ружье в его годы в большом городе пригодилось. Но ружье есть ружье, это не

корыто, с ним расстаться он ни за какие пряники бы не смог. Настасья в свой

черед не захотела оставить прялку. Увидев ее у старухи в руках, дед Егор

закричал опять: "Куды?", но Настасья решительно отказала:

- Нет, Егор... кудельку когды потянуть, как без прялки?

- Тьфу ты, окаянная! Твоя куделька что на прялке, что под прялкой

теперечи одинакая. Где ты ее возьмешь?

- Нет, Егор... - уперлась и отстояла прялку.

Она пристроила ее рядом со столом в первый же рейс, сверху придавила

узлом. Дед Егор покатил тележку на берег, где стояла взятая у бакенщика

большая, под груз, лодка. На ней и предстояло старикам сплавиться в

Подволочную на пристань, куда вечером подойдет пароход, и дальше, оставив

лодку у тамошнего бакенщика, двигаться на пароходе. Павел Пинигин, Дарьин

сын, предлагал деду Егору на буксире домчать его, чтобы не грестись, до

пристани своей моторкой, но дед отказался:

- Через Ангару, так и быть, перетяни, а тамака своим ходом. Куды нам

торопиться? До пароходу помаленьку сползем. Хучь Ангару в остатный раз

поглядеть.

Только он укатил с тележкой, пришла Дарья. Она постояла в ограде, к

чему-то с жалостью прислушиваясь и присматриваясь, поднялась на крыльцо и

осторожно потянула на себя дверь.

- Настасья! - позвала она, не зная, дома та или нет.

- Ниче, ниче, Дарья, - отозвалась Настасья. - Ты заходи. Мы с Егором

поедем. Люди живут...

- Собралися? - спросила Дарья, входя.

- Ага. А Егор пла-ачет, плачет, не хочет ехать. Я говорю: "Ты не плачь,

Егор, не плачь..." - Она задержала на Дарье глаза, будто только теперь

узнала ее, и, издрогнув, умолкла - пришла, значит, в полную память. - Ниче,

Дарья, - виноватым шепотом сказала она. - Ты видишь... это уж так... - и

показала на узлы на полу, на голые стены, давая понять, что и рада бы

держаться в уме, да не может. И жалобно попросила: - Ты уж, Дарья, не

поминай меня сильно худо...

- И ты меня... - дрогнувшим голосом, промокая платком с головы глаза,

повинилась Дарья за свою долгую жизнь рядом с Настасьей.

- Помнишь, у нас ребяты были?

- Как не помню?!.

- А где их тепери взять? Одне. Я говорю Егору: "Поедем, Егор, нечего

ждать, поедем", а он...

Она осеклась, бессильно опустилась на лавку. Дарья подошла и присела

рядом. Сидеть в пустой, разоренной избе было неудобно - виновно и горько

было сидеть в избе, которую оставляли на смерть. И пособить нельзя, нет

такой помощи, чтобы пособить, и видеть невыносимо, как слепнут стены и в

окна льется уже никому не нужный свет.

Настасья вспомнила:

- Че я хотела тебя просить, Дарья. Едва не забыла. Возьми к себе нашу

Нюню. Возьми, Дарья.

- Какую ишо Нюню?

- Кошку нашу. Помнишь нашу кошку?

- Ну.

- Она щас куды-то убежала. Как стали собираться, убежала и не идет.

Возьми ее, покорми до меня.

- Дак у меня своих дне. Анфиза тоже подкинула - уезжала. Куды я с имя?

- Нет, Дарья, Нюню надо взять, - заволновалась Настасья. - Нюня -

лаская кошечка, такой у тебя нету. Я ее с собой хотела, я бы ни в жисть ее

не оставила, а Егор говорит: на пароход не пустют. А ну как взаправду не

пустют - пропадет Нюня. Тебе с ей никакой заботушки, она ниче и не ест, рази

капельку когды бросишь...

- Господи... с Нюней со своей... Попадется на глаза - возьму, не

попадется - как хочет. Я за ей по острову бегать не буду.

- Нет, Дарья, она сама. Она все сама. Такая понятная кошечка. А

посмотришь на ее, и меня помянешь. Она как памятка моя останется. А я

приеду, я назадь ее... Ее вот только без меня поддержать, чтоб с голоду не

околела.

- Ты-то правду приедешь?

- Дак а мы без картофки-то как будем? А ну ежли зиму ишо придется не

помереть - как без картофки? - Казалось, Настасья говорила это кому-то

другому - Дарье она сказала, потеряв голос до стона: - Ой, да какую там

зиму! Ни дня одного я не вижу напереди. Ой, Дарья, в чем мы виноватые?

Вернулся, громыхая тележкой, дед Егор, и старухи поднялись. Снова

взялись за сундук, теперь уже в три силы, и снова опустили - не те силы.

Пришлось Дарье крикнуть Павла. Он пришел, с удивлением покосился на

оказину-сундук, не приспособленный для дорог, изготовленный в старину на

веки вечные стоять без движения на одном месте, но промолчал, не сказал о

том старикам. Лишь после, когда с трудом втащили его на тележку и подвязали,

посоветовал:

- Ты, дядя Егор, в Подволочную приплывешь, сразу к Мишке иди. Не

вздумай один пыжиться.

- Куды один... - махнул дед рукой. - Через грыжу не взять. Понапихала,

дурная голова. - Дед Егор хотел свалить вину за сундук на Настасью.

- Ниче, Егор, ниче, - не расслышала она, кивая чему-то своей большой

головой и попутно озираясь кругом, словно все еще что-то разыскивая.

Сундук повез Павел; дед Егор шел сбоку и придерживал его, чтоб не

свалился, за медное крученое кольцо. Павел же помог перевезти остальное и

сгрузить все в лодку, потом вывел лодку на воду, проверяя запас в бортах, -

его было достаточно. Прикатили обратно тележку, дед Егор поставил ее под

навес, осторожно опустив оглобли на землю, но, подумав, зачем-то поднял их и

уткнул в стену.

По двору, наговаривая, ходили курицы, проданные Вере Носаревой. Трех

куриц зарубили - двух съели раньше, одну сварили в дорогу, и четырех живым

пером за десять рублей купила Вера. А они, бестолковые, сюда, в свой двор,

не понимают, что теперь он чужой и мертвый. Телку за 130 рублей сдали в

совхоз - разбогатели - куда с добром! Но телка паслась на Подмоге - хорошо

хоть ее не увидать. И все. А было какое-то хозяйство, жизнь прожили не без

рук - все поместилось в лодку. Пойди и оно прахом, одна дорога.

Народу в избе прибавилось, подошли Катерина и Сима с ребятенком. Сидели

молча, подавленно, растеряв все слова, и только водили глазами за Настасьей,

которая продолжала тыкаться из угла в угол, будто все искала и не могла

отыскать себя - ту, что должна уезжать. Когда дед Егор с Павлом вошли,

старухи испуганно вздрогнули и замерли, приготовившись к последней команде.

Но дед Егор достал вторую бутылку купленного в плавларьке вина, они с Павлом

вынесли из кути и подставили к скамейке стол, и старухи обрадованно, что еще

не подниматься, зашевелились, завздыхали. А больше всех обрадовалась

Настасья, она повеселела, хохотнув, и принялась рассказывать, как топилась

сегодня в последний раз русская печка.

Стаканов было только два; первыми подняли их Павел и дед Егор.

- Отчальную, что ли? - неуверенно спросил Павел.

Нужно было сказать что-то еще, и он добавил: - Живите долго, дядя Егор,

тетка Настасья.

- Заживе-е-ом! - Дед Егор придавил слово так, что оно пискнуло.

Павел выпил и ушел собираться. Старухи опять умолкли, припивая вино

маленькими глоточками, как чай, морщась и страдая от него, перебивая этим

страданием другое. Дед Егор тоже поднялся, закурил под взглядами старух и,

выходя, предупредил:

- Недолго, суседки. Надоть трогаться.

Старухи засморкались, заговорили, все сразу винясь перед Настасьей, а в

чем винились, в чем оправдывались, не знали - тем более этот незнамый грех

нуждался в облегчении. Настасья, не слыша и не понимая, соглашалась; если уж

понесло, потащило куда-то - что камешки на берегу считать: они на берегу.

- Самовар-то с собой берешь? - спросила Сима, показывая на вычищенный,

празднично сияющий у порога самовар.

- А как? - закивала Настасья. - Не задавит. Я его Егору не дала везти,

на руках понесу. А заворачивать из дому нельзя, в лодке заверну.

- Пошто нельзя? - О чем-то надо было говорить - говорили.

- Чтоб видел, куда ворочаться. Примета такая.

- Нам тепери ни одна примета не подойдет, - отказала Дарья. - Мы для их

люди негодные. А от догадался бы, правда что, кто самовар хошь одной в гроб

положить. Как мы там без самовара останемся?

- Там-то он нашто тебе?

- Чай пить, - нашто ишо?

- А мы с Егором поедем, - сказала Настасья, перебивая этот пустой, по

ее понятию, разговор. - Может, ниче... Счас и поедем, все уж на берег

свезли.

И, будто подслушав, поймав момент, застучал в окошко дед Егор, показал,

что пора трогаться.

- Вот, поехали, - обрадованно всполошилась Настасья и первой выскочила

из-за стола. - Я говорела... Идем, идем, Егор! - крикнула она, как-то сразу

вдруг переменившись, чего-то испугавшись. - Погоди меня, Егор, не уходи.

Она подхватила самовар и кинулась к дверям, оборачиваясь на старух, с

молчаливой мольбой подгоняя их. Дарья, поднявшись, степенно перекрестилась

на пустой угол, вслед за ней, прощаясь, перекрестилась туда же Катерина.

Они, задерживаясь, ждали чего-то от Настасьи, какого-то положенного в таких

случаях действа, но она, вконец потерявшись, ничего не помнила и ничего не

сделала. На крыльце она опустила самовар на его место у стены - где он

всегда закипал, и, когда выбрались из избы старухи, торопясь, долго не

попадая ключом в гнездо, замкнула дверь на висячий замок. Она обернулась -

Егор выходил уже из ворот - и закричала что было мочи:

-- Его-ор!

Он запнулся.

- Егор, ключ куды?

- В Ангару, - сплюнул дед Егор.

И, больше уже не задерживаясь, зашагал в заулок, переставляя ноги с тем

вниманием, когда готовят и помнят каждый свой шаг. Настасья непонимающе,

жалобно скосив лицо, смотрела ему вслед.

- Давай сюды, - прикрывая платком рот, чтоб не разрыдаться, Дарья взяла

у нее ключ, зажала его в кулаке. - Пущай у меня будет. Я тут буду заходить,

доглядывать.

- Ворота закрывай, - не забыла Настасья; она словно бы улыбалась или

усмехалась, лицо ее, забытое, оставленное без внимания, провисало то в одну,

то в другую сторону. - А то скот наберется, напакостит. Это уж так.

- Мне тут рядом. Кажин день буду смотреть. Ты об этим не думай.

- А мы с Егором поедем...

...Утро поднялось уже высоко, но было еще утро, когда Настасья с Егором

отплывали с Матеры. Вовсю разгорелось солнце, выцвела зелень на острову,

сквозь воду сочно сияли на дне камни. Горячими, сверкающими полосами

вспыхивала, играя, Ангара, в них со свистом бросались с лету и терялись в

искрении стрижи. Там, где течение было чистым, высокое яркое небо уходило

глубоко под воду, и Ангара, позванивая, как бы летела в воздухе.

Лодка с грузом стояла у мостков, с которых брали воду. Старухи вслед за

Настасьей спустились на каменишник, и деревню из-под высокого яра стало не

видно. И не слышно стало Матеру рядом с Ангарой. Настасья пристроила самовар

в носу лодки и вернулась к старухам прощаться. Они всхлипывали, уже не

сдерживаясь. Испуганный их слезами, громко плакал Симин мальчишка. Настасья

по очереди подавала старухам руку - по-другому прощаться она не умела - и,

тряся головой, повторяла:

- Ниче, ниче... может, ниче...

Дед Егор поторопил ее.

Глядя под ноги и махая, как отмахиваясь, вытянутой назад рукой, она

взошла на мостки, еще раз быстро оглянулась и переступила в лодку.

- А Егор пла-ачет, плачет... - начала она, показывая на старика, и

умолкла. Дед Егор повернулся лицом к берегу и трижды - направо, налево и

прямо - поясно поклонился Матере. Потом быстро оттолкнул лодку и перевалился

в нее.

- Настасья! Настасья! - кричали старухи.

- Ниче, ниче, - стоя в рост в лодке и обирая руками слезы, бормотала

Настасья. И вдруг, как надломившись, упала на узлы и завыла.

Дед Егор торопливо отпихивался веслом от берега. Там, на глубокой воде,

их ждал в моторке Павел. Когда течение подхватило лодку, дед Егор перебросил

ему буксир; Павел завел мотор - лодку со стариками дернуло и потащило - все

быстрей и быстрей, все дальше и дальше вниз по Ангаре.

Ненадолго еще раз открылась на повороте Матера-деревня и тут же

скрылась.

8

Подступила и эта ночь, первая жаркая и яркая на Матере. Потом их будет

много, в сентябре, ближе к концу, запылают ночи одна за другой, и далеко по

сторонам озарится Ангара, провожаемая огромными, будто в честь ее нарочно

запаленными, огнями. Но эта ночь была первой, и вышла она на Матере задолго

вперед остальных.

В эту ночь горела Петрухина изба. Петруха, бывший от начала до конца

тут же и догадавшийся, несмотря на суматоху, засечь время, доводил затем до

сведения материнцев, что хорошая, сухая, выстоявшаяся изба горит два часа. В

деревне мало кто сомневался, что вспыхнула она не по какой другой причине,

как по исполнению его собственного желания. Перед тем Петруха куда-то ездил,

что-то вынюхивал и, воротясь, приказал матери, старухе Катерине,

перевозиться: будто не сегодня-завтра нагрянет за избой музей. Перевозить

было особенно нечего. Петруха был из тех богатеев, кому как в баню идти, так

и переезжать. Корову продали еще два года назад, последнюю живность,

подростка поросенка, закололи в апреле, когда стол опустел подчистую;

старуха Катерина собрала свои немудрящие пожитки и в руках перенесла их к

Дарье. Как раз в день перед пожаром и перенесла: Петруха пьяный настоял,

выжил чуть не силой, и Катерина от греха подальше, чтоб не скандалить с ним,

убралась. Дарья звала ее к себе еще раньше, уговаривая, что вдвоем им легче

будет коротать оставшиеся на Матере дни. Оно и верно, веселей, так и так

днями старухи сбивались в кучу вокруг Дарьи. Дарья жила тем же страхом, что

и другие, но жила уверенней и серьезней, с нею считался сын, человек не

последний в совхозе, ей было куда приклонить голову после затона, и даже с

выбором: захочет - поедет в одну сторону, захочет - в другую; а кроме того,

Дарья имела характер, который с годами не измяк, не повредился, и при случае

умела постоять не только за себя. В каждом нашем поселенье всегда были и

есть еще одна, а то и две старухи с характером, под защиту которого

стягиваются слабые и страдальные; и обязательно: отживет, отойдет в смерть

одна такая старуха, место ее тут же займет другая, подоспевшая к тому

времени к старости и утвердившаяся среди других своим строгим и справедливым

характером. В том особенном положении, в каком оказалась Матера, Дарья ничем

не могла помочь старухам, но они шли к ней, собираясь вместе, чтобы рядом с

Дарьей и себя почувствовать тоже смелей и надежней. Известно же, что на миру

и смерть красна, а предложи им кто смерть всем в одночасье, друг возле

друга, едва ли хоть одна отошла бы задуматься - с последней радостью они бы

согласились.

