Взгляд либералов и консерваторов на народные выступления Февраля 1917 г: изучение психологии народного движения

Взгляд либералов и консерваторов на народные выступления Февраля 1917 г:изучение психологии народного движения

Народное движение играло значительную роль в дни Февраля 1917 года. В советской историографии утверждалось, что народное движение - монолитная сила, руководствовавшаяся революционными политическими идеями и руководимая большевиками. Современники Февраля 1917 г. дали свою интерпретацию народного движения. Анализ воспоминаний современников, относившихся к разным возрастным, социокультурным, политическим группам, позволяет дать широкую панораму событий, выявить весь спектр мнений о характере и роли народного движения в те кризисные дни.

Либеральная трактовка событий Февральской революции представлена в воспоминаниях П.Н. Милюкова. Лидер кадетов считал, что народное недовольство прорвалось не по политической, а экономической линии, прорвалось стихийно могучим потоком. Население считало виновником своих бед правительство. Обыватели в резком тоне ругали всех лиц, имевших отношение к решению продовольственного вопроса. С.П. Мансырев, член фракции прогрессистов, отмечал: «За единственным исключением все общественные круги открыто бранили правительство». Думские депутаты считали, что рабочее движение 23 - 26 февраля имело характер протеста против продовольственной политики власти. Отсутствие хлеба в лавках озлобило население.

Начавшееся движение не могло замкнуться только на продовольственном вопросе, политизация настроения и движения масс была неизбежной, поскольку народ не доверял власти. Стремительное перерастание забастовочной борьбы под лозунгом «хлеба» в антиправительственное движение свидетельствовало о том, что его ментальным источником было восприятие народом власти как чуждой ему силы.

Думские деятели отмечали, что в первые дни народные волнения носили неорганизованных характер Милюков называл народные волнения «бесформенными» и «беспредметными». Милюков, располагая документами, привел данные о стачечном движении в дни революции, подчеркивая, оно нарастало день ото дня: «23 февраля 1917… из-за недостатка хлеба забастовало 87000 рабочих на 50 предприятиях; 24 февраля... уже 197000; ...25 - забастовало уже 240 000 рабочих».

Он отмечал, что революция началась неожиданно даже для социалистических партий: «Социалистические партии держались в стороне от широкого рабочего движения последних дней перед революцией. Они были застигнуты врасплох, не успев организовать в стране своих единомышленников». Обдуманного плана революционных действий у социалистов не существовало, утверждает Милюков. По его мнению, народные выступления переросли в революцию 27 февраля, когда «вмешательство Государственной думы дало уличному и военному движению центр, дало ему знамя и лозунг». Все попытки власти прибегнуть к силе «безнадежно опоздали. «Если 23 с толпой еще справлялись полиция и жандармы, то уже 24 февраля пришлось пустить воинские части, хотя Хабалов стрелять в толпу не хотел. 25 февраля, после царского приказа, решено стрелять, и 26 февраля войска местами уже стреляли… 27 февраля отдельные части побратались с рабочими. Хабалов растерялся. Город был объявлен на осадном положении. К вечеру оставшиеся «верными» воинские части составляли уже ничтожное меньшинство, и их приходилось сосредоточивать около правительственных учреждений». П.Н. Милюков подчеркивал стихийность уличных выступлений. По его мнению, ставка власти на насилие привела к усилению протеста масс. «беспорядки» переросли в революцию.

В.В. Шульгин, лидер фракции националистов и Прогрессивного блока, обладавший прекрасной интуицией, просчитывавший альтернативы политического развития, отмечал еще накануне революции крайнюю опасность рабочей толпы. «Уже несколько дней мы жили как на вулкане... В Петрограде не стало хлеба... Начались уличные беспорядки...». Описывая поведение толпы, Шульгин свидетельствовал о неуправляемости народного движения в первые дни революции: ««Несмотря на ранний час, на улицах была масса народу... Это производило впечатление… фабрики забастовали... А может быть и гимназии университеты...». «Бурлящее месиво» запрудило проспект. Шульгин подчеркивал стихийность движения толпы. Важно отметить эмоциональный шок, который, на наш взгляд, испытал Шульгин: «Стало известно, что огромная толпа народу - рабочих, солдат и "всяких" - идет в Государственную Думу... Их тысяч тридцать… Эта тридцатитысячная толпа - этот революция… А улица надвигалась и вдруг обрушилась... Эта тридцатитысячная толпа, которою грозили с утра, оказалась не мифом, не выдумкой от страха...». «Масса перешла к действиям».

