Исследовательская работа Публий Овидий Назон

"ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ И ФИЛОЛОГИЯ"

Торезская общественно-гуманитарная гимназия

Секция "Зарубежная литература"

"Скифский период" в творчестве Овидия.

Исследовательская работа

Скрипник Анастасии,

ученицы 10-В класса

гимназии общественно-гума-

нитарного профиля

г.Тореза Донецкой области

Научный руководитель

Лимонько Алла Станиславовна,

учитель русского языка

и литературы,

учитель высшей категории

г. Торез

Содержание

1. Введение 2

2. Публий Овидий Назон и Скифия 6

ІІ.1. Младший представитель золотого века римской литературы 6

ІІ.2. Опальный поэт. Скифия 16

ІІ.3. Пушкин и Овидий 26

3. Заключение 30

1. Введение

Скифы - кочующие воинственное племя, которое появилось в Великой Евразийской степи в VIII веке до нашей эры. Этот народ не имел письменности. История же полна тайн и загадок. Она овеяна древними преданиями, которые сохранились в памяти многих народов, соприкоснувшихся с этими легендарными степными кочевниками.

Уже с момента своего образования скифы заявили о себе как о мощном военном объединении и принимали активное участие в политической жизни древнего востока. Вытеснив киммерийцев, издавна обитавших в причерноморских землях, скифы продолжили свою экспансию на восток.

Жили скифы и на территории Донбасса. Мы изучаем многие страницы истории о наших землях и народах, населяющих их.

Читая Пушкина, мы узнали, что величайший поэт античности Овидий также побывал здесь, и нас заинтересовало его мнение о скифском народе.

В истории мировой литературы нельзя найти сочинителя, более недооцененного, чем римский поэт Августова века Публий Овидий Назон.

Его мировая, двадцативековая слава сегодня говорит лишь об одном - о грандиозном жестокосердии потомков, воздавших поэту должное за всевозможные второстепенности, но отказавших ему в признании его первостепенной заслуги перед искусством, а значит и в истинной славе, на которую втайне рассчитывал и был вправе рассчитывать Овидий.

Он рассчитывал на эту славу, вглядываясь в века, гораздо более отдаленные от «золотого» Августова века - райского века для римской культуры. Однако слишком уж райской, чтоб быть восприимчивым к катастрофической новизне. Во всяком случае, счастливые жители этого века, непосредственные свидетели величайшего творческого открытия, совершенного «злополучным Назоном», те, кого аонийские сестры возвысили над просвещенной толпой, похитив их имена у Леты, - историк Тит Ливий, географ Страбон, оратор и декламатор Квинт Гатерий, законовед Атей Капитон, моралист-баснописец Федр, грамматик Антоний Руф, поэт Корнелий Север и оратор Кассий Север, сам божественный Август и даже верховный Блюститель Палатинской библиотеки Гай Юлий Гигин, видавший виды и читавший все чтимое, - не в состоянии были понять того, что случилось с Овидием осенью 761 года от основания Рима или в 8 году по Рождеству Христову.

Ведь случившееся - в чем убеждают нас некоторые красноречивые факты - не распознавалось современниками Назона как явление реальной, мифологической или какой-нибудь иной действительности, которая позволяла бы строить о природе своих вещей вразумительные суждения.

Мы поставили перед собой задачу рассмотреть проблему посещения Овидием Скифии.

Нам кажется, что эта проблема очень важна именно сейчас, когда многие отказываются от своей Родины, в то время как должны гордиться её историей.

Объектом нашего исследования является творчество Овидия в период его ссылки в Скифию.

Предмет исследования - отношение Овидия к Скифии.

Цель исследования - показать, как настроение поэта перекликается с его отношением к месту ссылки, что огорчало и что радовало поэта; доказать необъективность наказания Августом Овидия.

Задачи, поставленные в работе:

• исследовать сведения о биографии и творчестве Овидия;

• выяснить причины ссылки Овидия в Скифию;

• рассмотреть взгляд поэта на скифов и их землю;

• показать связь судеб А.С.Пушкина и Овидия.

Гипотезой нашего исследования является то, что Октивиан Август несправедливо отнёсся к верному подданному, а Скифия произвела на Овидия не очень хорошее впечатление, но всякое знание - всё-таки знание, являющееся для нас дополнительной оценкой истории народа, проживавшего на территории нашего родного края.

2. Публий Овидий Назон и Скифия

ІІ. 1. Младший представитель золотого века римской литературы.

Публий Овидий Назон - римский поэт, который оказал сильнейшее влияние на европейскую литературу от Средних веков до наших дней. Он является младшим представителем золотого века римской литературы.

Поэт родился 20 марта 43 года до н.э. в городе Сульмон в Апеннинах (ныне Сульмона, примерно 140 км к востоку от Рима), в богатой провинциальной семье, которая принадлежала к всадническому сословию.

Овидий с братом, который был на год старше, вместе учились в Риме. Смерть брата, постигшая его в возрасте двадцати лет, произвела на Овидия сильнейшее впечатление.

Овидий получил риторическое образование. В юношеские годы славился как декламатор и занялся было политикой, однако страсть к стихам одержала верх. Вскоре Овидий стал членом кружка аристократа Марка Валерия Мессалы.

Вергилия ему довелось увидеть лишь однажды. Овидий присутствовал на чтении Горацием его стихов. Также был знаком с Проперцием и Тибуллом и многими другими поэтами.

Завершив свое образование в Афинах, Овидий совершил путешествие по восточному Средиземноморью, в котором его сопровождал поэт Эмилий Макр. Затем, проведя несколько месяцев на Сицилии, вернулся в Рим, где вошел в высокосветское общество.

Овидий был трижды женат. Два первых брака закончились разводом. Вероятно, во втором у него родилась дочь. Третий брак не смогло разрушить даже изгнание.