Под эту ночь Матера утихомирилась рано. Поздние дела случаются обычно у

молодых, а их в Матере, кроме набежников из совхоза, не осталось. Легли еще

при свете, когда он затихал и замирал, скатываясь за Ангару, куда ушло

солнце. Теперь и время наступило непутевое, не как у нормальных людей: с

одной стороны, охота задержать лето и оттянуть то небывалое-неживалое, что

готовилось, а с другой - не терпелось, чтобы поскорей чем-нибудь кончилась

эта тягомотина, когда не дома и не в гостях, то ли живешь, то ли снишься

себе в долгом недобром сне. Легли, как обычно, рано; Катерина впервые

уходила из дому и, хоть давно приготовилась, настроилась на уход и этот

малый, перед большим, переезд тоже загодя предчувствовала, но было ей

донельзя горько и тошно, всякое слово казалось неуместным и ненужным. Дарья,

понимая ее, не лезла с разговором; под вечер приходил Богодул, но с ним тоже

не разбеседуешься, потыркали, помыркали, чтоб совсем не молчать, и Дарья

спровадила старика. Себе она постелила на русской печке, там она больше

всего и спала и зимой и летом, влезая на печку через голбец, а Катерина

устроилась на топчане в переднем углу. Для Павла, когда он будет приезжать,

оставалась деревянная кровать.

Легли и затихли. Катерина не знала, уснула она или, молясь ненадежными

мыслями, только еще подбиралась ко сну, когда в окно забарабанили - сначала

в окно и тут же в дверь, и Богодул за дверью (все недобрые вести приносил

Богодул) сипло и раскатисто закричал:

- Катер-рина! - Обычная очередь мата, без которого не смыкались у него

вместе два нормальных слова. - Катер-рина, горишь! Кур-рва! Петр-руха!

Старухи вскочили. В двух окнах, выходящих на верхний край Матеры,

плясали огненные сполохи, огонь казался настолько близким, что Дарья со сна

перепугалась первым страхом:

- Господи! Мы, ли че ли?!

Что к чему, Катерина разобрала сразу. И, путаясь в одежонке,

вскрикивала запальчиво и слабо, будто билась лбом о стенку:

- Ну, бесовый! Ну, бесовый! Как знала! Как знала! Царица небесная! -

Подхватилась и со всех своих ног кинулась туда - домой, что еще только

вечером было ее домом. Богодул, заторопившийся было за ней, с полдороги

переиначил и повернул на нижний край добуживать деревню.

Когда Катерина подбежала, изба полыхала вовсю. Не было никакой

возможности отбить ее от огня, да и не было в этом нужды. Один Петруха

метался среди молча стоящих, неотрывно глядящих на огонь людей и пытался

рассказать, как он чуть не сгорел, как в последний момент проснулся "от дыма

в легких и от жара в волосах - волоса аж потрескивали". "А то бы хана, -

повторял он с усмешкой. - Ижжарился бы без остатку, и не нашли бы, где че у

меня было", - и, присаживая голову, заглядывал в глаза: верят, не верят? От

него, как от чумного, отодвигались, но Петруха особенно и не рассчитывал на

веру, он знал Матеру, знал, что и его знают как облупленного, а потому

допускал и свою невольную вину. "Я вечером печку топил и лег спать, - лез он

с никому не нужными объяснениями. - Может, уголь какой холерный выскочил,

натворил делов", - и опять принимался рассказывать, как он спасся. Для него

только это и было важно - что он сам мог сгореть и лишь чудом уцелел, он так

уверился в этом, что, рассказывая, добивался у себя слезы и дрожи в голосе -

того, что требовалось для правды. Про печку и уголь он здесь же и забывал и

грозил: "Узнать бы, какая падла чиркнула, я бы..." - и точил кулаки,

пристукивая ими один о другой, как точат ножи. Или он опьянел от пожара, или

с вечера еще не просох окончательно, но казался Петруха нетрезвым и

пошатывался, оступался; лохматый и грязный, был он в майке, одна лямка

которой сползла с плеча, и в сапогах - обуться все-таки успел старательно. К

тому же Петруха успел кое-что и выбросить из огня: на земле валялось ватное

лоскутное одеяло, старая дошонка и "подгорна" - гармошка, которая в

Петрухиных руках знала только: "Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица, по

тебе никто не ходит - ни петух, ни курица..." Петруха все хватался за нее и

все переносил с места на место, подальше от жара; люди тоже отступали, когда

припекало, но не расходились и не сводили с огня тревожных, пытающихся

что-то рассмотреть и понять глаз.

Тут была вся оставшаяся живая деревня, даже ребятишки. Но и они не

гомонили, как обычно; стояли завороженные и подавленные страшной силой огня.

Старухи с суровыми и скорбными лицами держались не вместе, а кто где - с

какой стороны подбежала каждая и уперлась перед жаром. Как никогда,

неподвижные лица их при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные

уродливые тени подпрыгивали и извивались. Катерина, прибежав, закричала,

заголосила, протягивая руки к горящей избе, в рыданиях наклоняясь, кланяясь

в ее сторону - на нее оглянулись, узнавая, кто она и почему имеет право

кричать, узнали, молча пожалели и опять в мертвом раздумье уставились на

огонь. Из темноты вынырнула Дарья и встала рядом с Катериной - и остальным

сделалось спокойней, что Дарья там, рядом, что она, понадобится если,

удержит около себя Катерину и что они, стало быть, могут оставаться на своих

местах. Но и Катерина, поддаваясь этому жуткому и внимательному молчанию

людей, вскоре тоже умолкла, подняла глаза и не убирала их больше с того, что

с малых лет было ее домом.

Люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было

сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном

событии, сколько бы много ни было имеете народу, каждый старается, никого не

замечая, оставаться один - легче затем освободиться от стыда. В душе им было

нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем,

когда еще можно было, спасти избу, - не к чему было пытаться. То же самое

будет и с другими избами - скоро уж - Петрухина первая. И они смотрели,

смотрели, ничего не пропуская, как это есть, чтобы знать, как это будет, -

так человек с исступленным вниманием вонзается глазами в мертвого, пытаясь

заранее представить в том же положении, которого ему не миновать, себя.

Настолько ярко, безо всяких помех, осветилась этим огнем судьба каждого

из них, та не делимая уже ни с кем, у близкого края остановившаяся судьба,

что и не верилось в людей рядом, - будто было это давным-давно.

Пламя уже охватило всю избу и взвивалось высоко вверх, горело сильно и

ровно, и горело, раскалившись от жара, сплошным огнем все - стены, крыша,

сени, стреляло головешками, искрило, заставляя людей спячиваться; лопались и

плавились стекла; изнутри хлестким взмахом, точно плескал кто бензином, с

фуканьем выметывались длинные буйные языки. Пылало так, что не видно было

неба. Далеко кругом озарено было этим жарким недобрым сиянием - в нем

светились ближние, начинающиеся улицей, избы и тоже как горели, охваченные

мечущимися по дереву бликами; им озарялась Ангара под берегом, и там, где

она озарялась, зияла открытой раной с пульсирующей плотью; бугор за дорогой,

который то выхватывало из темноты, то снова задвигало в нее прыгающим

сиянием, казался бурым, опаленным. За пылающими стенами что-то обваливалось

и стучало, как от взрывов; в окна выбрасывало раскаленные угли; высоко

поднимались и отлетали, теряясь в звездах, искры; полымя наверху шипело,

переходя в слабый дым. Тесина на крыше вдруг поднялась в огне стоймя и,

черная, угольная, но все же горящая, загнулась в сторону деревни - там, там

быть пожарам, туда смотрите. И почти в тот же миг кровля рухнула, огонь

опал, покатились верхние горящие венцы - люди вскрикнули и отскочили.

Катерина снова заплакала навзрыд, невидяще кланяясь поверженной избе,

которую ненадолго окутало дымом, пока передохнуло, отдыхиваясь и

отрыгиваясь, и с новой силой направилось пламя, из которого частями

выхватывалась, будто плясала, русская печка. Огонь полез по забору во двор,

но и тут не захотели его остановить - к чему двор без избы? Кто станет

спасать ноги, оставшись без головы?

Когда верх избы рухнул и не стало избы, внимание людей к огню ослабло.

По какому-то точно наущению они оглянулись на Петруху. Они оглянулись и на

Катерину, которая всхлипывала, пожалели ее уже большей жалостью, но на

Петрухе они задержали глаза. Как он? Что он делает? Что испытывает теперь?

Доволен или испуган? Петруха стоял, теребя руками голую грудь и неспокойно

подергивая головой; пытливые взгляды людей обозлили его. Его давно уже, с

той поры как прибежала мать, терзало, что она не подошла к нему, не спросила

и не обругала, не пристыдила, она будто совсем забыла о нем, отказалась от

него, поэтому Петруху подмывало подойти самому и напомнить, что он здесь,

посмотреть, как поведет себя мать. И теперь, обозлившись, он решился и,

подойдя, сказал - да такое и так нахально, грубо, что и сам испугался:

- Мать, дай закурить.

Она непонимающе и все еще всхлипывая, подняла на него лицо.

- Ты же нюхаешь табак, я знаю. У тебя должон быть, - не остановился

Петруха. Дарья расслышала.

- Я те щас закурю! - негромко, во напористо, властно пригрозила она. -

Я те щас головешкой в рожу закурю! Я тя, зажигателя, щас подведу и дам

понюхать, чем там пахнет. Он ишо над матерью изгаляться, ишо мало ему! А ну

уметайся отсель, покуль я за тя не взялась!

- Хек! - только и нашелся ответить Петруха и отступил в темноту.

Но темнота уже заметно помякла, поникла, с неба разливался рассвет.

Теперь, когда огонь опал и лишь понизу подбирал оставшееся дерево, сильнее

запахло гарью и понесло сажными лохмотьями. Курились на траве и дороге

отлетевшие головешки. Деловито, без страсти и буйства, оттянувшись на

сторону, горел амбар. При набирающемся утреннем свете светлел и огонь.

Люди стали расходиться. Они уходили, неуверенно, боязливо осматриваясь

кругом: вот и нарушился порядок Матеры, с одного края деревня оголилась, и

теперь этот край беззащитен. Верно, отсюда и пойдет огонь дальше, ничем,

никаким миром от него не спастись...

Об этом и говорила Дарья Катерине, успокаивая и уводя ее с пожарища. У

всех будет то же самое, никто не минует этой судьбы. Катерине она выпала

первой - легче будет потом: не страдать, не мучиться в ожидании своего огня

и, дождавшись, не смотреть на него, обжигая сердце. Она свой черед прошла.

И верно, огнем изба горит недолго, два-три часа, но многие еще дни

курится, не остывая, избище и остро пахнет горелым, но не выгоревшим до

конца, ничем не убиваемым жилым духом.

Хозяин в эту ночь рано вышел на пост, загодя выбранный на ближнем

бугре, откуда было удобно и безопасно наблюдать пожар. И он видел все от

начала до конца. Он видел отблеск первой спички, особую, ненуждовую вспышку

которой сразу выделила и почувствовала изба: она натянулась и, с болью

скрипнув, осела. Хозяин подбежал к ней, прижался на мгновение в последний

раз к ее сухому замершему дереву, чтобы показать, что он здесь и будет здесь

до конца, и тут же вернулся обратно.

Он видел, как замерцала изнутри изба, сначала прерывистым, слабым

сиянием, которое все набиралось и набиралось, пока окна не залило сплошь

играющей краской. Хозяин смотрел, и сквозь стены видя то, что творится

внутри. Огонь долго прихватывался за плотный и гладкий, веками вышорканный

пол и никак не мог зацепиться за него, соскальзывал и смазывался - и вдруг,

углядев, ринулся на тонкую дощатую заборку и легко выскочил по ней наверх.

Затрещали, накаляясь, стены, и то ли от жара, то ли от постороннего

вмешательства мягко хлопнуло, как пролилось, стекло в выходящем на Ангару

окне. Оттуда, будто поддувалом, плеснуло свежим воздухом, и огонь, свободно

вздохнув, загудел и пошел гулять по всей избе, подбирая любую горящую мелочь

и продолжая накалять потолок и стены.

Хозяин видел, как бежали люди, как метался на виду у первых прибежавших

Петруха, размахивая руками и показывая ими на объятую пламенем избу. Вся

жизнь, какая была в дереве, к этому времени сварилась, и оно горело без

страдания. Пламя выбилось наружу и навалилось на постройку с обеих сторон.

Высоким заревом вспыхнула крыша, свет достал и до Хозяина, которому пришлось

ползком выбираться в темноту.

И пока изба горела в рост, Хозяин смотрел на деревню. В свете этого

щедрого пожарища он хорошо видел блеклые покуда, как нарисованные, огоньки

над живыми еще избами - только он мог их видеть и видел, отмечая, в какой

очередности возьмет их огонь. И он видел возле них чужих людей - их было

много. Подняв глаза еще выше, Хозяин увидел дымы над материнскими лесами, и

дымы эти без ветра долго носило прощальными кругами по острову.

Горела Подмога...

Он видел дым над кладбищем, тот самый, который старухи не дали

добыть...

Он видел, подобрав опять глаза к Петрухиной избе, как завтра придет

сюда Катерина и будет ходить тут до ночи, что-то отыскивая, что-то вороша в

горячей золе и в памяти, как придет она послезавтра, и после... и после...

Но он видел и дальше...

9

Павел приезжал все реже, а приезжая, не задерживался, наскоро

поправлялся с делами и обратно. Эти беспрестанные поездки туда-сюда

изматывали его, он поднимался с берега усталый и молчаливый, он и вообще-то

не был из породы говорунов, а теперь и вовсе присушил язык. В колхозе Павел

работал бригадиром, потом завгаром, с делом справлялся, а какое место

определят ему в совхозе, он еще толком не знал, да и никто, похоже, этого не

знал. Одна из нелегких задач, терзавших новое начальство,- куда растолкать

многочисленное прежнее колхозное чинство, людей из среднего и высшего

звеньев, познавших хоть маленькую, да власть, с которой не вдруг слазь,

научившихся командовать и разучившихся, само собой, работать под командой.