Интересен социально-психологический портрет толпы, созданный Шульгиным в воспоминаниях. Шульгин воспринимает ее как безликую гущу, которая не имеет четких целей и представлений о своей деятельности, обращает внимание на ее массовость и аффективность. Сравнивая толпу со зверем, Шульгин признает, что возбужденная народная масса уже не сможет действовать рационально, а будет действовать агрессивно. Ее поведение, по мысли Шульгина, четко предугадать не удастся: «И это случилось как обвал, как наводнение…». «…черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным взрывающимся потоком затопляла Думу... Солдаты, рабочие, студенты, просто люди… Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили дал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением…». Шульгин называл народные массы, затопившие улицы и Таврический дворец, революционный болотом, парализовавшим всякую возможность что-либо делать. Думцы попали в плен к толпе. Сравнение уличного движения с «обвалом», «наводнением», «потопом» подчеркивало стихийность, бесформенность движения, пока еще не имевшей ясной политической направленности.

Имея в виду непонимание народом политической ситуации и целей движения, Шульгин уподобил восставший народ, руководимой инстинктами толпы, зверю: «Увы - этот зверь был... его величество русский народ...». Шульгин с ненавистью относился к неуправляемой толпе, от которой можно было ожидать чего угодно: «С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции. Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их было - у всех одно лицо: гнусно-животное-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство… Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась». Позднее Шульгин уточнил свою характеристику русского народа: народ зверь, но зверь добрый.

Власти, оказались бессильны против толпы, город был парализован, Петроград стал неуправляем: «К вечеру, стало известно, что старого правительства нет... Оно попросту разбежалось по квартирам... Не было оказано никакого сопротивления... Правительство ушло как будто даже раньше, чем кто-либо этого потребовал». Не было реальной силы, обеспечивающей порядок. Шульгин отмечал, что войска перешли на сторону народа: «Не стало и войск...».

Думские депутаты считали, что уличное движение развивалось по своей внутренней логике, оно не было кем-то спланировано, контролируемо. Революция развивалась по принципу «самозарождения», считал Шульгин.

27 - 28 февраля революция приобрела антиправительственный характер. «Группы лиц, никому не известных и никем не уполномоченных, стали заниматься арестами тех деятелей старого режима и офицеров, которых по их соображениям надо было арестовать…». Как свидетельствовал Милюков, восставшие разделили всех по принципу «за народ и против народа».

27 февраля началось «паломничество солдат на «поклонение « Государственной думе», отмечал движение восставшей толпы Шульгин. Он подчеркивал лояльное отношение народа к Думе. А Дума не знала как управлять толпой, и не хотела быть центром революции: «Но вместе с тем войска как будто стояли за Думу». «…и ужас был в том, что этот ток симпатий к Государственной Думе, нельзя было использовать... мы этого не умели… эти приветствовавшие - приветствовали Думу как символ революции, а вовсе не из уважения к ней самой… в Думе видели новую власть - это было ясно». Думские деятели пытались найти объяснение этому «паломничеству». Шульгин считал, что дума пользовалась авторитетом в глазах народа. Она стояла между народом и властью. Восставшим нужен был «центр движения». «…к Думе шли растерянные люди, требовавшие ответа, что делать… Лавина людей требовала, просила, молила руководства».

По мысли архиепископа Беляева события в Петербурге напоминали апокалипсис. Он считал, что одной из главных целей толпы был захват алкогольной продукции и оружия. Его возмущало и одновременно вызывало непонимание исполнение революционных песен возбужденной агрессивной толпой: «В Петрограде делается что-то ужасное: разрушаются дома, войска изменили царю и, слившись с рабочею, народною толпою, громят полицейские участки… Из тюрьмы выпустили арестантов».

28 февраля. «Наступил день второй, еще более кошмарный... Революционный народ опять залил Думу...». «Полки по-прежнему пребывают, чтобы поклониться». Шульгин считал, что у восставших солдат Петроградского гарнизона были особые причины для «поклонения» Думе. Они надеялись не пойти на фронт.

Растерянность народа, слабая ориентация в происходящих событиях, по мнению Шульгина проявлялась в обращении солдат и рабочих с просьбами прислать депутатов Думы, чтобы объяснили происходящие события. Все учреждения, заводы, полки умоляли «прислать члена Государственной думы». Авторитет Думы был высок. «Чем дальше от Таврического дворца - тем обаяние Государственной думы было сильнее и воспринималось пока как власть». В глазах России революцию была совершена «силою Государственной думы».