Публий Овидий Назон - поэт очень легкий и очень трудный. Он легкий потому, что речь его изящна и ясна, фразы и стихи текут естественно и непринужденно, а предметы его просты и доступны. Есть поэты, читая которых, читатель чувствует: «Как это великолепно, я никогда не смог бы так сказать»; такой Вергилий. И есть поэты, над которыми читателю кажется: «как это просто, я и сам бы сказал только так, а не иначе»; таков Овидий. Но в этой легкости кроется и его трудность. Рассказ Овидия льется так прозрачно и естественно, что мы перестаем видеть поэта и видим только предмет его рассказа. Овидий писал о легкой любви и о занимательной мифологии.

Три эпохи европейской культуры принимали или отвергали его в зависимости от того, считали ли они, что любовь должна быть легкой, а мифология занимательной, или нет. Каково было отношение и к любви и к мифологии у самого Овидия - это казалось очевидным, и об этом не задумывались.

Средневековье чтило Овидия как наставника: рыцари и клирики учились светской обходительности по «Науке любви», отрешались от земных соблазнов с помощью «Лекарства от любви», размышляли о гармонии мироздания над «Метаморфозами». Возрождение, барокко, классицизм любили Овидия как развлекателя: их он тешил неистощимым запасом галантных любовных историй на эффектном фоне блистательного века героев и богов. Романтизм и за ним весь XIX век осудили Овидия как «риторического поэта»: в его любовных стихах они не нашли непосредственности истинного чувства, в его мифах - глубины эллинской веры, а без этого все творчество Овидия стало представляться лишь легкомысленным пустословием. XX век вновь реабилитировал многое в латинской литературе, он почувствовал, что в нашей современности больше точек сходства с римским миром, чем с эллинским. Он по-новому увидел и полюбил и Вергилия, и Цицерона, и Тацита, но перед Овидием остановился. Его стали лучше понимать, но не стали больше любить: что-то в нем еще остается чужим для современного европейца.

Поэтому так неожиданно нелегко оказывается нащупать путь к понимания к поэзии Овидия - такой, казалось бы, несложной и доступной. Оно не дается сразу - по крайней мере, три подступа нужно, чтобы сквозь блестящую поверхность стихов Овидия проникнуть в их глубину.

Первое, что естественно хочется увидеть современному человеку в стихах поэта, - это его душевный облик и жизненный путь. Мы давно привыкли относиться к поэзии как к «исповеди сердца»: видеть в ней вернейший ключ к внутренней жизни поэта. А у Овидия в жизни были и безмятежная молодость, и загадочная катастрофа, и томительная казнь - долгие годы в ссылки.

Сам поэт, казалось бы, идет навстречу нашему интересу: он даже прямо сообщает нам свою автобиографию в своих произведениях.

Овидий недаром обозначает кровавыми метафорами день своего рождения, ведь Рим уже около столетия терзали гражданские войны. Против сената, олигархически управляющего римской республикой, выступали популярные полководцы, опираясь на войско и на толпу. В год рождения Овидия в союз против вступили Марк Антоний и молодой приемный сын только что убитого Юлия Цезаря - Гай Октавиан. Небывалой резней богачей и знати они отметили свой приход к власти. В следующем году разгромили последних защитников сената - Брута и Кассия. Затем, через 10 лет, Гай Октавиан и Марк Антоний сошлись в последней борьбе за единовластие. В результате, Антоний погиб, а Октавиан вернулся в Рим. Его восторженно встречали и сенат, и народ, которые уже давно истосковались по гражданскому миру. Октавиан объявил республику восстановленной, а для своей власти сохранил авторитетное звание «первого человека в государстве» и почетное имя «Августа».

Овидию было 14 лет в год триумфа Августа и 16 в год «восстановления республики». Как раз в это время он справлял свое совершеннолетие - «надевал взрослую тогу». События минувших тревожных лет, по-видимому, прошли мимо него. Гражданский мир стал для него сразу чем-то само собой разумеющимся - естественной обстановкой, позволяющей человеку жить в свое удовольствие, оставляя государственные заботы другим. Иначе смотрел на это отец Овидия. Он был из сословия всадников - людей богатых, но до самых последних лет не имевших доступа к политической карьере. Он мечтал о такой карьере хотя бы для сына. Овидию пришлось стать мелким полицейским чиновником, «триумвиром по уголовным делам» («Скорбные элегии» IV, 10, 33). Затем он занял место в судебной коллегии децемвиров («Фасты», IV, 383). Теперь он мог надеяться получить звание квестора и войти в сенат. Но тут его отвращение к политике наконец одержало верх над настойчивостью отца. Он отказался от дальнейшей карьеры - «сузил полосу», предпочел узкую красную полосу на всаднической тунике широкой сенатской полосе. С этих пор он жил в Риме частным человеком. Овидий занимался лишь тем, что доставляло ему удовольствие: словесностью и любовью.

В творчестве Овидия различают три периода.

20-21 года до н.э. - первый период: молодость, участие в кружке аристократа Марка Валерия Мессалы. В этом периоде Овидия написал сборник любовных элегий «Amores». Он состоял из пяти книг, но потом был сокращен автором до трех.

Героиней любовных элегий Овидия стала Коринна. Это имя было заимствовано поэтом у древней беотийской поэтессы. Автор продолжает тенденцию, заданную Катуллом, Тибуллом и Проперцием.

Поэт также написал сборник любовных посланий «Героини» и три дидактические поэмы - «Средства для лица» (сохранился отрывок), «Наука любви» (три книги) и «Лекарство от любви» (одна книга). К этому же периоду принадлежит несохранившаяся трагедия «Медея», пользовавшаяся в древности громкой славой.

В ранних произведениях Овидия особенно подчеркнуто выступает контраст между традиционностью мотивов и новаторством их разработки.

1-8 года н.э. - второй период: пора зрелости, работа над монументальными поэмами «Метаморфозы» (15 книг) и «Фасты» (6 книг из задуманных 12).

В зрелых произведениях Овидия исчезает ирония и даже появляется пафос, но сохраняется основной прием. С помощью риторической техники поэт превращает малые жанры эллинистической поэзии в большие.