Павел готов был идти куда угодно, он на себя много не ставил, но он видел,

как снуют, оглядываясь друг на друга, охочие до должностей люди, с какой

растерянностью и ужимками разговаривают они с большими и маленькими, не

ведая, куда, к тем или другим, их занесет. Павла покуда поставили на ремонт

техники, назначив бригадиром, и сначала он был один, но скоро рядом с ним

появился второй бригадир, а теперь еще наклевывался третий. Это значит -

спросить будет не с кого, а спрашивать есть за что: техника, и старая и

новая, без дорог и забот ломалась, запчастей, как всегда, не хватало, а

приказчиков успело развестись вдоволь, причем за приказом часто гнался

отказ, за отказом переуказ. То же самое получалось у них, у бригадиров, с

рабочими - те не знали, кого слушать. Не работа, а нервотрепка. И лучшего

нельзя было ждать, пока совхоз полностью не вытащит из Ангары ноги, не

подберет весь народ и все хозяйство и не определится, не устроится новая

жизнь.

Когда Катерина перебралась к Дарье, стало поспокойней и Павлу: вместе

старухам будет все-таки поспособней, полегче, и он мог меньше тревожиться о

матери. Катерина и по хозяйству поможет, тоже еще шевелится, и побормочет не

поперек разговора. Павел, правда, и сам просился на последние месяцы, на

сенокос и уборку, сюда, в Матеру, чтобы по-свойски и по-хозяйски подчистить

и отпустить под воду остров,- ему отвечали с обычной дальнозоркой

туманностью: "Там видно будет", и он не особенно надеялся, что с ним

согласятся. Но он, верно, не очень и настаивал, боясь, что после уборки

хлеба его же заставят заодно проводить еще и другую уборку - сжигать

постройки. Кто-то должен потом будет браться и за такую работу, но Павел и

представить не мог, как бы он стал командовать пожогом родной деревни. И

двадцать, и тридцать, и пятьдесят лет спустя люди будут вспоминать: "А-а,

Павел Пинигин, который Матеру спалил..." Такой памяти он не заслужил.

Приезжая в Матеру, он всякий раз поражался тому, с какой готовностью

смыкается вслед за ним время: будто не было никакого нового поселка, откуда

он только что приплыл, будто никуда он из Матеры не отлучался. Поселок этот

стоит там, на том берегу, но к нему, к Павлу, никакого отношения не имеет. К

кому-то имеет, а к нему нет. Он там бывал, видывал его - хороший поселок, но

мало ли их, хороших поселков, на белом свете? Дом у него здесь, а дома, как

известно, лучше. Вот что решительно выстраивалось перед Павлом, едва он

поднимался на яр и открывалась перед ним родная деревня со всем тем, что

знал и видел он с самого детства. Приплыл - и невидимая дверка за спиной

захлопывалась, память услужливо подсказывала только то, что относилось к

тутошней жизни, заслоняя и отдаляя все последние перемены.

А что перемены? Их не изменить и не переменить... И никуда от них не

деться. Ни от него, ни от кого другого это не зависит. Надо - значит, надо,

но в этом "надо" он понимал только одну половину, понимал, что надо

переезжать с Матеры, но не понимал, почему надо переезжать в этот поселок,

сработанный хоть и богато, красиво, домик к домику, линейка к линейке, да

поставленный так не по-людски и несуразно, что только руками развести. И

когда, собираясь вместе, маракуя, что к чему, старались догадаться мужики,

зачем, по какой такой причине надо было относить его за пять верст от берега

моря, которое разольется здесь, и заносить в глину да камни, на северный

склон сопки, ни одна, даже самая веселая отгадка в голову не лезла.

Поставили - и хоть лопни! Будто, как в старых сказках, пустили наугад

стрелу, и куда ветер ее занес, туда и пошли. Объяснение простое: не для себя

строили, смотрели только, как легче построить, и меньше всего думали, удобно

ли будет жить. Считалось, когда привязывали этот новый поселок, что есть в

комиссии свой человек, который постоит за интересы жителей,- директор

совхоза, но этот "свой" со стороны явился и куда-то на сторону тут же и

провалился, едва успев поставить согласную подпись. Он бы так же спокойно

поставил ее и под тем, чтобы строиться под землей. Рассказывают, что даже

начальник ГЭСстроя, ставившего новые поселки, приехав и посмотрев, что это

за град заложен, будто бы выматерился и признал, что, будь его воля, он ни

за чем бы не постоял, а перенес поселок куда следует. Но нет, дело уже было

сделано, деньги угроханы, и деньги немалые, изменить что-то стало

невозможно. Жизнь, на то она и жизнь, чтоб продолжаться, она все перенесет и

примется везде, хоть и на голом камне и в зыбкой трясине, а понадобится

если, то и под водой, но зачем же без нужды испытывать ее таким образом и

создавать для людей никому не нужные трудности, зачем, заботясь о маленьких

удобствах, создавать большие неудобства? Вот о чем думал и что пытался

понять Павел. И не мог понять. А поэтому и не мог полностью принять этот

новый поселок, хоть и знал, что жить в нем так или иначе придется и что

жизнь в конце концов там наладится.

Надо - значит, надо, но, вспоминая, какая будет затоплена земля, самая

лучшая, веками ухоженная и удобренная дедами и прадедами и вскормившая не

одно поколение, недоверчиво и тревожно замирало сердце: а не слишком ли

дорогая цена? Не переплатить бы? Не больно терять это только тем, кто тут не

жил, не работал, не поливал своим потом каждую борозду. Вот оно - гектар

новой пашни разодрать стоит тысячу рублей; на него, на этот золотой гектар,

посеяли нынче пшеничку, а она даже не взошла. Сверху земля черная, а подняли

ее - она красная, впору кирпичный завод ставить. Пришлось пересевать

люцерной по пословице "с паршивой овцы хоть шерсти клок", и неизвестно еще,

уродится ли люцерна. Кто знает, сколько надо времени, чтоб приспособить эту

дикую и бедную лесную землицу под хлеб, заставить ее делать то, что ей не

надо. А со старой пашни, помнится, в былые времена и сами кормились, и на

север, на восток многие тысячи пудов везли. Знаменитая была пашня!

"Нет, старею, видно,- ставил себя Павел на место.- Старею, если не могу

понять. Молодые вон понимают. Им и в голову не приходит сомневаться. Как

делают - так и надо. Построили поселок тут - тут ему и следует стоять, это

его единственное возможное место. Все, что ни происходит,- к лучшему, к

тому, чтобы жить было интересней и счастливей. Ну и живи: не оглядывайся, не

задумывайся. Хлеб не родит земля - привезут тебе хлеб, готовенький, смолотый

- испеченный, в белых, черных и серых булках, ешь от пуза! Молока не станет

от собственной коровы - привезут и молоко, чтоб не возиться тебе с этой

коровой, не хвостаться по кустам, собирая сенцо. И картошку, и редьку,

луковку - все привезут... А где возьмут - не твоя забота. У нас поселок

городского типа - вот и будет в нем как в городе, ничуть не хуже. Деньги за

разодранную пашню, за то, что будешь сеять-пересевать ее, ты получишь, на

деньги эти, что потребуется, купишь. Вот какой выстеклили магазин -

любо-дорого смотреть. Рядом стеклят другой, там на очереди третий... А плохо

станет здесь - уедешь в другое место, где хорошо, дорога никуда не заказана.

Старею,- признавал он.- Постарел уж - чего там! Считаю, что мать по

недомыслию хватается за старое, а далеко ли и сам ушел от нее? Неужели и мое

время вышло? Мать живет в одной уверенности, молодые в другой, а тут и

уверенности никакой нету. Ни туда, ни сюда, меж теми и другими. Возраст, что

ли, такой? Не успеешь разгадать одну загадку, наваливается вторая, еще

похитрей. Но мать-то свой век отжила, а тебе еще жить и работать. Не

понимаю, что ли, что новое на пустом месте не построишь и из ничего не

возьмешь, что ради него приходится попускаться чем-то и дорогим, привычным,

вкладывать немаленькие труды? Прекрасно понимаю. И понимаю, что без техники,

без самой большой техники ничего нынче не сделать и никуда не уехать. Каждый

это понимает, но как понять, как признать то, что сотворили с поселком?

Зачем потребовали от людей, кому жить тут, напрасных трудов? Сколько,

выгадывая на один день, потеряли наперед - и почему бы это не подсчитать

заранее? Можно, конечно, и не задаваться этими вопросами, а жить, как

живется, и плыть, как плывется, да ведь на том замешен: знать, что почем и

что для чего, самому докапываться до истины. На то ты и человек".

А возвращался в поселок, заходил в свой дворик, к которому

волей-неволей успел прилипнуть, и смирялась душа: жить можно. Непривычно,

неудобно, чувствуешь себя квартирантом, да оно квартирант и есть, потому что

дом не твой и хозяином-барином себя в нем не поведешь, зато и являешься на

готовенькое: дрова не рубить, печку не топить... Воду, верно, носить еще

приходится, но обещают и воду на дом. Что и говорить - жизнь настала

облегченная. Пришел с работы, умылся и можешь полеживать, в потолок

поплевывать, никаких забот, никаких переживаний... Только при этой

облегченности и себя чувствуешь как-то не во весь свой вес, без твердости и

надежности, будто любому дурному ветру ничего не стоит подхватить тебя и

сорвать,- ищи потом, где ты есть; какая-то противная неуверенность

исподтишка точит и точит: ты это или не ты? А если ты, как ты здесь

оказался?

Ничего, привыкнет и к этому...

Павел удивлялся, глядя на Соню, на жену свою: она как вошла в дом - в

квартиру теперь надо говорить, не в дом,- как вошла, ахнула, увидев

сверкающую игрушку - электроплиту, цветочки-лепесточки на стенах, которые и

белить, оказывается, не надо, шкафчики, вделанные внутрь, да еще ванную с

кафелем, а в ней сидяк, пока, правда, без воды, бездействующий, да еще

зелененькую и веселенькую, с одной стороны полностью застекленную веранду -

будто тут всегда и была. В день освоилась, сбегала к соседям - как у них,

взялась распоряжаться, что куда ставить, что не стыдно из имеющейся

мебелишки привезти и что придется покупать, раскинула, где можно вырыть

подвал и как расширить кладовку, носилась разгоряченная, суматошная,

предовольная и готова была, кажется, приковать себя к этой квартире. А ведь

тоже деревенская баба, с князьями да дворянами не возжалась, красивой жизни

не нюхала, но вот поди ж ты - распушилась, откуда что и взялось? Как жареный

петух в одно место клюнул. Для бабы и верно заманка: красиво, чисто, не

носиться как угорелой со двора в кухню и обратно, все здесь, все под руками.

У Сони к тому же две сестры в Иркутске: одна, выйдя замуж за человека

расторопного и удачливого, работающего по снабженческой части, жила как

барыня, в квартире своей чего только не имела, и Соня немало ей завидовала.

Приезжая из города, когда удавалось туда вырваться, недобро смотрела на

ухваты да чугунки, а однажды попробовала сманить в Иркутск и Павла. Ей там

нагородили с три короба, как хорошо да ладно, культурно да уважительно,

свояк по снабженческой части посулил пристроить куда-то и его, Павла,- она и

растаяла, поддалась, полетела чуть ли не укладываться. Павел тоже едва не

дрогнул, потому как раз пошли слухи о затоплении и переселяться куда-то все

равно предстояло, но сдержался. В городе тем хорошо, кому город хорош, а

кого матушка-деревня взрастила да до старости довела - сиди уж, не рыпайся.

А вышло, что и ехать в город ни к чему, город сам сюда пожаловал. Теперь и

Соня могла успокоиться, а то нет-нет да попрекала мужика. Из грязи вылезли,

в князи пошли...

Потихоньку да помаленьку жизнь притрется, человек приспособится, иначе

не бывает. Нарежут потом где-нибудь на остатках старых полей землицу под

картошку - все не завезешь, как ни старайся, спохватятся, что и без коровы

трудновато, на общественное стадо надейся, а свою коровку держи - и, как

великий дар, дадут позволенье: держи, кому надо, городи, коси, пурхайся с

темна до темна, если нравится. А верно, понравится уже далеко не всем, уже

другую привычку народ возьмет.

Им легче, Соне и сейчас ничего больше не надо, он приспособится, но

Павел хорошо понимал, что матери здесь не привыкнуть. Ни в какую. Для нее

это чужой рай. Привезут ее - забьется в закуток и не вылезет, пока

окончательно не засохнет. Ей эти перемены не по силам. И, будто не собираясь

никуда, она почти и не расспрашивала его, что там да как, а когда он

проговаривался о чем-то сам, и ахала, и всплескивала руками, но как над

далекой и посторонней чудовиной, никакого отношения к ней не имеющей. Для

нее этот новый поселок был не ближе и не родней, чем какая-нибудь Америка,

где люди, говорят, чтобы не маять ноги, ходят на головах. Наблюдая за

матерью, Павел все больше убеждался, что, рассуждая о переезде, себя она

нигде, кроме Матеры, не видит и не представляет, и боялся того дня, когда

придется все-таки ее с Матеры увозить.

10

Петруха у Катерины, как и следовало ожидать, на другой же день после

пожара убрался и вот уже неделю не давал о себе знать. И корки хлеба матери

не оставил, Катерина жила на Дарьиных чаях. Последняя мучонка в кладовке

сгорела. Ничего вроде в доме не было, а стала разбираться после огня - то

сгорело, это сгорело... Больше всего убивалась Катерина по самовару; она,

переходя к Дарье, не думала, конечно, о пожаре и оставила самовар до другого

дня - после разгребла в золе только оплавленный медный слиток. Петруха

гармонь свою безголосую не забыл, вынес, а заслуженный, вспоивший,

вскормивший его самовар кинул. Без него и вовсе осиротела Катерина.

Она все еще не теряла надежду, что Петруха остепенится, устроится на

работу и возьмет ее к себе. И о самоваре она вздыхала, представляя, что дом

у них будет, а самовара в дому не будет, теперь их не делают, нигде не

возьмешь. Стол без самоварного возглавия - это уже и не стол, а так...

кормушка, как у птиц и зверей, ни приятности, ни чинности. Из веку почитали

в доме трех хозяев - самого, кто главный в семье, русскую печь и самовар. К

ним подлаживались, их уважали, без них, как правило, не раскрывали белого

дня, с их наказа и почина делались все остальные дела. Теперь одним разом не

стало у Катерины ни дома, ни самовара, ни русской печи (она, печь-то, не

сгорела, потрескавшаяся и раскрытая, торчала на пепелище, как памятник - да

белый свет, что ли, ею обогревать?). Хозяина у Катерины после отца не было

никакого.

У Дарьи, у той в голове не укладывалось, как можно было без времени

сжечь свою избу, она снова и снова принималась костерить Петруху, требуя

ответа: как, как на такое рука поднялась? Катерина, затаившись,

отмалчивалась, виновато убирая глаза, будто срамили ее, и, когда Дарья

подступала вплотную и надо было что-то отвечать, торопливо отговаривалась:

- Беспутный, дак че...

И не было в этих коротких словах ни злости, ни обиды на сына,

оставившего ее без крова и хлеба,- один охранный, всепрощающий смысл: мол,

такой он у меня уродился, что с него взять?!