П.Н. Милюков также отмечал, что народные массы не понимали политическую позицию Думы. В глазах народа «Дума была символом победы и сделалась объектом общего паломничества». «Весь день 28 февраля был торжеством Государственной думы как таковой. К Таврическому дворцу шли уже в полном составе полки, перешедшие на сторону Государственной думы, с изъявлением своего подчинения Государственной думе». Солдаты «бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершенное нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров. Еще меньше, чем мы, они были уверены, что революция победила. От Думы… они ждали не признания, а защиты. И Таврический дворец к ночи превратился в укрепленный лагерь. Солдаты привезли с собой ящики пулеметных лент, ручных гранат; кажется, даже втащили пушку. Появились радикальные барышни и начали угощать солдат чаем и бутербродами. Весь зал заседаний, хоры и соседние залы были заполнены солдатами».

С.И. Шиловский, как и Милюков, сравнивал Таврический дворец с крепостью, подготовленной солдатами к обороне.

С.П. Мансырев утверждал, что «все столичное население, весь петроградский гарнизон, а также все сколько-нибудь сознательные общественные круги вне столицы всеми своими помыслами стремились к Думе; она была популярна, как никогда, авторитет ее стоял необычайно высоко, и именно в ней, а не в ком-нибудь в другом, видели панацею исцеления России от всяких зол и бед».

Как реагировала императорская семья на народные выступления в Петрограде? Императрица Александра Федоровна, жившая в эти дни со своими детьми в Царском селе, писала мужу Николаю II, что в столице беспорядки, мальчишки и девчонки бегают по улицам и требуют хлеба. Она успокаивала государя, считая эти уличные выступления временными, несерьезными, не видела их антиправительственной направленности, полагая, что можно прибегнуть к силе, чтобы предотвратить новые беспорядки. Эта оценка была недальновидной, в ней даже внешние формы движения были схвачены неполно, а его содержание не было понято. Фактически своими письмами Александра Федоровна дезориентировала императора.

Николай II, находившийся в первые дни революции в Могилеве, не изменил свой привычный распорядок дня, образ жизни. Его реакция на сообщения из Петрограда - доклады министров, обращения председателя Думы Родзянко - была не оперативной, либо он вообще оставлял без внимания приходившую к нему информацию о событиях в столице. Хабалов, начальник Петроградского военного гарнизона, премьер-министр Голицын доносили о масштабах народного движения, об отсутствии у правительства сил для наведения порядка, Николай II отдавал краткие распоряжения, принимал ограниченные решения, не позволившие власти взять столицу под свой контроль. Председатель Думы Родзянко дважды обращался к царю с телеграммами, сообщая о серьезности ситуации в столице: «Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

А.А. Искендеров оценивает действия Родзянко как «прозорливые», свидетельствующие о ясном понимании, в каком направлении развиваются события, а позицию Николая II как хладнокровную, поскольку он сдержанно реагировал на полные раздражения и гнева слоава председателя Государственной думы. По словам министра императорского двора графа В.Б. Фредерикса, царь, получив телеграммы Родзянко, сказ своему постоянному и верному помощнику: «Опять этот толстяк Родзянко написал всякий вздор, на который я ему не буду даже отвечать». В дневнике Николая II за 27 февраля появились сообщения о «беспорядках». Самодержец сожалел, что находится далеко от столицы и получает «отрывочные нехорошие известия». Он записал 28 февраля, что послал генерала Иванова в Петроград «с войсками водворить порядок».

По мнению А.А Искендерова, «в тот критический момент в рядах правящей элиты не нашлось ни одной сильной личности, которая была бы в состоянии правильно оценить складывающуюся в стране ситуацию и принять соответствующие меры». Аналогичную оценку несостоятельности власти не только в дни революции, но и в годы Первой мировой войны дал Ю.А. Мухин: «сознание власти характеризовалось неадекватным восприятием ситуации, отсутствием умения элементарнейшего тактического прогнозирования. Деградация власти шла по всем составляющим, поражая царизм, правительство, церковь, армию…».

Сопоставление характеристик власти, данных современниками, с оценками ее состояния и политики, существующими в исторической литературе, свидетельствует об общности их суждений. Отчуждение власти от общества, выразившееся в самодостаточности самодержавия и невосприимчивости к мнениям других - такова главная причина революционного взрыва в Феврале, утверждали современники и историки. Современники, не разделявшие революционные идеи, воспринимали народную массу как единый монолит, толпу, способную уничтожить все на своем пути. В их представлении народное движение не имело лидеров, развивалось стихийно. Восставший народ слабо ориентировался в политической ситуации, не имел ясного представления о целях своего участия в революции.