Жанр этиологической элегии был разработан Каллимахом и перенесен на римскую почву Проперцием, но только Овидий в «Фастах» доходит до дерзкой мысли посвятить по элегии каждому из бесчисленных римских праздников и расположить их в календарной последовательности, переложив таким образом в стихи самую сухую материю - римский календарь.

Жанр поэм о превращениях мифических героев в животных, растения и т. д. также не раз использовался александрийскими поэтами и их римскими переводчиками, но только Овидий в «Метаморфозах» сводит к этому знаменателю едва ли не все ходячие мифы, создав, таким образом, подлинную мифологическую энциклопедию в стихах.

В 15 книгах «Метаморфоз» использовано свыше 200 мифов о превращениях; все они тщательно связаны друг с другом то общностью персонажей, то генеалогией, то местом, то временем действия; важнейшие эпизоды идут в условной последовательности мифологической хронологии - от сотворения мира через поколения Кадма, Персея, Геракла, Троянской войны, Энея, Ромула вплоть до превращения Юлия Цезаря в божество; второстепенные мифы вставляются в них то по ассоциации, то как рассказ персонажа или описание изображения.

8 г. н. э. - Овидий неожиданно попадает в опалу. Его ссылают по приказу Августа на поселение в г.Томы на Черном море (ныне Констанца); причина ссылки неизвестна; по-видимому, это было средством отвлечь общественное мнение от громкого скандала, происшедшего в то время в императорской семье.

8-17 н.э. - третий период. Эти годы составляют последний период творчества Овидия: «Скорбные элегии» (пять книг), «Послания с Понта» (четыре книги), стихотворная инвектива «Ибис» и дидактическая поэма «О рыбной ловле» (отрывок). Поздние стихи, написанные в ссылке, посвящены преимущественно одной теме - скорби изгнанника.

Популярность Овидия в античности и в средние века была огромна. IX - XI вв. были названы веком Овидия. «Метаморфозы» рассматривались как языческая Библия, подлежавшая переводу и аллегорическому толкованию. Для светской поэзии Овидий оставался «учителем любви»; вокруг жизни Овидия творились легенды. Эпоха Возрождения принесла с собой многочисленные новеллистические переработки рассказанных у Овидия мифов, а в XVII-XVIII вв. эти мифы служили неисчерпаемым источником оперных и балетных тем. В XIX в. литературное влияние Овидия ослабело, но образ поэта-изгнанника неоднократно привлекал к себе внимание. Овидий уступил место Вергилию, потом на смену латинским авторам пришли греческие, и, наконец, предпочтение было отдано современной литературе.

Отличительной чертой творчества Овидия стало его неприятие нравственных норм навязываемых Августом. Он относился к ним с не скрываемой иронией.

Гражданские войны закончились, когда Овидий был еще ребенком. Ему не были знакомы тяготы периода падения республики. Овидий в отличие от старшего поколения писателей времен принципата не прославлял легендарное прошлое и был счастлив родиться в свое время. В своем творчестве Овидий часто обращается к прославлению принцепса, мы находим слова истинного восхищения и благодарности за благо которое правитель принес государству. Этот поэт стал воплощением оптимистичных взглядов молодого поколения на свое время и будущее. В творчестве Овидия уже заметно, что принципат, который нуждался ранее в поддержке, сейчас обрел устойчивые позиции и был принят римскими гражданами как самый подходящий политический режим. Овидий, обладающий исключительным талантом в любовной лирике, оказал поддержку нравственным реформам Августа.

С появлением Овидия на литературной сцене, начинает снижаться духовная составляющая римской поэзии, основанная на выстраданном мире и благополучии. Вместе с этим творчество юного поэта открывает новое направление в римской литературе, которая объединяет поэзию и декламацию.

В своих стихах Овидий часто прибегает к темам и идеям своих старших современников и по средствам декламации расширяет их до большого стихотворения.

Легкость и гладкость стиха, остроумие и тонкая передача своих наблюдений делают Овидия одним из лучших поэтов своего времени.

ІІ. 2.Опальный поэт. Скифия

В 8 веке н.э. император Август внезапно отправил поэта в ссылку в Томы (современная Констанца).

Но как же это случилось?

Как случилось, что на 52 году своей жизни он вдруг увидел Понт, «вечною стужей знобимый», увидел «гетов лохматых», угрюмо стерегущих в ночи от сарматских нашествий свои чахлые, но безбрежные нивы, раскинувшиеся «под Полярной звездой», увидел «побережья холодного Истра», увидел некую чудовищную пустыню, отчизну сверкающего Борея - увидел весь этот чудный и страшный простор, «не отпускавший» его 10 лет?

Известно, что будто бы осенью 8 года Овидий ненадолго покинул Рим вместе со своим задушевным другом Коттой Максимом. Они отправились отдыхать на остров Эльба в Тирренском море, где находились наследственные владения Котты, знатного и богатого юноши. Его батюшка, Валерий Мессала, недюжинный полководец и одаренный оратор, покровительствовавший Овидию, скончался этой же осенью…

Друзья благополучно добрались до острова и расположились в имении рода Мессалы. Они приятно проводили время за декламацией стихов, за вином, за утонченными беседами; с грустью вспоминали старого Мессалу, совершали утренние прогулки по прибрежным холмам, покачиваясь в паланкинах; обменивались пустячными соображениями за дружеским обедом. Как вдруг является гонец из Града от самого Августа! И является он с таким предписанием, от которого в сердцах обоих друзей веет духом захватывающего кошмара, ибо оно вполне фантастично. Настолько фантастично, что Котта Максим, который хорошо посвящен в таинства высочайших дел и намерений, сомневался в честности или в благополучии душевного здоровья цезаревого гонца. Голова поэта идет кругом, сердце разрывается на части:

Я колебался в ответ, меж двух обретаясь сомнений,

В явном страхе не знал, «да» отвечать или «нет».