- Вот, вот,- распаляясь, тыкала в нее пальцем Дарья.- Всюю жисть ты

так. Всюю жисть поблажки давала, исповадила донельзя. Так тебе тепери и

надо. Так и надо, так тебе и надо. Он живую избу спалил, он и тебя живьем в

землю зароет. Не в землю,- с досадой спохватилась она,- в воду он тебя, в

воду, чтоб не хоронить. А ты же сама будешь просить, чтоб он тебе камень

поболе привязал на шею... чтоб не всплыть тебе.

- А он может,- вздыхала Катерина.- Беспутный, дак че...

- Вот и поговори с ей,- всплескивала Дарья руками.- Я ей про дело, она

- про козу белу... Ну и захвати тебя с Петрухой вместе! - вот дал господь

кормильца...

Катерина замуж не выходила, Петруху она прижила от своего же,

материнского, мужика Алеши Звонникова, теперь давно уже неживого, убитого на

войне. Катерина была много моложе его; когда они схлестнулись, у него уже

бегало четверо по лавкам, но так прищемил он ей сердце, что ни за кого она

не пошла, хоть охотников в молодые годы находилось вдоволь. Алеша Звонников

тоже был порядочный баламут, и Петруха взял от него по этой части немало, но

он и до работы был охочий мужик и имел же что-то особенное, если смирилась с

Катериной его родная баба и если сама Катерина, ни на что не надеясь, вся

светилась и обмирала от радости, когда в ночь-полночь подворачивал к ней

чужой мужик. Она и сейчас, вспоминая о нем, менялась в лице и оживала, как

от вина, глаза ее раскрывались и счастливо уставлялись туда, в дни и ночи

сорокалетней давности, и то, что видела она там, еще теперь согревало ее. И

говорила она об Алеше, как о своем, и в Матере она имела на это право,

потому что Алешина семья после войны съехала с острова.

Связь между Катериной и Алешей скрыть было невозможно, в деревне знали

о ней все. Потом, когда родился Петруха, Алеша и вовсе перестал таиться и

открыто взял на себя заботу о новой своей семье, среди бела дня на глазах у

народа привозил Катерине дрова и сено, поднимал завалившееся прясло. Так, на

две семьи, и жил года три или четыре, пока не свалилась война, и в Матере к

этому скоро привыкли и перестали судачить. Об Алеше особенно и не посудачишь

- всякие пересуды от него отскакивали как от стенки горох. Он и сам кого

хошь мог остыдить и просмеять, с ним не всякий решался схватываться. "А я

таковский,- любил он прихвастнуть,- меня не перетакуешь". И десять, и

пятнадцать лет спустя после войны про задиристых, ухлестистых парней и

мужиков в деревне говорили: "Ну ишо один Алеша Звонников объявился".

Вот эту легкость, разговорную тароватость Петруха с избытком перенял у

незаконного своего отца. Но если у того она была не на пустом месте - за

делом Алеша лясы не точил, знал прежде дело, а уж потом все остальное,- то у

Петрухи вышло наоборот. Работник он был аховый: за что ни возьмется - все

через пень-колоду, ни в чем толку. Там, где надо руками шевелить, он их

закладывал за спину. где надо смекалку показать - только гоношился,

раскидывал так и этак, а получалось никак. Послали от колхоза на курсы

трактористов, полгода проучился, дали ему, как доброму, новенький "Беларусь"

на больших колесах - он этими колесами половину заборов по деревне

перекрушил, гоняясь за кошками да собаками, у себя в ограде и на скотном

дворе за неделю оставил ровное поле. Как выпьет - так за руль, и пошел

кружить, только щепки во все стороны. Катерина выскочит: "Ты че творишь,

Петруха? Опомнись - че ты творишь, куда ездишь?! Тут для того, че ли, место

сроблено, чтоб ты его давил?" Он отмахнется: "Ниче ты, старая, не понимаешь.

Так полагается. Такая разнарядка на севодни" - и дальше, а Катерина и

отойдет в раздумье: кто его знает, может, и верно, полагается, чтоб научить

трактор ровно ходить по полю, не выскакивать из борозды.

Отобрали у Петрухи от греха подальше трактор, ссадили на землю, а он к

той поре и вовсе избаловался, ничего не хотел делать: туркали с места на

место, с работы на работу, и нигде от него проку, всюду старались от Петрухи

поскорей отбояриться и не скрывали этого даже перед ним - он лишь

похохатывал, слушая, что о нем говорят, подначивая говорить посильней,

пооткровенней, словно это доставляло ему какое-то удовольствие. Ничем

Петруху пронять было нельзя. И когда переливали колхоз в совхоз - колхоз,

умирая, мог быть доволен: наконец-то он избавился от этого работничка.

Под сорок человеку, а все продуриться не хочет, все как мальчишка: ни

семьи (два раза каким-то чудом привозил из-за реки баб, но та и другая на

первом же месяце летом улетывали от него через Ангару), ни рук, способных к

работе, ни головы, способной к жизни. Все трын-трава. Лишь бы прожить

сегодняшний день, а что будет завтра - это его не касается, короткие

разудалые мысли до этого не достают. Подписался поначалу на совхоз и

отказался, собираясь в город, потом вдруг, как муха укусила, заговорил об

охотничьей артели, хотя из ружья за всю свою жизнь стрелял только по

бутылкам, да и то мимо. А в последнее время стал сниться ему север с

большими рублями... Но до севера только доехать надо терпение иметь, а у

Петрухи его не водилось ни капли.

Вот и посудите теперь, каково быть матерью такого человека. Боялась

Катерина: чья душа во грехе, та и в ответе, поэтому вину за Петрухино

сумасходство перекладывала на себя. Она говорила:

- Дак ежли он такой и есть - че с им самдели? Голову на плаху?

- А какой он у тебя будет, когда ты распустила его до последней

степени? - подхватывала Дарья.- Он избу сжег, ты ему слово сказала?

- Сама говорела: так и этак бы сожгли...

- Да не своей же рукой! Как она у его не отсохла, что спичку чиркала?!

Это надо камень заместо сердца держать, он в ей родился, в ей рос, и он же

ее поперед всех спалил! Ну!

- Он, может, самдели незначай.

- Вот христовенькая, вот христовенькая! - приходила Дарья в

восхищение.- Ишо бы - конешно, незначай. Он тебе сам ее срубил, богачество

нажил - золотые руки у твово Петрухи. Пошто бы нарочно он сжигать ее стал -

эва че придумали про мужика. Незначай, незначай...

Катерина умолкала.

- А как такие люди получаются? - пыталась она понять - не в первый раз

пыталась понять и знала уже, что не поймет, и все-таки спрашивала, надеясь

на недолгое облегчение и прощение себе, когда и вместе с Дарьей не сумеют

они ни в чем разобраться.- Он с малолетства беспутный. Ты говоришь: я

исповадила. А че я исповадила? Никакой сильно повады не было. Я с им и

добром, и по-всякому - дак ежли он уродился такой. Он маленький был, ниче не

хотел понимать. Глаза заворотит - и хошь говори ты ему, хошь кол на голове

теши. Много ты с ребятами возилась?

- Когда мне с имя было возиться? С темна до темна в беготне.

- А все люди. Ни один не свихнулся. Мне его баловать тоже... не до

баловства было. В запустенье, правда что, не ходил. Старалася. Я погляжу на

Клавкиных ребятишек... лучше самдели с мачехой жить. Родная она мать, да не

своим деткам. Ни уходу, ни привету - на подзатыльниках да на кусках, бедные.

А какие славные ребятишки, ласковые, послушные... С чего, с каких дрожжей,

ежели она только и знает, что собачиться? Она, че ли, воспитала?

- Н-ну,- хмыкнула Дарья, полностью отказывая в этом Клавке.

Речь шла о Клавке Стригуновой.

- Дак че тогды? Одного кажин день лупцуют - человек выходит. Другого

никакая лупцовка не берет - был разбойник и вырос разбойник. Одного нежат -

на пользу, другого - на вред. Это как? В ком че есть, то и будет? И хошь

руки ты об его обломай, хошь испечалься об ем - он свое возьмет. Никакой

правью не поправить. Так, че ли? Ты говоришь: я не спрашиваю с его. Царица

небесная! Я надсадилась спрашивать. А тепери самдели отступилась, вижу, что

без толку. Теперь какой есть, такой и есть. Вся злость вышла... жалость

одна, что он такой. Дак не на плаху же, самдели? Пущай как хочет. Ему жить.

- Дак ты тоже не из могилы это говоришь. Тебе тоже доживать как-то

надо.

- А-а, че будет,- отмахнулась Катерина.- Мы уж тепери так и так не

своим ходом живем. Тащит. Куды затащит, там и ладно.

- Что тащит... правда, что тащит,- согласилась Дарья.

- Потом оне же, Клавкины ребяты, вырастут,- подчищая разговор,

вернулась Катерина,- и будут ее на руках носить, что она для их доброго

слова не знала. Говорят: какой привет - такой ответ... а-а,- несогласным

стоном протянула она,- ниче не сходится. Кому как на роду написано. Мало, че

ли: другая мать дюжину их подымет и живет на старости с имя хуже, чем у

чужих. Чужие-то постесняются галиться. А свои, как право им такое дадено, до

того лютуют... злого ворога больше жалеют. За что? Помнишь старуху Аграфену?

- А не доживай до этакой старости,- вдруг ни с чего со злостью

вскинулась Дарья.- Знай свой срок,- и пригасила, опустила голос, понимая,

что не дано его человеку знать.- За грехи, ли че ли, за какие держит господь

боле, чем положено. Ой, страшные надо иметь грехи, чтоб так... Где их

набрать? Человек должен жить, покуль польза от его есть. Нету пользы -

слезай, приехали. Нашто его самого маять, других маять? Живые... им жить

надо, а не смерть в дому держать, горшки с-под ее таскать. Я потаскала,

знаю. Из-под меня скоро с-под самой хошь таскай, мигом от горшка до горшка

долетела, а помню. Свекровку свою помню, как я на ее смотрела. А то и

смотрела,- непонятно на что опять осердясь, продолжала она,- что думала:

"Когды тебя бог приберет? Надоела хужей горькой редьки". Это мы с ей ишо

хорошо жили, она покладистая была. А я была небрезгливая. А помню: до того

мне под конец тошно к ей подходить. Навроде все понимала, что она,

христовенькая, невиноватая, а все равно ниче с собой сделать не могла. Не

могу, и все, хошь из дому беги. И думаю: а ежели бы это мамка моя пластом

так лежала - я бы тоже ей смерти хотела? Сама отговариваюсь, а сама слышу,

издали голос идет: а тоже хотела бы. Пущай не так, и терпения давала бы

поболе, а в худые минуты тоже про себя, поди, срывалась бы. Это уж и не от

меня идет - от чего-то другого. Нет, Катерина, старость запускать нельзя.

Никому это не надо.

- Дак че - удавку, че ли, на шею? Дарья не стала отвечать.

- И хоронют оне нас, плачут... оне плачут не об нас, кого в гроб

кладут, а кого помнют... какие мы были,- говорила она.- И жалко нас...

потому что себя жалко. Оне видят, что состарются, нисколь не лучше нас

будут. А без нас оне скорей старются. Про себя оне нас раньше похоронили.

Вот тогда бы и убраться, скараулить тот миг. А мы все за жисть ловимся. Че

за ее ловиться - во вред только. Помоложе уберешься, тебя же лутше будут

помнить, и память об тебе останется покрасивей. Побольней останется память,

позаметней. А ежели в гроб тебя, как кащею, кладут - дак ить глядеть

страшно. Такая страхолюдина всю до-прежнюю память отшибет...

- А мы-то в чем виноватые?

- А в том и виноватые, что привычку к себе, как собачонку какую,

держим. Чтоб нас она оберегала, на других полаивала. Скажи в молодости,

какую ты себя опосле будешь терпеть - перекрестишься, не поверишь. Ниче уж

живого нету, все вывалилось, окостенело, ни зубов, ни рогов, ни холеры -

нет, милей тебя белый свет нее не видывал. Да нашто? Тебе господь жить дал,

чтоб ты дело сделала, ребят оставила - и в землю... чтоб земля не убывала.

Там тепери от тебя польза. А ты все тут хорохоришься, людям поперек.

Отстряпалась и уходи, не мешай. Дай другим свое дело спроворить, не отымай у

их время. У их его тоже в обрез.

- Куда так торопиться-то? - отказывалась Катерина.- Жить бегом и

помирать бегом? Другой раз, может, не живать будет?

- Оно и потеперь, может, не ты жила...

- А кто? Ты уж говори, да не заговаривайся. Кто за-место меня будет

жить?

- Может, кто другой. А тебя обманули, что ты. А ежели ты - пошто ты

тогда с Петрухой со своим не можешь сладить? Пошто не живешь как охота, а по

чужой указке ходишь? Пошто всю жисть маешься? Нет, Катерина, я про себя,

прости господи, не возьмусь сказать, что это я жила... Сильно много со мной

не сходится...

...Вдвоем и правда было легче и за хозяйственной управой, и за

разговорами. Дни стояли длинные, старухи успевали все и, устав, ложились

после обеда отдохнуть, но не засыпали, а разговаривали лежа. И разговаривали

поднявшись, в ожидании вечерней уборки, а потом и после нее - так и шло

время, так незаметно и соскальзывали с одной стороны на другую длинные

летние дни. На разговоры подходила Сима со своим неотвязным хвостом -

Колькой; заявлялся Богодул, кряхтя и поругиваясь, и тоже норовил вставить

слово; приходила глуховатая тунгуска с трубкой в зубах, которую она почти не

вынимала, а потому почти не говорила; приходили на чай и беседы другие, кто

еще оставался в Матере... Поминали старое, дивились новому, смыкали вместе

то и другое, жизнь и смерть... Никогда раньше так подолгу они не

разговаривали.

И мало осталось, что было ими не переговорено, и мало, несмотря на

большую жизнь, было что в ней понято.

А впереди, если смотреть на оставшиеся дни, становилось все просторней

и свободней. Впереди уже погуливал в пустоте ветер.

11

Но еще сумела, всплеснулась жизнь на Матере - когда начался сенокос.

Кормов по новым угодьям было не набрать, да их и не было еще, новых-то

угодий, двинулись в последний раз на старые. Пришлось совхозу расползаться

опять по колхозам - кто где жил, туда на страдованье и поехал. Редкий

человек не обрадовался этой счастливой возможности пожить-побыть под конец в

родной деревеньке, чуть не у каждого там дом, скотина, огород, неподчищенные

дела, да и земля не молчала, звала их перед смертью проститься. Мало кто, не

слепой, не глухой, не осевший в конторе и не занятый на строгой, прицепной

работе, отказался поехать - привязчив человек, имевший свой дом и родину, ох

как привязчив!