Смысл зловещего предписания состоит в том, что потомственный всадник и поэт Публий Овидий Назон должен немедленно явиться в Рим и предстать перед цезарем, чтобы узнать о своем наказании. Потому что теперь он преступник…

Известно, что поэт отправился в Рим. Далее очутившись в Граде, он тут же предстал перед лицом Августа. Август ужасен, он весь охвачен мстительным гневом. Он в ярости, и вот она уже обрушивается. Вот уже рисуется перед Назоном по-своему величественная картина его чудовищных преступлений.

Все, что требуется от Назона, так это немедленно удалиться в Томы. Что ж, поэт безупречно исполнил приказ.

Общую логику этих событий не трудно восстановить. Юлия Младшая была обличена в разврате и прелюбодеянии. Чтобы выдержать свою роль блюстителя строгих нравов, императору пришлось примерно наказать ее в назидание обществу. Но этот скандал ложился пятном на императорскую семью, поэтому, чтобы смягчить такое впечатление, императору удобнее всего сделать вид, что дело идет не о конкретном случае, а о всеобщем нравственном упадке, все более открыто погубляющем римское общество. Овидий, автор «Науки любви», был самым выразительным воплощением этой пагубы. Он и оказался козлом отпущения, призванным отвлечь внимание от происшествия в императорском доме.

Зато гораздо труднее восстановить, какова была официальная мотивировка ссылки Овидия. В своих стихотворных жалобах поэт выражался очень осторожно и старался не бередить Августовых ран.

Для изгнания было две причины - «оскорбление и ошибка».

Оскорбление, несомненно, следует усматривать в аморальном легкомыслии написанной Овидием поэмы «Искусство любви». Это тщательно отделанная безделка появилась примерно восемью годами ранее, что по несчастью совпало со скандалом, разразившимся из-за супружеской неверности дочери императора Юлии. Однако гнев Августа (который уже давно вел борьбу с распущенностью) разразился лишь теперь, когда в подобную историю оказалась вовлечена дочь Юлии, Юлия Младшая.

В чем состояла «ошибка» поэта, остается загадкой. Здесь Овидий ограничивается лишь намеком. Он не извлекал из него никакой корысти, совершил ненамеренно, просто случайно увидел нечто предосудительное и после этого вел себя неразумно и робко. Очевидно, поэт был обвинен в недонесении о каком-то случайно ему известном дурном деле, близко касавшимся императора, - может быть, о прелюбодеянии Юлии Младшей.

Одни исследователи (их большинство) полагают, что Овидий играл роль доверенного лица в любовной связи Юлии. Другие считают, что он был в курсе династических интриг с целью лишить Тиберия, сына императрицы Ливии от предыдущего брака, прав престола наследника.

Но и «оскорбление» и «ошибка» были не причиной, а только поводом для репрессии, рассчитанной на широкий резонанс, - это видно из непомерно тяжелого наказания, которому подвергся Овидий.

Собственно, это была еще смягченная форма его наказания: не «изгнание», а «высылка».

Вера в преданность жены и постепенно угасавшие надежды на императорскую милость служили Овидию единственным утешением в Томах, захудалом укреплении, основанном греками на рубежах варварского мира.

Назон не лишается жизни, не лишается он и гражданских прав, не лишается всаднического достоинства. Имущество поэта не было конфисковано. Ему лишь предписано место жительства на дальней окраине империи - в городе Томы на берегу Черного моря.

Если какой-то суд и имел место, то проводился он втайне. Его горячо любимая супруга против воли осталась в Риме, чтобы хлопотать о помиловании.

Ссылка была катастрофой столичного поэта. Он считал себя погибшим. В отчаянии Овидий бросил в огонь почти законченные «метаморфозы», но поэму удалось потом восстановить лишь по спискам, оставшимся у друзей.

Книги его были изъяты из библиотек, друзья отшатнулись, денежные дела запутались, рабы были неверны. Свой отъезд из Рима поэт изображает в самых трагических красках. Был декабрь 8 года н.э., зимнее плавание по Средиземному морю было опасно, корабль чуть не погиб в буре. Овидий переждал зиму в Греции, по суше пересек Фракию, с трудом перебрался через снежные Балканы и весной 9 года добрался до места своей ссылки.

Томы были маленьким греческим городком, лишь номинально подчиненным далекому римскому наместнику. По-латыни в городе не говорил никто. Большинство горожан составляли варвары - геты и сарматы, буйные и драчливые, меньшинство - греки, давно перенявшие и варварский выговор, и варварскую одежду.

Климат был суров - суровее, чем сейчас: каждую зиму Дунай покрывался твердым льдом. За Дунаем жили кочевые и полукочевые скифы и дакийцы. При каждом удобном случае они нападали, опустошали окрестность, подступали к самым стенам Томов.

Связь с остальным миром едва поддерживалась: только летом греческие корабли приносили слухи о том, что происходило в Риме и в провинциях. Словом, трудно было найти большую противоположность тому миру светского изящества и обходительности, в котором Овидий прожил всю жизнь.

Еще по дороге в ссылку Овидию случилось пережить неожиданное: во время бури в Ионийском море, когда кораблю грозила гибель, он поймал себя на том, что в его голове опять складываются стихи. Поэт был так уверен, что в разлуке с Римом никакая поэзия для него невозможна, что это ощущение пронзило его как чудо. С этих пор поэзия стала для него единственной душевной опорой. Поэт пишет «Скорбные элегии».

Содержание этих книг: однообразные жалобы на судьбу, патетические описания ужасов изгнания, покаянное раболепие перед Августом, просьбы к друзьям и жене о заступничестве, воспоминания о прошлом. Настроение в них близко к отчаянию: поэт с отвращением сторонится окружающего его варварского мира, хворает в непривычном климате, боится смерти и скифского плена. Язык и стих в них гораздо небрежнее, чем раньше: видно, что писались они наспех, чтобы дать выход душевному смятению.

После смерти Августа надежды Овидия вновь ненадолго ожили. Однако никакого отклика у преемника императора, Тиберия, к племяннику и приемному сыну которого, Германику, он обращался с ходатайством, поэт не нашел.