Полдеревни вернулось в Матеру, и Матера ожила пускай не прежней, не

текущей по порядку, но все-таки похожей на нее жизнью, будто для того она и

воротилась, чтобы посмотреть и запомнить, как это было. Заржали опять кони,

пригнанные с Подмоги, зазвучали по утрам, перекликаясь, голоса работников,

застучало-забренчало покосное снаряженье. Разыскали, где она есть, и

отогрели кузницы, чтобы подладить технику на конной тяге, достали литовки -

и поднялся с постели дед Максим, вытащил из-под хлама молоток и подвязал к

нему петлю, чтобы не выскальзывал при отбое из дряхлой руки. Понадобилось -

и поди ж ты! - как раньше, отыскались литовки и оказался жив дед Максим. К

нему же тащили грабли, вилы, косилки - и он подновлял, подгонял, острил,

вставлял взамен выпавших новые зубья. И вроде подобрел, повеселел дед за

работой, хотя только что помирал, стал помахивать руками, покрикивать,

распоряжаться. Ему с улыбкой, с удовольствием подчинялись - так же

покрикивал он на них двадцать и больше годов назад, так же назначал их на

работу Павел, бывший тогда бригадиром и вызвавшийся в бригадиры теперь,-

будто ничего не изменилось. И, как тогда, обходились без большой техники:

тракторы, машины на той стороне, им и там ни минуты покоя, а здесь

оставались только одна бортовая машинешка да два самоходных комбайна,

которые ждали своей поры на бугре за деревней. Но машину, как нарочно, как в

наказанье, что она здесь оказалась, держали на побегушках: за холодным

квасом по жаре сгонять или доставить на луг припоздавшую со скотиной бабу.

Серьезной работы ей не давали. Из какого-то каприза, прихоти выкатили из

завозни два старых ходка и запрягали в них по утрам коней, отъезжая на луга,

а машина сиротливо, не смея вырваться вперед, плелась позади и казалась

много дряхлей и неуместней подвод. Но это уж действительно из каприза из

игры, в которую, однако, включались все, и включались с охотой.

Потом, верно, без техники не обойтись, и переплавлять сюда трактор, а

то и не один, так или иначе придется, когда понадобится стягивать зароды к

воде - их сразу на тракторные сани и собирались метать. Но это потом,

потом... пока управлялись, как раньше, косилками, конными граблями, вязали

для копен метлы...

И работали с радостью, со страстью, каких давно не испытывали. Махали

литовками так, словно хотели показать, кто лучше знает дело, которое здесь

же, вместе с этой землей, придется навеки оставить. Намахавшись, падали на

срезанную траву и, опьяненные, взбудораженные работой, подтачиваемые

чувством, что никогда больше такое не повторится, подзуживали, подначивали

друг друга старым и новым, что было и не было. И молодели на глазах друг у

друга немолодые уже бабы, зная, что сразу же за этим летом, нет, сразу за

этим месяцем, который чудом вынес их на десять лет назад, тут же придется на

десять же лет и стариться. Гомонили, играли, дурили, как маленькие: чуть

обсохнув от пота, с визгом кидались в Ангару, а кто не хотел кидаться сам,

того гурьбой ловили и втаскивали в чем был, и стыд не в стыд, когда кругом

свой табор,- с легкой руки Клавки Стригуновой раздевались до голых грудей, с

отчаянным и разбойным видом выступали перед мужиками, которых было меньше,

даже гонялись за ними, чтобы столкнуть в воду. И, приступая опять к работе,

приходили в себя, говорили: "Ну, совсем обезумели бабы, дорвались до Матеры.

Она, поди-ка, и не верит, что это мы", но в следующий роздых с удовольствием

безумели снова.

Выползали из деревни на луга старухи и, глядя, как работает народ, не

могли сдержать слез. И подступали с вопросом:

- Че вам надо было? Че надо было, на что жалобились, когда так жили?

Ну? Эх, стегать вас некому. И соглашался народ, задумываясь:

- Некому.

Клавка Стригунова и та помалкивала, не лезла спорить.

Вечером возвращались с песней. И чванливые раньше к трезвой песне

мужики подтягивали тоже. Заслышав песню, выходили и выстраивались вдоль

улицы все, кто оставался в деревне,- ребятишки, старухи, а также понаехавшие

со стороны, когда такие были; в последнее время движение стало больше,

моторки то и дело тарахтели и стригли туда-сюда Ангару. Приезжали не только

из совхоза - из городов, из дальних краев наезжали те, кто когда-то здесь

жил и кто не забыл совсем Матеру. Это был горький, но праздник, когда

бросались друг к другу двое, не видевшиеся много лет, успевшие уже и

потерять, забыть друг друга, и, встретившись, найдясь, обнявшись среди

улицы, вскрикивали и рыдали до опустошения, до того, что отказывали ноги.

Матери и отцы, бабушки и дедушки везли с собой ребятишек, зазывали и вовсе

посторонних людей, чтобы показать землю, из которой они вышли и которую

позже будет уже не увидеть и не сыскать. Казалось, полсвета знает о судьбе

Матеры. За деревней с верхнего края, где повыше, появились разноцветные

палатки, по острову разгуливал народ - кто бродил по кладбищу, кто сидел на

берегу, невесело глядя куда-то вдаль, кто подбирал на полянах первую красную

ягоду - и непросто было сразу сказать, свои это или чужие.

Покосчики возвращались с работы неторопливо, устало и важно. Впереди -

запряженные в ходки кони, согласно кивающие мордами, будто кланяющиеся при

въезде в деревню, по два-три человека в ходках, несколько верховых по

сторонам, все остальные с песней за подводами. Песня то одна, то другая, то

старая, то новая, но чаще все-таки старая, прощальная-поминальная, которую,

оказывается, помнил и знал народ, которую словно для этой поры и хранил в

себе... Кто пел, тем легче, слушать же их, несущих песню как дружное и

безнадежное заклинание, было до того больно и пытко, что подплывало кровью

сердце.

Июль вышел на вторую половину, погода держалась ясная, сухая, к покосу

самая что ни на есть милостивая. На одной луговине косили, на другой гребли,

а то и совсем рядом стрекотали косилки и подпрыгивали, дребезжа, конные

грабли с большими изогнутыми зубьями; гребь поспевала на солнце и на ветру

уже через день, до обеда бабы водились с литовками, подкашивая на неудобных

для колес, сырых и неровных местах, после обеда брались за грабли. Мужики

ставили копны, орудуя вилами; огромные лохматые навильники плыли за их

спинами, как что-то живое, самостоятельное, двигающееся на своих ногах с

уродливой, оттянутой назад головой. К концу дня угорали и от работы, и от

солнца, а больше того - от резких и вязких, тучных запахов поспевшего сена.

Запахи эти доставали и до деревни, и там народ, с удовольствием втягивая их,

обмирал: эх, пахнет-то, пахнет-то!.. Где, в каком краю может еще так

пахнуть!

И уже начинали оглядываться с опаской: быстро, быстро подвигается дело

- так и обратно скоро, не пожив вволюшку в Матере. Дождь, что ли, брызнул

бы, чтоб потянуть, полениться, подержаться подольше. Мужики принялись уже

сколачивать тракторные сани - и верно, конец проглядывает, куда торопиться?!

За сеном и с Матерой на прощанье не побыть, не увидать, где всю жизнь жили,

что имели, что теряют. Но выходили утром, и работа забирала, подгоняла сама,

и не находилось человечьих сил осаживать ее - гнали, напротив, злясь на

себя, и того пуще. Не та это была работа, чтоб удерживать ее; и работники не

успели еще избаловаться.

По вечерам, перед тем как упасть в постель, выходили на улицу и

собирались вместе - полянка не полянка, посиделки не посиделки, но вместе,

помня, что не много остается таких вечеров, и забывая об усталости. Обмирала

Матера от судьбы своей в эти часы: догорала заря за Ангарой, ярко обжигая

глядящие в ту сторону окна; еще больше вытягивалась наверху бездна неба;

ласково булькала под близким берегом вода. Догасал день, и догасала,

благодарствуя, жизнь округ: звуки и краски сливались в одно благостное

дремотное качание, которое то возникало сильней, то усмирялось; и чувства

человеческие в лад ему тоже сходились в одно зыбкое, ничего не выделяющее

ответствие. И казалось, сдвигались плотней в деревне избы и, покачиваясь,

тянули единый, под ветер, нутряной голос; казалось, наносило откуда-то

запахом старых, давно отлетевших дымов; казалось, близко подступало все, что

было на острову, и, стоя друг за другом, рукотворное и самотворное,

выглядывая друг из-за друга, единым шепотом что-то спрашивало. Что - не

понять, не услышать было, но мнилось, что и на это, невнятное и неслышимое,

следует отвечать.

Говорили мало и негромко - и правда словно пытаясь кому-то что-то

отвечать. Не думалось о жизни прожитой, и небоязно было того, что грядет;

только это, как обморочное, сном-духом чаянное, состояние и представлялось

важным, только в нем и хотелось оставаться. Но заявлялся, как черт на

богомолье, Петруха со своей неладной гармошкой, вызволенной, к несчастью, из

огня, начинал возить на ней "Ты, Подгорна, ты, Подгорна...", сбивал

настроение - и приходилось подниматься, приходилось вспоминать, что будет

завтра, и идти в постель.

Петруха после двухнедельной отлучки воротился в Матеру развеселый, в

новом, но уже изрядно помызганном светлом костюме с красной ниткой и в

кожаной кепке с коричневыми разводьями, и в наряде этом еще больше стал

смахивать на урку. Увидав его впервые, Дарья воскликнула:

- Но-о... это откуль такая божья коровка к нам заползла?

- Извини-подвинься,- возмутился Петруха - не "божьей коровкой"

возмутился, а "заползла".- Я не ползаю, я на самолетах, хошь знать, летаю.

Это "извини-подвинься" он подцепил где-то в последних своих

странствиях, и так оно ему понравилось, таким показалось красивым и ловким,

что без него Петруха не мыслил разговора. Приехав, занес он матери с больших

денег за сожженную усадьбу пятнадцать рублей и, когда она заикнулась было,

что мало, отвечал:

- И-извини-подвинься. А я на что должен существовать? Я должон ехать,

устраиваться на постоянное местожительство. Кто меня задаром повезет? Это

тебе тут ни на что деньги.

Но все-таки смилостивился и отсчитал еще десятку мятыми-перемятыми

бумажками.

- Много наменял-то? - спросила Катерина при виде этих на тысячу рядов

изжамканных, бойких денег, которые словно всегда и ходили по рукам таких,

как Петруха, в добрые руки не попадали.

- Это мое дело. Я в твою личную жизнь не мешаюсь, и ты в мою не

мешайся. Устроюсь - выпишу тебя, будем жить вместе. А покудова -

извини-подвинься.

Два дня он потосковал в Матере без магазина и нырнул в новый поселок,

три дня плавал там, не снимая своего маркого костюма, светлый тон в котором

после этого остался только далеко в глубине, а красная нитка полностью

исчезла. Теперь опять объявился в Матере, спал без родного угла где

придется, иногда даже у Богодула в его колчаковском бараке, что считалось

крайней степенью бездомности и опущенности, но форс продолжал держать,

выдумывая про себя, что в законном отпуску, что кто-то скоро приедет за ним

на катере и куда-то увезет как человека, до зарезу необходимого; подвязал к

своей инвалидной "подгорне" веревку, чтобы накидывать на плечо, и "тарзанил"

ее, по слову самого Петрухи, денно и нощно. Как-то притащился с нею даже на

луг, устроился под березу и запилил-запиликал, но упаренные, веселые и злые

работники так турнули его, что Петруха, обычно языкастый, и отругиваться не

стал - отступил.

...Но после долгого, крепкого ведра сумело-таки подползти однажды ночью

под одно небо другое, и пошли дожди...

12

В первый день, когда дождь только еще направлялся, побрызгивая манной

небесной, угодной полям и огородам, в Дарьин дом нагрянул гость - приехал

Андрей, младший сын Павла. Павлу как отцу выпало обойтись без дочерей,

четырежды Соня, жена его, рожала, и все были парни, но один сразу же, как

только открыл глаза, не вынес белого света и отошел, осталось трое. Старший,

женившись на нерусской, поехал на ее родину на Кавказские горы посмотреть,

что это такое, да там и остался, соблазнившись теплым житьем; средний,

гораздый на грамоту, учился в Иркутске на геолога и на тот год должен был

уже отучиться, а Андрей прошлой осенью пришел из армии и был тогда в Матере,

но прожил полторы недели, подивился на всю эту суматоху, все больше

нарастающую, связанную с переселением, и укатил в город, устроился там на

завод. Теперь он, оказывается, уволился с завода и метил в другое место, а

по пути завернул домой. Два дня Андрей побыл у матери в совхозе - Соня

работала в бухгалтерии и осталась в поселке,- отвел у нее первую очередь и

поплыл к отцу и бабушке. Павел исподволь добился своего, вел в Матере

сенокос и постоянно находился теперь здесь, а в совхоз только наезжал, как

до того наезжал в Матеру.

Дождь оказался кстати: можно было посидеть, поговорить не торопясь; не

решались отважиться на передышку своей властью, так ее спустил сам бог.

Андрей, здоровый рядом с отцом, невыболевший, не потратившийся на работе

парень, которому армия пошла явно на пользу - уходил туда согнутый,

заглядывавший в землю нескладень, а воротился этакий вот молодец с

выправленной спиной и поднятой головой,- Андрей без терпения, пока бабушка

собирала на стол, шил туда-обратно из избы во двор и со двора в избу, громко

топал на крыльце ботинками, сбивая с них еще и не грязь, а только смоченную

и налипающую пыль, вспоминал и спрашивал о деревенских, кто где есть, кто

куда переезжает, и от нечего делать по-свойски, ласково задирал Дарью:

- Что, бабушка, скоро и ты эвакуируешься?

- Куируюсь, куируюсь,- даже и без вздоха, спокойно, послушно отвечала

она.

- Неохота, наверно, отсюда уезжать?

- А какая тут охота. На своем-то месте мы бы, старухи, ишо ползали да

ползали полегоньку, а вот погоди, сковырнут нас, и зараз все перемрем.

- Кто это, интересно, позволит вам умирать?

- А уж на это мы команду спрашивать не будем. Как-нить сами,-

незаметно, в свою очередь, задираясь, говорила Дарья.- На это

уполномоченных, чтоб приказы подавал, ишо не додумались назначать. Вот и

мрут люди как попадя, что разнарядки такой нету.

- Да ты не обижайся, бабушка. Обиделась, что ли, на меня? Я так говорю.

- Пошто я на тебя-то буду бижаться?

- А на кого ты обижаешься?

- Ни на кого. На самуе себя. Это ты на меня бидься, что я тебе тут одно

место крапивой жарила, чтоб ты на ем сидел. Плохо, видать, жарила, что не

усидел, поскакал отсель...

Андрей смеялся.

- Пока молодой, надо, бабушка, все посмотреть, везде побывать. Что

хорошего, что ты тут, не сходя с места, всю жизнь прожила? Надо не

поддаваться судьбе, самому распоряжаться над ней.

- Распорядись, распорядись... Охота на тебя поглядеть, до чего ты под

послед распорядишься. Нет, парень, весь белый свет не обживешь. Хошь на

крыльях летай. И не надейся. Ты думаешь, ежели ты человек родился, дак все

можешь? Ох, Андрей, не думай. Поживешь, поживешь и поймешь...