Намереваясь посвятить последнему свои «Фасты», Овидий даже принялся приводить поэму в порядок. Под конец жизни Овидий смирился с судьбой.

В своих «Скорбных элегиях» Овидий жалуется на то, как ему плохо в Томах, на скифов, на погоду.

Здесь сказано о море, около Том, что оно «лишено солнца» (solibus orba); «вечные снега» (perpetuas nives) упоминаются там же (ст. 50). На краткость Понтийской весны и лета Овидий намекает в P. I, 3, 11.

Об отсутствии винограда в Скифии, особенно поразительном для Овидия, поэт говорит очень часто. Об этом говорится и в «Скорбных элегиях», но это же неоднократно отмечено и в «Понтийских письмах».

Скифы поражали Овидия своей воинственностью. Картина беспрестанных и опустошительных набегов варваров на Томы очень часто воспроизводится Овидием.

Интересно, что А.С.Пушкин, читавший и переводивший стихи Овидия, может быть по неточности перевода, неудачно воспроизвел в своем тексте слова subter labentibus undis. Во всяком случае, Овидий нигде не говорит о том, что нападавшие на Томы варвары приплывали туда на судах, но весьма часто упоминает, что они пользовались для своих набегов замерзшим Дунаем, как мостом, - факт, особенно поражавший римлянина, незнакомого с картиной северной зимы.

В поэтических элегиях, названных «Тристиями» (Tristia - печальные песни) и «Посланиями с Понта» («Epistulae ex Ponto»), он оставил яркие зарисовки жизни небольшого греческого города в условиях варварского окружения:

«Бесчисленные племена грозят вокруг жестокими войнами: они считают постыдным для себя жить не разбоем. Ничто небезопасно вне стен: самый холм защищен слабыми стенами и своим местоположением. Многочисленные враги, как птицы, налетают, когда их меньше всего ждешь, и едва их успеешь только рассмотреть, как они уже уводят добычу... Нас едва защищает крепость, но и внутри стен вызывает страх толпа варваров, смешанная с греками, ведь варвары живут с нами безо всякого различия и занимают большую часть домов. Если даже их не бояться, то можно возненавидеть, увидев грудь, прикрытую шкурами и длинными волосами. Да и те, кто, как считают, происходит из греческого города, также носят вместо отечественного костюма персидские шаровары. У них есть возможность вести разговор на общем языке, а я вынужден обозначать вещи жестами... Прибавь к этому, что неправедный суд вершится жестоким мечом и часто прямо посреди форума наносятся раны... » (Овидий, «Тристии», V, 10; цит. по: Овидий. С. 116).

Нам кажется, что скифы не были такими плохими, как их описывает Овидий. Захват новых земель был способом их жизни. Ведь они кочевали. Поэт просто-напросто привык к уже созданному государству, с определенным устроем, а у скифов такого не было. Это было просто племя, которое только начинало развиваться.

Ведь Овидий мог попасть и в места, заселенные племенами куда более дикими, чем скифы, например сарматами. Это был действительно воинственный, брутальный народ, намного хуже скифов.

Долго блуждал я в пути и пристал к побережью сарматов,

Смежному с гетов страной, метких из лука стрелков.

Здесь хоть кругом и гремит бой - война меж соседями

часто, -

Песнью, какою могу, горечь смягчаю судьбы.

Здесь хоть нет ни души, кому я прочитать ее мог бы,

Все ж коротаю я день, легче себя обманув.

И погода не была такая уж плохая. Да, были дожди, туман, но это ведь не конец света, как рассказывает в своих произведениях Овидий.

Поэт не привык к такому образу жизни, он не привык к скифам, которые буйствуют рядом, к погоде, но ведь это не так уж и плохо, как он описывает, ведь другие люди там тоже жили, и им все нравилось. Просто нужно было привыкнуть.

Овидий не был таким уж хорошим. Ведь упрекать свою жену, которая хотела поехать с ним в ссылку, это просто сумасшествие! Она не смогла поехать с ним, так как это было запрещено, но все равно продолжала бороться за поэта, за то, чтобы его отпустили или хотя бы сменили место проживания. Она умоляла царя, страдала. А ее упрекает собственный муж! Как такое возможно?

Почему Овидий ведет речь именно о том "рубеже у левого берега Понта", где расположены Томы? Да по той же самой (внутренней, художественной) причине, по которой он дает своему кораблю имя Минервы. Место это, как и название корабля, прочно связано с мифом, который Овидий наиболее широко использует для сюжетного оформления "Скорбных элегий" и "Посланий с Понта", - с мифом о Ясоне, чью судьбу Овидий открыто и подчеркнуто сравнивает со своею судьбою.

По преданию, именно на том месте, где возникли Томы, разворачивалось наиболее трагическое - и наименее сказочное - событие Ясоновых странствий. Сюда, повествует Овидий в "Скорбных элегиях", Ясон приплыл вместе с волшебницей Медеей и ее малолетним братом Абсиртом "на корабле, что воинственным был попеченьем Минервы / Создан и первым прошел даль неиспытанных вод". Беглецов, похитивших Золотое руно, преследовал отец Медеи, царь колхов Ээт. Завидев его корабли, приближающиеся к берегу, Медея решила остановить родителя самым жестоким способом: она расчленила своего брата и вывесила его руки и голову на прибрежной скале… "Томами с этой поры зовется место, где тело / Брата родного сестра острым мечом рассекла", - говорит Овидий, на которого всегда производил неотразимое впечатление, как это справедливо замечает С.Ошеров в предисловии к "Метаморфозам" (М., 1977), образ Медеи, совершившей злодеяние ради любви к Ясону, то есть поражал его, в сущности, определенный момент мифа о Ясоне - великая драма разыгрывается с его любимыми героями в треклятых Томах.

Описание Том как места своей ссылки было, пожалуй, самой трудной задачей для Овидия - и, быть может, не столько творческой, сколько психологической. Он уже возвысился над мифом; миф уже служил лишь подручным материалом для его собственных вымыслов. Но Томы, невообразимые Томы, о которых даже Страбон, только что выпустивший в свет свою "Географию", не имел реалистичных сведений, - Томы Овидий вынужден был описывать, полностью подчиняясь мифологическим представлениям о северо-восточных окраинах ойкумены.

Здесь есть все - и "вечный снег", и фантастический ветер, который "башни ровняет с землей, сносит, сметая, дома", и "отвратительные с виду в шкурах звериных люди", у которых "ледышки висят в волосах и звенят при движеньи", и замерзающие вина, которые не пьют, а, нарубив топором, поедают "кусками" (образ, позаимствованный Овидием из "Георгик" Вергилия, III, 364), а также вина, которые "сами собою стоят, сохраняя объемы кувшинов", лопнувших от мороза (см. "Географию" Страбона, кн. VII, III, 18), и "твердое море", промерзающее так, что по нему "как посуху путник пройдет" (см. там же), и рыбы, живьем "торчащие изо льда", и многие другие образы, вызывающие некоторое замешательство у всякого добросовестного ученого, по крайней мере, у Гаспарова, сказавшего о них вот что: "бросается в глаза, что все они заранее знакомы Овидию и его читателям из популярных географических и этнографических книг - все это были факты настолько общеизвестные, что даже нет нужды искать для них те или иные "источники Овидия", хотя, например, не шутя предполагалось, что он мог взять в ссылку вместо путеводителя "Географию" Страбона, которая была свежей новинкой в 8 г. н.э.".

Однако замешательство это - речь ведь все-таки идет о ссылке, реальной ссылке! - тут же устраняется: "Овидий как бы сознательно стремится превратить свои образы, - объясняет ученый, - в условные знаки, чтобы читатель не задерживался на них взглядом, а проникал за них мыслью".

Да, надеясь на понимание далеких потомков, надеясь, что они хотя бы на чем-нибудь задержатся взглядом, Овидий многое превращал в безусловно ясные знаки. Зачем-то повторял на каждом шагу (словно его научил этому автор "Носа"), что "все было подлинно так, но не поверит никто", что "мой достоверный рассказ невероятным сочтут". Зачем-то произнес слова, которым звучать бы из уст какого-нибудь изощренного сочинителя XX века, ну, скажем, Набокова, обвиненного скучающими щелкоперами (ах, эта "Лолита"!) в педофилии: "Муза игрива моя, жизнь - безупречно скромна. / Книги мои в большинстве - один лишь вымысел лживый / И позволяют себе больше создателя их". Зачем-то написал поэму "Ибис", которая, по признанию недоумевающих филологов, является сознательной, утонченной и до крайности ернической пародией на "Скорбные элегии" и "Послания с Понта". Зачем?.. Зачем?..

Впрочем, оставим эти вопросы и зададимся наконец последним и главным.

Была ли вся мистификация заранее обдумана Овидием или она возникла совершенно случайно?

Быть может, на него произвела неизгладимое впечатление "География" Страбона? Она ведь была не просто "свежей новинкой", как выражается с явным лукавством Гаспаров, а грандиозным, ошеломляющим творением, не знавшим себе равных по охвату описанного в нем мира. Ах, как было заманчиво перенестись воображением на самую границу этого мира, замкнуться, спрятаться ото всех на "Садовом холме" близ Тибра и мнить, доверившись Музе, будто "живешь по соседству" с какой-нибудь страшной страной, "что лежит у предела земли и откуда / Люди и боги бегут"… Или, быть может, "Метаморфозы", писавшиеся с необычайной проникновенностью, побудили его изобразить свою собственную метаморфозу - внезапное превращение из беспечного и прославленного поэта в некоего скорбного и таинственного преступника, который "изгнан в предел ледяной крайнего круга земли"? Но очень может быть, что "Скорбные элегии" и "Послания с Понта" создавались в едином - безотчетном и вдохновенном - порыве. Вдруг явилась и повела, понесла за собою какая-нибудь безумно красивая, трагически возвышенная строка, вот эта:

Изнемогая, лежу за пределами стран и народов…

Или другая:

Маюсь в бесплодных песках отдаленнейшей области света…

Нет, на этот вопрос действительно нельзя найти ответа. Исток вымысла - это предмет чересчур тонкий и неуловимый, чтоб пускаться по его поводу в рассуждения.

Но как бы то ни было, утешает одно: в защиту реальности Назоновой ссылки невозможно выставить ничего, кроме произведений самого Назона, истолкованных известным - давно известным - и самым неприемлемым для искусства образом. Неискоренимость такого истолкования наводит на мысль, что в нем заключено нечто большее, чем человеческая наивность или бессердечность, - в нем заключено, быть может, некое высшее, божественное возмездие за страсть к вымыслу.

Что ж, в таком случае Овидий это возмездие заслужил.

ІІ. 3.Пушкин и Овидий

Знакомство А.С.Пушкина с Овидием началось еще в Лицее, но оно было весьма поверхностным и ограничивалось только эротическими произведениями поэта.

Невольное удаление Пушкина на юг России, в те страны, куда когда-то был изгнан Овидий, заставило поэта прочесть и другие произведения его античного собрата и, конечно, прежде всего те из них, в которых Овидий жаловался на свое тяжкое невольное удаление из Рима.

На это расширение знакомства Пушкина с Овидием наглядно указывают стихи в пьесе русского поэта «Желание»:

В моих руках Овидиева лира,

Счастливая певица красоты,

Певица нег, изгнанья и разлуки,

Найдет ли вновь свои живые звуки?

Разумеется, возможно предположить, что на эту довольно близкую аналогию участи Пушкина с участью Овидия кто-нибудь из его ученых и литературных друзей натолкнул.

Как бы то ни было, французский перевод Овидия был первой книгой, которую, по приезде в Кишинев, Пушкин взял у И. П. Липранди и держал у себя три года.