- Э-э, бабушка, тут я с тобой не согласен. Это у тебя от Матеры, оттого

что ты дальше Матеры носа не высовывала. Что ты ничего не видела. Человек

столько может, что и сказать нельзя, что он может. У него сейчас в руках

такая сила - о-е-ей! Что захочет, то и сделает.

- Это сделает, сделает... - соглашалась Дарья.

- Ну, так что ты тогда говоришь?

- То и говорю. Сделает, сделает... А смерть придет, помирать будет. Ты

со мной, Андрюшка, не спорь. Я мало видала, да много жила. На че мне

довелось смотреть, я до-о-олго на его смотрела, а не походя, как ты. Покуль

Матера стояла, мне торопиться некуда было. И про людей я разглядела, что

маленькие оне. Как бы оне не приставлялись, а маленькие. Жалко их. Тебе

покуль себя не жалко, дак это по молодости. В тебе сила играет, ты думаешь,

что ты сильный, все можешь. Нет, парень. Я не знаю ишо такого человека, чтоб

его не жалко было. Будь он хошь на семь пядей во лбу. Издали вроде

покажется: ну, это ниче не боится, самого дьявола поборет... гонор такой

держит... А поближе поглядишь: такой же, как все, ничем не лутше... Ты из

своей человечьей шкуры хочешь выскочить? Ан нет, Андрюшка, не выскочишь. Не

бывало ишо такого. Только обдерешься да надсадишься без пути. И дела не

сделаешь. Покуль выскакивать пыжиться будешь, смерть придет, она тебя не

пустит. Люди про свое место под богом забыли - от че я тебе скажу. Мы не

лутчей других, кто до нас жил... Накладывай на воз столь, сколь кобыла

увезет, а то не на чем возить будет. Бог, он наше место не забыл, нет. Он

видит: загордел человек, ох загордел. Гордей, тебе же хуже. Тот малахольный,

который под собой сук рубил, тоже много чего об себе думал. А шмякнулся,

печенки отбил - дак он об землю их отбил, а не об небо. Никуда с земли не

деться. Че говорить - сила вам нонче большая дадена. Ох, большая!.. И

отсель, с Матеры, видать ее. Да как бы она вас не поборола, сила-то эта...

Она-то большая, а вы-то как были маленькие, так и остались.

Долго сидели за столом; отец с сыном выпили бутылку водки, привезенную

Андреем, и ничуть не опьянели, только Андрей с лица еще больше помолодел, а

Павел еще больше постарел. Дарья смотрела на них, сидящих рядом, напротив

нее, и думала: "Вот она, одна ниточка с узелками. От узелка до узелка

столько, кажись, было годов - где оне? Мой-то узелок вот-вот растянут и

загладят, ровный конец опустют, чтоб не видать было... чтоб с другого конца

новый подвязать. Куды, в какую сторону потянут эту ниточку дальше? Что

будет? Пошто так охота узнать, что будет?"

Дождь на улице подбивался и зачастил, на стеклах появились потеки.

Потемнела земля, крупными сосульчатыми каплями закапало с крыш; пенясь,

остановилась в окне Ангара. И сильнее, приятней запахло за столом самоварным

духом, душистей показался чай, который пили теперь уже все, и важней,

уместней показался семейный разговор, который они говорили.

- Мало зарабатывал, что ли? - спрашивал Павел, допытываясь, почему

Андрей уволился с завода.

- Зарабатывал - одному хватало,- пожимал плечами Андрей. Он старался

говорить с отцом на равных, но, еще не привыкнув к равности, как-то

сбивался, соскальзывал с нужного тона и то поднимал голос, то терял его.-

Одному, конечно, хватало. Дело не в этом. Неинтересно. Там стройка на весь

мир. Утром радио включишь - ни одно утро не обходится, чтоб о ней не

говорили. Погоду специально для нее передают, концерты. А завод... таких

много. В каждом городе они есть.

- Для завода погоду не передают?

- Так и знал, что ты сейчас это скажешь,- спохватывался Андрей.- Для

завода и не надо, для города передают. Дело не в этом. Завод, он никуда не

убежит, а стройку закончат - обидно будет. Охота, пока молодой, тоже

участвовать... чтоб было, значит, потом что вспомнить...

Андрей поморщился, оставшись недовольным своим ответом: он скомкал,

поджевал его, чтобы не произносить громких слов, которых, он знал это, отец

не любил. Павел ожидающе молчал, и от этого неясного, как скрадывающего

молчания Андрей начал горячиться.

- Сейчас время такое, что нельзя на одном месте сидеть,- то ли

доказывал, то ли оправдывался он.- Вы вот и хотели бы сидеть, все равно вас

поднимают, заставляют двигаться. Сейчас время такое живое... все, как

говорится, в движении. Я хочу, чтоб было видно мою работу, чтоб она навечно

осталась, а на заводе что? По неделе с тер-ритории не вылазишь... Это на

машине-то. Железяки с места на место, из цеха в цех, как муравей, крутишься,

развозишь. Это любой старик может. Завод, он для пожилых, для семейных, чтоб

на пенсию оттуда уходить. Мне охота, где молодые, как я сам, где все

по-другому... по-новому. ГЭС отгрохают, она тыщу лет стоять будет.

- Опоздал, однако, маленько,- задумчиво кивая, говорил Павел.- Ее,

ГЭС-то, однако, без тебя успели отгрохать, если затопление вот-вот начнется.

- Ну-у, там еще столько работы! Хватит на меня. Самый интерес сейчас

начнется.

Дарья насторожилась.

- Дак ты погоди, ты туды, че ли, метишь, где Ангару запружают? - только

теперь поняла она.

- Туда, бабушка.

- Но-о, ишо не легче... - начала и не договорила она, потерявшись от

неожиданности, что и сказать, глядя на Андрея с пристальным непониманием.

- А что, бабушка?

- Ты пошто другого-то места не нашел?

- Зачем мне другое? Я хочу туда. Матеру, бабушка, все равно затопят -

хоть со мной, хоть без меня. Я тут ни при чем. Электричество, бабушка,

требуется, электричество,- присаживая на сильную шею голову и взяв голос,

как маленькой, толковал он Дарье.- Наша Матера на электричество пойдет, тоже

пользу будет людям приносить.

- А то она, христовенькая, на вред тут стояла,- тихо и в себя, без

желания к спору, который давно решен без них, ответила Дарья и умолкла,

замкнувшись, слушая, да и то без особого внимания, о чем говорят, наблюдая

больше, как говорят, как меняются в разговоре лица, с трудом или нет

достаются слова, в какой они рядятся голос. Но то, что узнала она, не давало

ей покоя, и, забывшись, она опять сказала, будто и не спрашивая, а

подтверждая для самой себя - никак не укладывалось это в ее голове: - Дак

это ты, значитца, будешь воду на нас пускать?.. Но-но... Гляди-ка, че

деется!

- Почему я-то? - засмеялся Андрей.- Там без меня все готово, чтоб ее

пустить. Ты на меня, бабушка, зря не греши.

- Ну и не ездил бы туды...

- А что,- осторожно подхватил слова матери Павел.- Взял бы и остался

здесь. Нам шоферы нужны. Новую машину получишь. Работы здесь хватит на весь

ваш завод.

Он сказал и без надежды усмехнулся, скосив глаза вниз: не стоило и

предлагать - не останется. И верно, помолчав, словно бы подумав, Андрей

покачал головой:

- Да не-ет. Из города уехал и к вам?

Можно бы возмутиться: какое право он взял, родившись здесь, поднявшись

и став здесь человеком, говорить так о своей родине, но Павел не возмутился,

он для того, казалось, и начал этот разговор, чтобы слышать, что имеет

ответить сын, что нажил он за последние, не связанные

с домом годы самостоятельной жизни, чем дышит и какими правилами

руководится. И что бы сейчас ни ответил Андрей, все следовало принимать

спокойно и раздумчиво. А почему, правда, и не поискать в его словах разумный

смысл,- ведь он как-никак взрослый и вроде неплохой человек, и это он

заменит скоро отца на земле - нет, лучше сказать, не на земле, а на свете.

От земли он отошел и, похоже, никогда к ней не вернется. И если Павел

продолжал говорить, так не для того, чтобы убедить сына, а чтобы знать его

ответы.

- Это ты зря. У нас не так уж и плохо. Это не старая деревня, где мы с

тобой сидим.- Павел покосился на мать, боясь ненароком обидеть ее; к новому

совхозному поселку он и сам не испытывал любви, но что верно, то верно.- У

нас там будет как в городе, к тому дело идет. Ты был, видел, что творится.

- Видел. Здорово, конечно. А все равно неинтересно у вас.

- Какой тебе нужен интерес?

- Я уж говорил... - Андрей легонько поморщился от нежелания повторить

то, что и не выстроилось в порядок, а только кружило голову, и о чем, стало

быть, трудно сказать определенно.- Потом семьей обзаведусь, потом, может, и

сюда приеду. А пока молодой, неженатый, охота туда, на передний, как

говорится, край... чтоб не опоздать. Вся молодежь там.

- Война, что ли,- передний край? - не пропустил Павел.

- Передний не передний... я не знаю, как сказать. Так говорят. Где

горячее самое место, самая нужная стройка. Сейчас все внимание туда. Люди

вон из какой дали едут, чтобы участвовать, а я тут рядом и - мимо. Как-то

неудобно даже... будто прячусь. Потом, может, всю жизнь буду жалеть. Сильно,

значит, нужна эта ГЭС... пишут о ней столько. Такое внимание... Чем я хуже

других?

- Закончат - снимут внимание. Потом как? Другое место искать, которое

под вниманием? Привыкнете ведь на виду, избалуетесь, одного солнца мало

покажется. Ты-то как думаешь, надолго туда, под внимание?

- Там видно будет.- И, почувствовав, что этого мало для ответа,

заговорил быстрей и уверенней, с какой-то новой у него, печальной и словно

бы обиженной интонацией: - Как вы не понимаете?.. Бабушка не понимает - ей

простительно, она старая. А ты-то? - Андрей чуть споткнулся, не решившись

сказать "отец", но и не захотев, отказавшись вернуться к прежнему и, как

казалось ему, детскому "папа".- Ты-то почему не понимаешь? Сам на машинах

работаешь, знаешь, что теперь другое время. Пешком теперь, если хозяйство

вести, как говорится, нельзя. Далеко не уйдешь. Разве что по Матере

топтаться... Много ли толку от этой Матеры? И ГЭС строят... наверное,

подумал, что к чему, а не с бухты-барахты. Значит, сейчас, вот сейчас, а не

вчера, не позавчера, это сильно надо. Значит, самое нужное. Вот я и хочу

туда, где самое нужное. Вы почему-то о себе только думаете, да и то, однако,

памятью больше думаете, памяти у вас много накопилось, а там думают обо всех

сразу. Жалко Матеру, и мне тоже жалко, она нам родная... По-другому, значит,

нельзя. Все равно бы она такой, какая она сейчас есть, такой старой, что ли,

долго не простояла. Все равно бы перестраиваться пришлось, на новую жизнь

переходить. Люди и то больше чем сто лет не живут, другие родятся. Как вы не

понимаете?

Павел посмотрел на сына внимательно и удивленно, будто только теперь

по-настоящему осознав, что перед ним действительно взрослый и вполне

разумный человек, но уже не из его - из другого, из следующего поколения.

- Почему не понимаем? - задумчиво и не сразу сказал он.- Маленько и мы

чего-то понимаем. Я с тобой не о том говорю, нужна или не нужна ГЭС. Об этом

спору нет. Я говорю, что и здесь кому-то работать надо.

- Вот вы и работайте. Работа, она тоже вроде как по возрастам. Где

новые стройки, где, значит, трудней всего - там молодежь. Где полегче,

попривычней - другие. Все-таки не сравнить - там или здесь, условия-то

разные. Туда люди для того и едут, чтоб одну большую работу всем вместе

сделать, она для них - самое главное, они там и живут только для этой

работы, а вы здесь вроде как наоборот, вроде как работаете для жизни. Ты

говоришь, внимание. Внимание, оно от важности, от нужности, ничего в нем

особенного нет. По-моему, всегда так было. У тебя тоже... если тебе

требуется что-то сделать в первую очередь, ты же из внимания это не

выпустишь, хочешь не хочешь, а будешь думать, пока не сделаешь. А там это в

масштабе, значит, всей страны, там, может, от этой стройки много чего

другого зависит. Стройка-то под вниманием, а люди, они просто работают, и

все. Не для славы, а для дела. Ну, может, получше работают, чем в другом

месте. Так требуется...

- Вот это-то, парень, и плохо, что в одном месте мы требуем работать

получше, а в другом считаем, что можно как попало.

- Плохо, конечно,- не задумываясь, думая над тем, что еще возразить

отцу, кивнул Андрей.- Вспомни, как было, например, тридцать или двадцать лет

назад и как теперь. Сколько всего понастроили да напридумывали! Когда-то,

наверно, и на нашу Матеру, казалось, зачем идти? Земли, что ли, без нее не

хватало? А кто-то пришел и остался - и вышло, что земли без Матеры и правда

не хватало. А сын его пошел дальше - не все же тут задерживались. А сын сына

еще дальше. Это закон жизни, и его не остановить, и их, молодых, тоже не

остановить. На то они и молодые. Пожилые, значит, остаются на обжитых

местах, остаются еще больше их обживать, а молодые, они так устроены,

наверно, они к новому стремятся. Ясно, что они первыми идут туда, где

труднее...

-- А почему ты думаешь, что здесь полегче?

Ни к кому не обращаясь, ни на кого не глядя, Дарья сказала:

- В старину как говаривали... Мать, ежли она одного ребенка холит, а

другого неволит,- худая мать.

- Это ты о чем, бабушка? - хмыкнул Андрей, хмыкнул весело и

обрадованно, что она встряла и перебила этот несогласный и какой-то

неоткровенный, стыдливый разговор между отцом и сыном - точно говорили о

бабах.

- А не об этом,- отказалась Дарья, поджимая тонкие, острые губы.

- Дождь-то как разошелся,- заглядывая в окно, сказал в молчании Андрей;

ему показалось, что именно он должен что-то сказать, чтобы снять неловкость

и непонимание.

Стали смотреть на дождь - как бьет он о землю, собираясь уже в лужи в

твердых низинках, как уже и не каплями, а расторопными струйками стекает он

с крыш амбаров; услышали перегончатое, еще дробное бульканье, приятным,

неполным покоем отозвавшееся в душе, и сразу почувствовали, что легче,

свежей стало дышаться, что, обновленный чистыми, снесенными водой небесными

запахами и густыми, взнятыми дождем запахами открывшейся земли, воздух успел

натечь и в избу. И поверилось им, что засиделись они за столом и разговором,

что разговор только отъединил их, родных по самому прямому родству, друг от

друга, а это минутное пустое гляденье на дождь сумело снова сблизить. Но,

поднимаясь, спросил еще Павел у сына, что нужно было, наверное, спросить

давно:

- Когда уезжаешь-то?

- Поживу пока,- улыбаясь, пожал плечами Андрей, показывая, что твердого

решения об этом у него нет.- Куда торопиться?