Результаты этого чтения Овидия лучше всего отразились в стихотворении Пушкина, посвященном им античному поэту и составленном под несомненным впечатлением от его «Печалей» и «Понтийских писем». Разумеется, это знакомство с Овидием было довольно беглым, и нет нужды сомневаться в только что приведенном показании Липранди, что Пушкин прочел тогда античного поэта во французском переводе, которым, вероятно, и ограничился, не заглядывая в подлинник.

Как известно, во второй части стихотворения «К Овидию» Пушкин сопоставляет с судьбой римского поэта свое положение и находит, что оно гораздо лучше Овидиева. И действительно, один попал в придунайские страны из благодатного климата Италии, а другой из холодного и сырого севера, - «из угрюмой полуночи». Поэтому наш поэт «поверяет печальные картины» своего античного собрата и находит их отнюдь не безотрадными. Особенно же должен был поразить Пушкина бессарабский виноград, наличность которого в древней Скифии так категорически отрицал Овидий (см. выше). Любопытно, что это свидетельство античного поэта вызывало некоторые подозрения, так как ему противопоставляли показание географа Страбона (VII, 304) о существовании винограда у Гетов. В связи с этим неоднократно даже поднимался вопрос о том, не переменился ли со времени Овидия к лучшему климат северного побережья Черного моря. Наиболее удовлетворительно, по-видимому, разрешил этот вопрос еще К. С. Веселовский в своем классическом труд «О климате в России», где читаем, что отсутствие винограда на местах ссылки Овидия следует приписать не климату, а опустошению Гетской степи беспрестанными нападениями варваров, что так картинно описывал и сам Овидий.

Таким образом, в памяти Пушкина остались только самые общие образы и впечатления от изображений Овидия, но присущий ему творческий гений и художественное чутье помогли ему прекрасно разработать поставленную перед собой задачу, или, по его словам, «живо впечатлить в воображении пустыню мрачную, поэта заточенье».

3. Заключение

Когда Овидий оказался в ссылке, он это понял. Ссылка была для него не только тяжкой житейской невзгодой - она была для него крахом миросозерцания. Миросозерцанием Овидия было приятие мира: он видел различие между видимостью и сутью, но он не мог и не хотел что-то одно из этого принять, а другое отвергнуть, он все время стремился связать их между собой и принять вместе. Воля Августа повернула к нему мир той стороной, которую ему труднее всего и больнее всего было принять - стороной некрасивой и безлюбовной. Это коснулось и быта и бытия: говоря о быте в диких Томах, Овидий больше всего горюет о том, что здесь вместо обходительности царит грубость, а говоря о природе, тоскует, что в стране, где замерзает Дунай, нет места мифу о Леандре, а в стране, где не растут яблони, нет места мифу об Аконтии («Скорбные элегии», III, 10). Он еще надеется найти общий язык с гетскими быками, которых придется ему погонять («Письма с Понта», 1,8,55), но как ему найти общий язык с теми, кто так сурово сослал его сюда? Его бесконечные жалобы и униженные мольбы в элегиях, писанных в ссылке, раздражают современного читателя: неужели Овидий не мог перенести несчастье стойко, не мог встретить враждебную силу нравственно непобежденным? Нет: Овидий просто не хотел поверить, что государство может быть по отношению к человеку враждебной силой. И он изощрялся в жалобах и мольбах, надеясь, что всечеловеческая любовь, жалость и прощение оживут в носителях государственной власти. Этого он не дождался.

Есть поэзия приятия мира и поэзия неприятия мира. Более поздние эпохи сжились и сроднились с поэзией неприятия мира - пусть неполного, пусть частичного, по неприятия. А Овидий был именно поэтом всеприятия - пожалуй, самым ярким во всей античной литературе. Его мир не трагичен и не может быть трагичен: ведь смерти в нем нет, значит, и трагедии нет. Даже собственная судьба ничему не научила доброго поэта: до самого конца она осталась для него не трагедией, а недоразумением и нелепостью. Здесь и пролегает та черта, которая отделяет Овидия от читателя наших дней. Почувствовать всерьез его мир без трагедий, мир всепонимающей и всеобъединяющей любви человеку нашего времени трудно, если не невозможно. Трагический Эсхил, ищущий Вергилий, страдающий Катулл, непримиримый Тацит, - все они ближе современному сознанию, чем радостный Овидий. Вот почему этот самый легкий поэт древности оказывается таким трудным для нас.

Овидий не может быть в обиде за это. Среди великих поэтов древности он едва ли не скромнее всех. Конечно, для хорошей концовки и он не упускает сказать гордые слова о вечности своих стихов о любви и о превращениях. Но он лучше, чем кто-нибудь другой, понимает, что этой вечностью они обязаны не ему одному, а и его читателям. Добрый поэт, он любит не только своих героев, но и своих читателей; и он надеется, что по той же общечеловеческой своей доброте читатель ему ответит тем же. Он, Овидий, знает, что в Риме есть много поэтов лучше его; а о том, что есть много поэтов и хуже его, пускай лучше скажет сам читатель. Так говорит он перед тем, как закончить свою автобиографическую элегию добрыми и трогательными словами: «Заслужил я мою добрую славу или не заслужил, - а тебе, читатель, спасибо».

В своей работе мы поставили перед собой задачу рассмотреть проблему посещения Овидием Скифии.

Объектом нашего исследования являлось творчество Овидия в период его ссылки в Скифию, его «Скорбные элегии», «Послания с Понта».

Предметом исследования послужило отношение Овидия к Скифии.

Мы поставили перед собой цель показать, как настроение поэта перекликается с его отношением к месту ссылки, что огорчало и что радовало поэта; доказать необъективность наказания Августом Овидия.

В работе мы решали задачи исследовать сведения о биографии и творчестве Овидия; выяснить причины ссылки Овидия в Скифию; рассмотреть взгляд поэта на скифов и их землю; показать связь судеб А.С.Пушкина и Овидия.

Мы подтвердили гипотезу нашего исследования о том, что Октавиан Август несправедливо отнёсся к верному подданному, а Скифия произвела на Овидия не очень хорошее впечатление, но всякое знание - всё-таки знание, являющееся для нас дополнительной оценкой истории народа, проживавшего на территории нашего родного края.

Овидий, художник, для которого искусство было синонимом порядка, строит и из материала новой действительности упорядоченную картину. Пусть ради этого он вычленил из окружающего и выделил в споем душевном состоянии сравнительно немногие детали, - сама внутренняя возможность построения этой картины означала для него победу над враждебными обстоятельствами и чуждыми впечатлениями. Если

читатель нового времени, понимая, насколько полнее в последние стихи Овидия вошла биографическая реальность, ждет от "Скорбных элегий" большей "непосредственности чувства", для Овидия именно эта непосредственность означала бы капитуляцию перед обстоятельствами. Поэтическое совпало с нравственным. Не вопль, а стройная жалоба, не конвульсивный крик о пощаде или помощи, а аргументированная защитительная или убеждающая речь со ссылками на мифологические и исторические прецеденты - в этом была не только литературная, но и нравственная позиция. Овидий горестно столкнулся с могуществом правящего миром бога, как столкнулись Фаэтон и Арахна, Анориды и

Миниады, - но метаморфоза не состоялась. Ссыльный, умоляющим, плачущий, поэт остался поэтом. В последний раз в римской поэзии было обретено высшее равновесие между переживанием поэта и поэтическим порядком, указанным традицией. Исключительные жизненные обстоятельства привели к тому, что художественная удача стала моральной победой. Это равновесие ясно ощутил другой, вечно искавший его же поэт, волей обстоятельств получивший право сравнить свою судьбу с Овидиевской. В ту эпоху, когда Овидия "Скорбных элегий" особенно охотно упрекали и в оскудении таланта, и в человеческом малодушии, ссыльный Пушкин, хотя и находя в себе больше твердости, все же

брал древнего певца под защиту:

Кто в грубой гордости прочтет без умиленья

Сии элегии, последние творенья?

("К Овидию")

- этот приговор - самый справедливый.

Библиография

1. Вулих Н. В. Овидий. (Серия «Жизнь замечательных людей». Вып. 732). М.: 1996. 282 стр..

2. Гагуа И. П. Овидий Назон и древняя Колхида. Тб.: Издательство Тб. ун-та. 1984. 124 стр.

3. Дримба О. Овидий. Поэт Рима и Том. / Пер. с румын. Бухарест, 1963. 291 стр.

4. Ошеров С. Лирика и эпос Овидия.

5. Подосинов А. В. Произведения Овидия как источник по истории Восточной Европы и Закавказья: Тексты, перевод, комментарий. (Серия «Древнейшие источники по истории народов СССР»). М.: Наука. 1985. 288 стр.

6. Публий Овидий Назон. Любовные элегии. Метаморфозы. Скорбные элегии. Перевод с латинского С.В.Шервинского. -

М.: Художественная литература, 1983.

7. Пушкин А.С. Стихотворения и поэмы.- М.: Худ. лит., 1972.

8. Собрание сочинений Овидия (Библиотека античной литературы на сайте ancientrome.ru).

9. Тронский И. М. История античной литературы: Овидий</</p>

Предание связывает эту башню с именем римского поэта Овидия, автора знаменитых "Метаморфоз" и "Науки о любви". Именно "Наука о любви" вызвала страшный гнев у божественного Августа, он усматривал это произведение, как покушение на нравственность римского общества. В начале н.э., уже на склоне лет, придворный поэт императора Августа, Овидий Назон, был сослан в восточную провинцию Рима, в Нижнюю Мезию в город Томы (ныне город Констанца в Румынии). Однако долгое время была жива легенда о том, что в 8 году н.э. опального поэта будто бы приютила древняя Тира. До наших дней сохранилось предание: в те времена из Рима прибыл сюда человек необыкновенный, он был невинен, как дитя, добр, как отец, а когда говорил, то уста его источали мед. В память об Овидии лиман назывался Овидово озеро; на восточном берегу лимана, напротив крепости, лежит поселок Овидиополь ("ополь" по-гречески - город), город Овидия, и в крепости появилась "башня Овидия".



У лимана, напротив башни Овидия, возвышается "башня Пушкина". Она по праву носит имя поэта: Пушкин был в городе, крепости. Оду "Вольность", как и другие вольнолюбивые стихи, пробуждавшие революционный протест, царское правительство не простило молодому поэту. Наказание последовало незамедлительно. По указу его величества государя Александра Павловича, 5 мая 1820 года Пушкин отправлен "по надобностям" службы к главному попечителю колонистов Южного края России, к генерал-лейтенанту Инзову. Почти 3 года прожил поэт в изгнании в Кишиневе. Южная ссылка закончилась Одессой (там Пушкин был 13 месяцев). Именно в Кишиневский период А.С.Пушкин посетил Аккерман. Подробности пребывания Пушкина в Аккермане сохранило для нас свидетельство спутника поэта - подполковника И.П.Липранди. 14 декабря 1821 года Липранди направляется в Аккерман для расследования событий в Камчатском пехотном полку. С ним отправляется из Кишинева и Пушкин. Всего три дня: 14-16 декабря 1821 года провел поэт в Аккермане. 15 декабря комендант крепости подполковник Кюрто, бывший учитель фехтования юного лицеиста Пушкина, пригласил поэта к себе в крепость на обед. Пушкин из крепости вернулся за полночь. Он был очень взволнован. Ведь эти места напомнили ему о таком же изгнаннике, великом Овидии. Именно здесь в крепости у поэта созрел замысел создания знаменитых посланий "К Овидию" и родились строки посланий: "Здесь, оживив тобой мечты воображенья, я повторил твои, Овидий песпопенья." "К Овидию" Пушкин считал лучшими из всех ранних произведений. Обращаясь к брату Левиньке, он восклицал: <Каковы стихи "К Овидию", душа моя, и "Руслан" и "Пленник" и все дрянь, в сравнении с ними>.