- Если поживешь, может, сена мне подмогнешь накосить? - предложил вдруг

отец. Ему только сейчас, сию минуту пало это в голову и тут же само

сказалось, он еще не успел осознать, надо ли было говорить и готов ли он сам

к тому, на что подбивает сына.

Андрей с охотой согласился:

- Давай. А что мне тут делать? Конечно, помогу.

- И правда,- обрадовался, решившись, и живей заговорил Павел: - Вдвоем

мы на корову накосим, зиму еще подержим ее. Пока ты тут, долго ли? А то мы

уж в панику ударились, не знали, как быть. Одному где же... я на работе.

Мать там. Бабушка тоже не помощница.

- До смертинки три пердинки,- кивнула Дарья.

Но это легкое и озорное упоминание о смерти зацепилось в ней за то, о

чем, не переставая почти, страдала она все последнее время, и,

приподнявшись, натянувшись вся, взмолилась Дарья сдавленным голосом:

- И могилки, Павел. Ты посулился. Когда потом?.. Заодно бы...

- Ага,- вспомнил Павел.- Надо бы еще могилы перенести. Она давно

просит.

Андрей удивился, ожидающе помолчал, вскинул брови,- всерьез ли говорят,

но согласился и на могилы.

13

Дождь то примолкал, переходя на мутное, как пыльное, стоящее в намокшем

воздухе, морошение, то припускал опять, с новой силой принимаясь хлестать

землю. Все вокруг вымокло до последней степени, набухло, натяжелело и уже не

впитывало воду, наполнившись до краев,- она разливалась через края,

растекалась вширь и полнилась, полнилась... Вода стояла даже в травах.

Улица, выбитая тележной и машинной ездой, походила на речку, по берегам

которой выстроились порядки домов; только вдоль этих порядков и можно было

ходить, а уж перебраться с берега на берег - надо было изноравливаться,

наводить какую-то переправу. Несколько дней подряд держалась редкая тишь,

наверху тяжелое, вздутое небо находило еще порой власть шевелиться, будто

отставляя в сторону отработанные, издождившиеся тучи, внизу же не было

никакого даже подобия ветерка, замерший воздух сек один дождь. Ветки на

деревьях обвисли, с них обрывались большие и белые, похожие на снег, капли;

обвисли и нескошенные травы, спрятав острые возглавия и выстелившись

сплошным согбением, о которое шумел и шумел то сильней, то слабей, упадая,

дождь. После первых трех дней начала прибывать Ангара, замолкло,

захлебнулось веселое ее бормотание на мысу и по релке, понесло мусор,

заметней вздулась, пенясь, проносная вода - пену выталкивало к берегам, к

затопленной тиши, но она, добираясь в белые клочковатые мыри, хитрыми,

изворотливыми кругами снова выбиралась на быстрину и куда-то устремлялась,

что-то показывала из себя.

Спасаясь от сырости, топили печи; дымы по утрам поднимались над избами

как зимой - так же дружно и важно, продираясь сквозь плотный воздух.

Дымилась и Настасьина изба, в нее сразу же, как только приехал к Дарье внук,

перебралась Катерина. Похоже, что она обрадовалась причине перейти туда,

чтобы сподобить сухой угол и своему Петрухе, который по-прежнему слонялся по

деревне без забот и без дела, как одуванчик божий: куда понесет - туда и

покатится. Услышав, что Андрей едет на ГЭС, Петруха заявился к нему и долго

выяснял условия: сколько там зарабатывают, как живут, какой имеют "навар" -

под "наваром" разумелась выгода.

- Мне чтоб фатера была, а не стайка,- выкаблучивался, прицениваясь, он,

как всегда, с придурью, с форсом.- Я с матерью, я желаю создать матери

душевную жизнь. Хватит ей маяться. Конешное дело, она из комсомола

состарилась, а ты говоришь, там комсомол... Но потребуется - сильно даже

может сгодиться. Про старую беспросветную жизнь,- "жизнь" Петруха

выговаривал полностью, с удовольствием подзванивая это слово,- к примеру,

рассказать...

Толком о стройке Андрей ничего не мог объяснить, он и сам знал о ней

только по газетам да по сбивчивым рассказам, но Петруха вдруг засобирался с

ним вместе, стал захаживать каждый день, чтобы поговорить, как и что будет,

представляя себя там бывалым и нужным работником, а по деревне нес, будто

уже устроился и чуть ли не получает даже зарплату. Зная Петруху, у него не

без ехидства спрашивали:

- Сюда высылают?

- А куда - сюда? Ежли у нас почты нету? - поражался он людской

бестолковости.- Мне бы высылали, дак я на обстановку разъяснение дал:

задержать. Опосле, вот непогодь эта кончится, подъеду и зараз получу.

- С тебя, поди-ка, и налоги не будут высчитывать, если ты не работал?

- Пошто-о?! - Петруха был за полную справедливость.- Я про бездетность

сам в детдом перечислю, раз такое дело. Ты говоришь... не работал. Ну и что,

ежли не работал? Мне и плотят, чтоб я на другое какое производство не ушел.

У себя задержать хочут. И я по закону уж не могу больше никуда перекинуться.

Закон, он хитрый. Он, извини-подвинься, о-о-о! С ним не шибко!

- Ну трекало! Ну трекало! - восхищались люди, восхищались прямо в глаза

Петрухе, а он, довольный, что у них не находится больше что сказать, с

настырной уверенностью в себе отвечал:

- Понимать надо.

В эти негодные для работы дни от тоски и безделья, а пуще всего от

какой-то неясной, вплоть подступающей тревоги люди часто собирались вместе,

много одно по одному говорили, но и разговоры тоже были тревожными, вязкими,

с длинными прогалами молчания. То ли так действовала погода, то ли приходило

понимание: нет, и сенокос с его дружной, заядлой работой, и песни, и

посиделки по вечерам, и самое это житье чуть не всем колхозом в родной

деревне как дарованное, а лучше сказать, как ворованное на прощанье - все

обман, на который они из слабости человеческого сердца поддались. А правда

состоит в том, что надо переезжать, надо, хочешь не хочешь, устраивать жизнь

там, а не искать, не допытываться, чем жили здесь. Уж если жили не зная, чем

жили,- зачем знать уезжая, оставляя после себя пустое место? Правда не в

том, что чувствовать в работе, в песнях, в благостных слезах, когда заходит

солнце и выстывает свет, а в душе поднимаются смятение, и любовь, и жажда

еще большей любви, какие выпадают не часто,- правда в том, чтобы стояли

зароды. Вот для чего они здесь. Но приходили и сомнения: так-то оно так, да

не совсем же так. Зароды в конце концов они поставят и увезут, коровы к

весне до последней травинки их приберут, всю работу, а вот эти песни после

работы, когда уж будто и не они, не люди, будто души их пели, соединившись

вместе,- так свято и изначально верили они бесхитростным выпеваемым словам и

так истово и едино возносили голоса; это сладкое и тревожное обмирание по

вечерам пред красотой и жутью подступающей ночи, когда уж и не понимаешь,

где ты и что ты, когда чудится исподволь, что ты бесшумно и плавно скользишь

над землей, едва пошевеливая крыльями и правя открывшимся тебе

благословенным путем, чутко внимая всему, что проплывает внизу; эта

возникшая неизвестно откуда тихая глубокая боль, что ты и не знал себя до

теперешней минуты, не знал, что ты - не только то, что ты носишь в себе, но

и то, не всегда замечаемое, что вокруг тебя, и потерять его иной раз

пострашнее, чем потерять руку или ногу,- вот это все запомнится надолго и

останется в душе незакатным светом и радостью. Быть может, лишь это одно и

вечно, лишь оно, передаваемое, как дух святой, от человека к человеку, от

отцов к детям и от детей к внукам, смущая и оберегая их, направляя и очищая,

и вынесет когда-нибудь к чему-то, ради чего жили поколенья людей.

Так отчего бы и им не омыться под конец жизнью, что велась в Матере

долгие-долгие годы, не посмотреть вокруг удивленными и печальными глазами:

было. Было, да сплыло. Смерть кажется страшной, но она же, смерть, засевает

в души живых щедрый и полезный урожай, и из семени тайны и тлена созревает

семя жизни и понимания.

Смотрите, думайте! Человек не един, немало в нем разных, в одну шкуру,

как в одну лодку собравшихся земляков, перегребающих с берега на берег, и

истинный человек выказывается едва ли не только в минуты прощания и

страдания - он это и есть, его и запомните.

Но почему так тревожно, так смутно на душе - только ли от затяжного

ненастья, от вынужденного безделья, когда дел невпроворот, или от чего-то

еще? Попробуй разберись. Вот стоит земля, которая казалась вечной, но

выходит, что казалась,- не будет земли. Пахнет травами, пахнет лесом,

отдельно с листом и отдельно с иголкой, каждый кустик веет своим дыханием;

пахнет деревом постройки, пахнет скотиной, жильем, навозной кучей за

стайкой, огуречной ботвой, старым углем от кузницы - из всего дождь вымыл и

взнял розные терпкие запахи, всему дал свободный дых. Почему, почему при

них, кто живет сейчас, ничего этого не станет на этой земле? Не раньше и не

позже. Спроста ли? Хорошо ли? Чем, каким утешением унять душу?

С утра попробовало распогодиться, тучи отжато посветлели и

заворошились, пахнуло откуда-то иным, легким воздухом, вот-вот, казалось,

поднырнет под тучи солнце, и люди поверили, тоже зашевелились, собрались к

Павлу справляться, будет ли дело. А пока собирались да рассуждали, опять

потемнело и потекло. Расходиться не хотелось - сидели, возили все те же

разговоры. Дарья вскипятила самовар, но на чай почему-то не польстились,

видать, не просохли еще от домашнего. Одна Катерина взяла на колени стакан.

У дверей на лавке, прислонившись к стене и подняв и обняв ногу, расположился

Афанасий Кошкин, или Коткин, кому как нравится, тот так и называл, а Петруха

из потехи сливал их вместе и на всю матушку-деревню кричал: "Кот и Кошкин, а

Кот и Кошкин!" Афанасий всю жизнь был Кошкиным, а стали переезжать в совхоз,

всей семьей поменяли фамилию на Коткины: новое - так все новое, красивое -

так все красивое. Над Афанасием подшучивали - он добродушно отсмеивался в

ответ и объяснял:

- Да мне-то што?! Мне што Кошкин, что Мышкин. Я шестьдесят годов, да

ишо с хвостиком, Кошкиным ходил - никто в рожу не плюнул. Это все молодежь.

Невестки, заразы, сомустили. Особливо Галька. Им што - она им, фамиль-то, не

родная, она им што платок на голову - седни одна, завтрева другу одевай.

Пристали: давай да давай. А в тот раз подпоили меня... я и задумался.

"Кошкин,- грят,- это ты вроде под бабой ходишь, а Коткин - дак баба под

тобой". Чем, заразы, стравили... Задумался и грю: "Поллитру ишо дадите, дак

берите". Никому не видал: в четыре ноги кинулись, однем духом выставили.

- За поллитру, значит, фамиль продал?

- Дак, выходит, так. Галька в раен ездила, документы переписать. А я

сам. Сам над етой буковкой крышку сделал. Пойми: ты или шы? Шито-крыто, а

расписуюсь, дак нарошно не достаю до ее, закорюку ставлю. Был Кошкин, и есть

Кошкин. А оне как хочут.

Вера Носарева, Дарьина соседка с нижнего края, несколько раз уже

порывалась встать и уйти домой, даже не домой, а на деляну,- Вера, пока суть

да дело, бегала на свой сенокос, потихоньку валила травку, но уходить из

тепла и от людей не хотелось, дождь к тому же распалился и шумел сплошной

волной. На топчане, как на шильях, вертелась, каждую минуту заглядывая в

окно, Клавка Стригунова - эта давно бы и стриганула, да не пускал дождь. С

тоски Клавка вязалась к Андрею, расспрашивала его про городских мужиков:

каких они нынче любят баб - полных или поджарых? Андрей, смущаясь, пожимал

плечами. Среди бела дня стало темнеть, дождь хлестал как сумасшедший,

веселый разговор поневоле померк, мало-помалу перешел опять все к тому же,-

к Матере, к ее судьбе и судьбе материнцев. Дарья, как обычно, решительно и

безнадежно махнула рукой:

- А-а, ниче не жалко стало...

- Жалко-то, поди, как не жалко... - начал Афанасий и умолк: сказать

было нечего.

- Ой, старые вы пустохваты, пропаду на вас нету,- отстав от Андрея,

вдруг вцепилась в разговор Клавка, будто ожгли ее.- Нашли над чем плакать! И

плачут, и плачут... Да она вся назьмом провоняла, Матера ваша! Дыхнуть

нечем. Какую радость вы тут нашли?! Кругом давно новая жисть настала, а вы

все, как жуки навозные, за старую хватаетесь, все какую-то сладость в ей

роете. Сами себя только обманываете. Давно пора сковырнуть вашу Матеру и по

Ангаре отправить.

Афанасий же первый и ответил, задумчиво поджав голос, словно и не

Клавке отвечал, а себе, своим сомнениям:

- Хошь по-старому, хошь по-новому, а все без хлеба не прожить.

- Без хлеба, че ли, сидим? Вон свиней уж на чистый хлеб посадили.

- Покеда не сидим...

- Ну горлодерка ты, Клавка! - вступила, опомнившись, Дарья.- Ну

горлодерка! Откуль ты такая и взялась, у нас в Матере таких раньче не было.

- Раньче не было, теперь есть.

- Дак вижу, что есть, не ослепла. Вы как с Петрухой-то вот с

Катерининым не смыкнулись? Ты, Катерина, не слушай, я не тебе говорю. Как

это вы нарозь по сю пору живете? Он такой же. Два сапога - пара.

- Нужон он мне как собаке пятая нога,- дернулась Клавка.

- А ты ему дак прямо сильно нужна,- обиделась, в свою очередь,

Катерина.

- Вам че тут жалеть, об чем плакать? - наступала Дарья. Она одна, как

за председательским местом, сидела за столом и, спрашивая, от обиды и

волнения дергалась головой вперед, точно клевала, синенький выцветший платок

сползал на лоб.- У вас давно уж ноги пляшут: куды кинуться? Вам что Матера,

что холера... Тут не приросли и нигде не прирастете, ниче вам не жалко

будет. Такие уж вы есть... обсевки.

Клавка, взбудоражив стариков, и спорить стала легко, с улыбочкой:

- Тетка Дарья, да это вы такие есть. Сами на ладан дышите и житье по

себе выбираете. По Сеньке шапка. А жисть-то идет... почему вы ниче не

видите? Мне вот уже тошно в вашей занюханной Матере, мне поселок на том

берегу подходит, а Андрейке вашему, он помоложе меня, ему и поселка мало.

Ему город подавай. Так, нет, Андрейка? Скажи, да нешто жалко тебе эту

деревню?

Андрей замялся.

- Говори, говори, не отлынивай,- настаивала Клавка.

- Жалко,- сказал Андрей.

- За что тебе ее жалко-то?

- Я тут восемнадцать лет прожил. Родился тут. Пускай бы стояла.

- Вот ребеночек! Че тебе детство, если ты из него вышел? Вырос ты из

него. Вон какой лоб вымахал! И из Матеры вырос. Заставь-ка тебя здесь

остаться - как же! Это ты говоришь - бабку боишься. Бабку тебе жалко, а не

Матеру.

- Почему...

- Потому. Меня не проведешь. А бабке твоей себя жалко. Ей помоложе-то

не сделаться, она и злится, боится туда, где живым пахнет. Ты не обижайся,

тетка Дарья, я тебе всю правду... Ты тоже не любишь ее прятать.

Но Дарья и не собиралась обижаться.

- Я, девка, и об етим думала,- призналась она, чуть кивая головой,

подтверждая, что да, думала, и налила себе чаю.- Надумь другой раз возьмет,

дак все переберешь. Ну ладно, думаю, пущай я такая... А вы-то какие? Вы-то

пошто так делаете? Эта земля-то рази вам однем принадлежит? Эта земля-то

всем принадлежит - кто до нас был и кто после нас придет. Мы тут в самой

малой доле на ей. Дак пошто ты ее, как туе кобылу, что на семерых братов

пахала... ты, один брат, уздечку накинул и цыгану за рупь двадцать отвел.

Она не твоя. Так и нам Матеру на подержание только дали... чтоб обихаживали

мы ее с пользой и от ее кормились. А вы че с ей сотворили? Вам ее старшие

поручили, чтобы вы жисть прожили и младшим передали. Оне ить с вас спросют.

Старших не боитесь - младшие споосют. Вы детишек-то нашто рожаете? Только

начни этак фуговать - поглянется. Мы-то однова живем, да мы-то кто?

- Человек - царь природы,- подсказал Андрей.

- Вот-вот, царь. Поцарюет, поцарюет да загорюет.

И замолчали. Обвальный дождь затихал, и вместе с последними, как

стряхиваемыми, крупными каплями сыпал мелкий, гнилой. Темь, которая перед

тем пала, как под самую ночь, будто опустили сверху над Матерой крышку,

теперь рассосалась,- было серо и размыто, и так же серо и размыто было в

небе, где глаза ничего не различали, кроме водянистой глубины. И серо,

мглисто было в избе, где все они на минуту замерли в молчании, точно камни.

- Фу-ты ну-ты, лапти гнуты,- приговоркой прервал его, очнувшись,

Афанасий и поднялся.- Налей-ка мне, Дарья, чаю. Работенка наша седни уплыла,

будем чаи гонять.

Пришла Тунгуска. Где сходился народ, туда обязательно тащилась и она,

молча пристраивалась, молча вынимала из-за пазухи трубку и, причмокивая,

принималась сосать ее. И не трогай ее, не скажет за весь день ни слова, а

может, и не слышит даже, о чем говорят, находясь в какой-то постоянной

глубокой и сонной задумчивости.

Была она в Матере не своя, но теперь уже и не чужая, потому что

доживала здесь второе лето. Иногда, впрочем, расшевелившись и заговорив,

Тунгуска толковала - не столько словами, сколько жестами, что это ее земля,

что в далекую старину сюда заходили тунгусы,- и так оно, наверно, и было.

Теперь же старуха прикочевала сюда по другой причине. Совхоз собрался

заводить звероферму, но пока завел только заведующего - это и была

Тунгускина дочь, немолодая безмужняя женщина. Прошлой весной, когда они

приехали, домики в новом поселке только еще достраивались, квартир не

хватало, и дочь по чьей-то подсказке привезла свою старуху в Матеру, где

появились свободные избы. Так и застряла здесь Тунгуска. Сядет на берегу и

полными днями сидит, смотрит, уставив глаза куда-то в низовья, на север. С

огородишком она почти не возилась - так, грядку, две, да и те запускала до

крайности - или не умела, или не хотела, не привыкла. Чем она пробавлялась,

никто не знал: дочь к ней наведывалась из поселка не часто. На людях за чай,

когда усаживали, садилась, но не помнили, чтобы хоть раз взяла она корку

хлеба. Но тем не менее жила, не пропадала и как-то чуяла, где собирался

народ, туда сразу и правила.

Сегодня она еще задержалась, обычно появлялась раньше. Тунгуска прошла

в передний угол и устроилась возле Катерининых ног на полу. К этому тоже

привыкли - что усаживалась на пол, и хоть силой подымай ее на сиденье - не

встанет. Старики в Матере тоже, бывало, примащивались курить на пол - вот

она откуда, выходит, привычка эта,- еще от древних тунгусских кровей.

-- Пришла? - отрываясь от чая, спросил Афанасий.

Тунгуска кивнула.

- Вот тоже для чего-то человек живет,- философски заметил Афанасий.- А

живет.

- Она добрая, пускай живет,- с улыбкой сказала Вера Косарева.

- Да пуша-ай. Ты в совхоз-то поедешь? - громко, как глухой, крикнул он

Тунгуске.

Она, не успев сомлеть, опять кивнула - на этот раз уже с трубкой в

зубах.

- Ишь ты, собирается. Ей-то там, однако, совсем не шибко будет.

- Дался вам этот совхоз,- задираясь, опять начала Клавка.- Прямо как

бельмо на глазу. А начни вас завтра сгонять с совхоза - опомнитесь, не то

запоете. До чего капризный народ: че забирают - жалко, хоть самим не надо, в

сто раз лучше дают - дак нет, ерепенятся: то не так, это не растак. Че дают,

то и берите, плохого не дадут. Другие вон радуются. Чем не житье там? Тетка

Дарья ладно,- сделала она отмашку в сторону Дарьи,- с нее спрос, как с

летошного снега. А вам-то че ешо надо?

Вера Носарева, необычно присмиревшая, уставшая и растерянная без

работы, сбитая с толку разговором, тяжело вздохнула:

- Дали б только корову держать... Косить бы дали... А там-то че? Другая

жисть, непривычная, дак привыкнем. Школа там, до десятого классу, говорят,

школа будет. А тут с четырехлеткой мученье ребятишкам. Куда бы я нонче Ирку

отправляла? А там она на месте, со мной. От дому отрывать не надо.- Вера

украдкой и виновато взглянула на Дарью и в мечте, не один раз, наверно,

представленной, захотелось свести...- Этот поселок да в Матеру бы к нам...

- Ишь, чего захотела! Нет уж, я несогласная,- закричала Клавка.- Это

опять посередь Ангары, у дьявола на рогах! Ни сходить никуды, ни съездить...

Как в тюрьме.

- Привыкнем,- откуда-то издалека, со дна, достал свое, своей думой

решенное слово Афанасий.- Конешно, привыкнем. Через год, через два... тут

Клавка в кои-то веки правду обронила... Через год, два доведись перебираться

куда, жалко будет и поселок. Труды положим, дак што... Нас с землей-то

первым делом оне, труды, роднят. Тебе, Клавка, не жалко отсюда уезжать - дак

ты не шибко и упиралась тута. Не подскакивай, не подскакивай,- остановил он

ее,- мы-то знаем. Покеда мать живая была, дак она твоих ребятишек подымала.

А ты по магазинам да по избам-читалкам мышковала...

- У меня грамота...

- Я про твою грамоту ништо не говорю. Я про землю. А там трудов - у-у!

- много трудов, чтоб землю добыть. За што и браться... Найти бы тую

комиссию, што место выбирала, и носом, носом... Эх, мать вашу растак...

- Тебя, может, нарочно туда загнали, чтоб ты больше трудов положил да

покрепче привык.

- Может, и так. Где наша не пропадала. Вырулим. Обтерпимся, исхитримся.

Где поддадимся маленько, где назад воротим свое. Были бы силы да не мешали

бы мужику - он из любой заразы вылезет. Так, нет я Павел, говорю? Што

молчишь?

Павел курил, слушал и все больше, не понимая и ненавидя себя, терялся:

говорила мать - он соглашался с ней, сказал сейчас Афанасий - он и с ним

согласился, не найдя, чем можно возразить. "Что же это такое? - спрашивал

себя Павел.- Своя-то голова где? Есть она? Или песок в ней, который, что ни

скажи, все без разбору впитывает внутрь? И где правда, почему так широко и

далеко ее растянули, что не найти ни начал, ни концов? Ведь должна же быть

какая-то одна, коренная правда? Почему я не могу ее отыскать?" Но

чувствовал, чувствовал он и втайне давно с этим согласился, и если не вынес

для себя в твердое убеждение, которое отметало бы всякие раздумья, то потому

лишь, что мешали этому боль прощания с Матерой да горечь и суета переезда -

чувствовал он, что и в словах Клавки, хоть и не ей, а куда более серьезному

человеку бы их говорить, и в рассуждениях Андрея в тот день, когда они

встретились и сидели за столом, и есть сегодняшняя правда, от которой никуда

не уйти. И молодые понимают ее, видимо, лучше. Что ж, на то они и молодые,

им жить дальше. Хочешь не хочешь, а приходится согласиться с Андреем, что на

своих двоих, да еще в старой Матере, за сегодняшней жизнью не поспеть.

- Привыкнем,- согласился Павел.

- Как думаешь, добьемся, нет хлебушка от той землицы? - спрашивал

Афанасий.

- Должны добиться. Наука пособит. А не добьемся - свиней будем

откармливать или куриц разводить. Счас везде эта... специализация.

- Дак я на своем комбайне што - куриц теребить буду?

Бабы оживились.

- Сделают приспособление - и будешь. Чем плохо?

- Хватит пыль глотать, вон почернел весь от ее.

- Перо полетит, дак очистится.

Дарья, отстав от разговора, никого не слушая и не видя, сосредоточенно,

занятая только этим, потягивала из поднятого в руках блюдечка чай и чему-то,

как обычно, мелко и согласно кивала.

- Што, бабы,- руководил Афанасий,- будем закрывать, однако, собрание.

Засиделись. Дарья уж самовар допивает. Какое примем постановленье?

Переезжать али што?

- Без нас давно приняли.

- Пое-е-хали! Там, на большой земле, и вниманье на нас будет большое.

- Только клопов, тараканов лучше вытряхайте.

-- Как ты, Тунгуска? Будем переезжать?

Тунгуска вынула изо рта трубку, облизнулась, подняла на голос непонятно

где плутавшие глаза и кивнула.

-- Ты, Дарья, тоже собирайся. Без тебя мы не поедем.

Но Дарья не ответила.

- Глите-ка,- спохватилась Вера Косарева.- Дожь-то вроде присмирел.

Засиделись, засиделись... Воду толочь - дак вода и будет. Я побежала.

Крикнешь, Павел, ежли че. Но седни уж не кричи. Седни я побежала.

...Дождь, дождь... Но виделся уже и конец ему, промежутки от дождя до

дождя стали больше, подул верховик и с натугой, с раскачкой сдвинул наконец

влипшую в небо мокрень, потянул ее на север. Только проходящие, проплывающие

мимо тучи продолжали сбрасывать оставшуюся воду. Притихнет и снова

забарабанит, падет без солнца слабый, скошенный многими углами солнечный

свет и опять померкнет, опять забрызгало - словно из какой-то вредности и

нарочитости, чтобы не подавать людям надежды, что когда-нибудь окончательно

прояснит. И люди, не умея покориться, злились, кляли и небо, и себя - за то,

что живут под этим небом.

В один из таких не устоявшихся еще шатких дней - не дождь и не ведро,

не работа и не отдых - приехал Воронцов и с ним представитель из района,

отвечающий за очистку земель, которые уйдут под воды. Народ собрали в

грязном и сыром помещении с наполовину выбитыми стеклами, бывшей колхозной

конторе. Не было лавок, люди стояли на ногах; не было и стола, за который бы

устроились приехавшие,- они, дав между собой и народом небольшую, в три шага

дистанцию, встали возле дальней стены. Первым говорил Воронцов - о том, что

надо закончить сенокос по-ударному, и люди, не перебивая, смотрели на него

так, будто он свалился с луны: что он говорит - дождь за окном. И верно,

опять сорвался дождь, застучал по крыше, но Воронцов, завернутый в

плащ-палатку, ничего не видел и не слышал, он толковал свое. Представитель

из района, по фамилии Песенный, простоватый с виду мужчина с загорелым и

скуластым, как у всех местных, лицом и голубыми детскими глазами, который,

быть может, и правда хорошо пел, если имел такую фамилию,- представитель

этот, когда Воронцов назвал его, начал издалека, чуть ли не с текущего

момента, но сумел увидеть, как люди переминаются и жмутся друг к другу от

сырости и сквозняка, и оборвал себя. Помолчав, он сказал то, зачем и прибыл

сюда: надо, чтобы к половине сентября Матера была полностью очищена от

всего, что на ней стоит и растет. Двадцатого числа государственная комиссия

поедет принимать ложе водохранилища.

- Дак мы картошку не успеем выкопать. Хлеб не успеют убрать. Вот так же

задурит погода...- несмело возразил кто-то.

Песенный развел руками; отвечал Воронцов:

- С личной картошкой как хотите, хоть совсем ее не копайте. А совхозный

урожай мы обязаны убрать. И мы его уберем. В крайнем случае из города силы

подъедут.

Но люди, изнуренные ненастьем, и объявленный крайний срок гибели родной

деревни приняли как-то спокойно и просто. Не верилось, когда все кругом на

десять рядов пропиталось водой, что когда-нибудь что-нибудь может

загореться. И середина сентября казалась сейчас столь же далекой, как

середина декабря. Только взяли на память, что нынче придется приниматься за

картошку пораньше. И мысли пошли в сторону: выкопать - ладно, выкопается, а

как ее перевозить, куда ссыпать? Где взять столько мешков? По семьдесят, по

восемьдесят кулей накапывали, а в это лето посажено было не меньше, чем

всегда. Тут чего проще: при нужде можно весь урожай одним мешком перетаскать

- огород под боком, а туда, наверно, понадобится снаряжать все одним разом.

Вот и задумаешься: что делать, как быть?

Из собрания запомнили еще, что Воронцов, наказывая не ждать последнего

дня и постепенно сжигать все, что находится без крайней надобности, поставил

материнцам в пример Петруху, который первым очистил свою территорию. Петруху

сроду никто не хвалил, и он завзглядывал кругом себя героем, а после

собрания подошел к Воронцову и Песенному для беседы. О чем была меж ними

беседа, никто не слышал, но видели, как Воронцов, показывая на Петруху,

что-то долго говорил Песенному, а тот вынул из кармана блокнот и стал

чиркать в нем карандашиком.

И только по избам, отогревшись, загалдели люди: середина сентября.

Полтора месяца осталось. Всего-навсего полтора месяца - не заметишь, как и

пролетят. И непривычно, жутко было представлять, что дальше дни пойдут уже

без Матеры-деревни. Будут всходить они, как всегда, и протягиваться над

островом, но уже пустынным и прибранным, откуда не поднимутся в небо

человечьи глаза: где там, рано или поздно, красное солнышко? Походят,

походят осенние дни над Матерой-островом, приглядываясь, что случилось,

отчего не несет с острова дымом и не звучат голоса, пока в свой час один из

дней, на какой это падет, не сможет отыскать на своем извечном месте и

острова.

И дальше дни пойдут без запинки мимо, все мимо и мимо.